История болезни

Павел забыл, когда в последний раз пробуждение приносило ему такое облегчение. Конечно, прежде всего он почувствовал слабость, но она была практически ничем по сравнению с тем, что мучило его последнюю неделю. В голове было удивительно пусто в ту секунду, когда он не без опаски открыл глаза – яркий белый цвет потолка почти рефлекторно заставил его зажмуриться, но нет, никакой боли вовсе, просто… Действительно облегчение. Он немного мерз – возможно, это было связано с тем, что одеяло на нем отсутствовало, и этот легкий холодок, может быть, привел его в сознание, испугав предстоящим, но не случившимся ознобом. Павел аккуратно проверял все свое тело, но никакой ломоты в костях, ноющего напряжения в мышцах головы, ничего. Кроме того, что несколько пальцев на правой руке плохо слушались его. Павел списал это на долгую болезнь, с которой он глупо и безуспешно пытался справиться сам. Действительно глупо – сейчас, при ясном уме, собственное поведение казалось величайшей глупостью на свете. Он действительно не удивился бы тому, что Кирк высадил бы его на ближайшей планете, что, конечно, было бы возможно лишь на обратном пути. Павел поежился. Сложно игнорировать проблему, когда она окружает тебя. Медотсек с мигающими мониторами, пустыми койками в крошечных нишах-палатах, каждая из которых, конечно, пустовала, многочисленные шкафы и пара столов – один с пробирками и центрифугой, что передавала, очевидно, информацию на соседний экране, другой просто абсолютно пустой, может быть, для записей, и третий полон странных, малознакомых Павлу инструментов. Вид их настораживал. Павел медленно принимал мысль о последствиях своего поведения, заранее пытаясь сформулировать ответ на вопрос, который должен был бы задать ему каждый, кто услышал бы об этой истории. И все же он, конечно, не был готов к тому, чтобы увидеть Доктора прямо рядом с собой. Инстинктивно он сжался в комочек, понимая, что притворяться спящим уже поздно, а дурачком – ненатурально, так что оставалось лишь молчать и смотреть на свои же руки, находя катетер в кисти неожиданно интересным. Павел ждал любого замечания, даже самого язвительного, ждал чего угодно, что обычно доставалось Кирку в те моменты, когда он плевал на свою жизнь, но он абсолютно не ожидал полного молчания. Форменное одеяло вернулось на его колени, и на этом вся их встреча, возможно, повинная во всей болезни Павла, неожиданно закончилась. Он посмотрел вслед МакКою немного ошарашенно, гася привкус обиды. Под одеялом ему удалось свернуться клубочком и убедить себя, что это совершенно нормально, что логично – не то, чтобы мистер Спок сильно сеял приверженность к логике среди подчиненных – что все идет так, как и следовало бы, ведь жизнь его не особенно ценна по сравнению с капитаном. И, тем не менее, ему было невыносимо обидно. В высокой юношеской степени, следовало бы заметить. В нарастающей духоте одеяла Павел прятался от большинства своих мыслей, отчитывая себя как только возможно – ведь он не Кирк. С точки зрения доктора он просто мальчишка, который переоценил свои силы и обманул командование, чтобы попасть сюда, хоть на самом деле все было не так. Доктор никогда не давал ему повода думать иначе. Все свои обиды Павел придумал себе сам, за что ему было так стыдно и больно. Можно было попробовать винить пятилетнюю миссию и сумасшедшее одиночество… Одеяло с него сорвали более чем неожиданно. Павел вздрогнул и уставился в разъяренные глаза Кирка. До сих пор ему казалось, что капитан не способен на подобную ярость, но в тот момент ему показалось, что жить оставалось считанные секунды. Умирать в пижаме не хотелось. Унизительнее всего было быть почти сожженным взглядом Кирка под не менее пристальным взглядом Спока. Павлу не было так неуютно с тех пор, когда от его опытов дома случился маленький взрыв, уничтоживший пару стекол, зеркал, дорогую вазу и мамины духи. Он хотел посмотреть на свой привлекательный катетер, но Кирка было не так легко обмануть, как Доктора. Кирк сжал его голову так, как если бы хотел выдавить мозги, чтобы удостовериться в их существовании. Павел, говоря откровенно, прекрасно его понимал. Последнее время он и сам сомневался в том, что голова его как-то соединена с глупым телом. - Я надеюсь, Паша, что у тебя была серьезная причина, - практически по слогам сообщил ему Кирк, опустившись на кровать рядом, но от нивелирования доминирующей позы Павлу, честно говоря, спокойнее не стало. Он никогда не слышал, чтобы Капитан звал его Пашей, и сейчас это было попросту… Пугающе. Он сказал бы, если бы хоть на миллиметр понимал бы, что происходит. В его голове была тысяча вариантов того, что он мог бы ответить Капитану, но ни один не мог бы объяснить того, почему он не мог прийти сюда. Как можно объяснить то, что сам не понимаешь… Отказываешься понимать? Поэтому Павел молчал. Кирк буквально просвечивал его взглядом, но Павел с радостью бы пустил его в свое сознание, лишь бы не пытаться назвать это своими словами. Для подобного нужна храбрость, граничащая с полной безответственностью, а, как известно, этим даром на корабле обладал лишь Капитан. Павел вдруг осознал, что понятия не имеет, как Капитан отнесся бы к подобному, даже если бы и увидел. - Паша, промолчать не выйдет. У Павла никакой альтернативы не было. Он беспомощно переводил взгляд с Кирка на Спока, не находя даже намека на возможное понимание. Настоящая ненависть к самому себе рождалась внутри, когда он начинал понимать каждую из своих ошибок. Он не смог справиться в первый раз, протащив карту вне поля зрения доктора, не смог справиться во второй и принять происходящее внутри, и теперь третий раз оказался для него почти фатальным. Он был уверен, что его отошлют сразу же, как только «Энтерпрайз» минует первую включенную в Федерацию планету. Он вдруг задрожал безотчетно, как если бы болезнь его вернулась в считанные секунды. Холод пробирался изнутри, напоминая страшное состояние перед потерей сознания, и Павел отполз к спинке кровати, обнимая себя руками. Страх за свою жизнь, за работу оказался сильнее, чем все, что его мучило до сих пор. - Я думаю, что плохо соображал из-за болезни, сэр, - наконец охрипшим голосом сообщил Павел Кирку, но дрожь от этого и не думала проходить. Кирк отпустил его без попытки остановить, и теперь у Павла было больше шансов вынести этот допрос с секретом на душе. - Давай потом, - Кирк помотал головой, собираясь возражать МакКою, но тот при желании бывал весьма убедителен. Он даже открыл рот, чтобы сообщить МакКою, почему именно сейчас необходимо вытрясти всю душу из Чехова, однако доктор весьма проворно сунул ему в рот рулон обычного бинта. Пока Кирк отплевывался, МакКой эвакуировал его в сторону выхода. - Я еле его вытащил, имей совесть, - сообщил он возмущенному донельзя Кирку, который продолжал сопротивляться ровно до того момента, пока не вмешался Спок. Положив руку на плечо капитану, Спок все же вывел его из медотсека, что предполагало его молчаливое согласие с позицией МакКоя. Павел завернулся в одеяло с подбородком, оставляя прохладе медотсека лишь торчащие голубые глаза. Он предполагал, что МакКой тоже спросит его – ну ведь любой бы спросил, но тот лишь не очень грациозно – просто устало – упал в кресло и подъехал на нем прямо к койке Павла. Он протянул руку. Павел уставился на нее. - Руку давай сюда, - вздохнул МакКой. Павел не сразу разобрался, где во всем его временном убежище есть отверстие для руки. Когда он наконец вывел ее на свет медотсека, оказалось, что вся повязка над катетером пропитана кровью, и кровь эта безбожно капает на постельное белье, пачкая гигантскими красными пятнами. Кровь немного напугала его, скорее как свидетельство собственной болезни, оттого он парализованно молчал все то время, что МакКой расправлялся с его повязкой. - Я его полчаса ставил, - недовольно пробормотал себе под нос МакКой. Павел вспыхнул, стыдясь того, что в очередной раз все испортил. Ему было невыносимо видеть то, как руки доктора вытаскивают катетер, вытирают кровь, как если бы ему было не все равно. Напоминания себе о том, что все это входит в обязанности врача, не работали вовсе. Больно смотреть на МакКоя – и потому он смотрел на руку, что оказалась под тугим бинтом. Павел послушно выполнил требование предъявить другую руку, после чего выслушал о своих венах множество ворчливых эпитетов. Несмотря на тугой жгут, на его руке не проступило ни одной, что было очень странно – от этого руки выглядели незнакомыми. Это вдруг здорово встревожило Павла – что за болезнь он перенес, если на его руках вдруг пропали все вены? Рука его болезненно немела в то время, что сканер на забавных очках МакКоя анализировал кровоток в его руке. Павел догадался посмотреть на экран – вот и желаемое низкое давление с редким пульсом, но какой ценой. Он боялся даже глубоко дышать, лишь бы не помешать проводнику с тонкой иглой двинуться в необходимом направлении. Укол был неприятным, не более, после чего новый катетер был наконец установлен в другой руке. Это означало, что ни сегодня, ни завтра Павел медотсек не покинет. Ему хотелось задать множество вопросов. Что произошло, как он оказался здесь, почему доктор выглядит таким изможденным, почему Кирк так сильно злился. Ведь Павел не был виноват в том, что заболел… Ну, конечно, виноват. - Бесполезно спрашивать о прививке, я так понимаю. Павел очнулся от самобичевания и посмотрел на доктора неуверенно. Прививке? - Твоя карта. Я не одобрял ее, - пояснил нехотя МакКой, оставаясь на своем стуле прямо напротив Павла, что давало ему выгодное преимущество пристального взгляда. – И уж тем более не видел списка твоих прививок, чрезвычайно короткого, по-глупому короткого для того, кто собрался в пятилетнюю миссию. Павлу оставалось только хлопать глазами. Этот момент он как-то здорово упустил в ту секунду, когда пройти систему защиты медицинской базы данных показалось ему отличной идеей. Да и сейчас смысл происходящего доходил до него даже слишком медленно, хотя до сих пор на скорость своего мышления Павел не жаловался. Холод озноба бродил где-то совсем рядом, и, казалось, еще пара мгновений, и Павлу снова станет хуже. И тем не менее он собрался с духом. Впрочем, МакКою и не нужен был никакой комментарий с его стороны. Он вновь отъехал на кресле к себе за стол, после чего с некоторым заметным облегчением позакрывал каждое из открытых окон на своей поверхности. Как будто все это ему здорово надоело. Он надоел. В тот момент Павел был готов даже сформулировать эту страшную мысль, лишь бы доктор не считал его настолько идиотом. Но он не успел всего лишь на несколько секунд. Доктор оставил его в полном одиночестве с космической скоростью, скрываясь за углом медотсека. Павлу не особенно хотелось оставаться наедине со своими мыслями. Он шарил взглядом по стенам, медленно – дозированно – допуская в свое сознание мысль о том, что он действительно мог умереть. Прививки, казалось бы, всегда возникали сами по себе, он даже не помнил, сколько раз ходил делать их в Академии, так стремительно все это проходило. Ни единой мысли об этом не возникло в его голове, когда он не стал проходить повторно медосмотр, испугавшись того, что может подумать МакКой о его состоянии. Что Доктор вообще свяжет это с симпатией, что прячется внутри Павла уже слишком давно. Симпатией, которой более нет места внутри, которую уже не получается задавить всеми логическими доводами, на которые Павел всегда был горазд. Симпатией, что едва не убила его, настолько панически он боялся ее показать. Это было странное, многоуровневое чувство, которое строилось с тех пор, как он вообще решился прослушать короткий курс лекций, часть из которых была посвящена прививкам и вероятной смерти тех идиотов, что решили от них отказаться и вовсю пропагандировали подобное во всех источниках информации. Даже неосознанная, симпатия эта вызывала вихрь всяческих вегетативных реакций, которых Павел так стеснялся. Ведь это не должно так сильно пугать. Поначалу Павел надеялся, что это пройдет при личной встрече. Тогда еще легкая, очень детская потребность увидеть кого-то, кто по некоторым параметрам показался недостижимым. Затем надеялся, что из-за Кирка все стихнет, ведь ясно же, что у Павла и Капитана нет ничего общего, а, значит, и крошечного шанса попасть в поле зрения Доктора. Затем пятилетняя миссия, и Павел вдруг обнаружил крошечку надежды, которая выросла без его волевого участия. Ведь это пять лет, и команда «Энтерпрайза» - совсем не целый город, и так или иначе возникнет возможность общения. Надежда усугубила подрастающее уважение, восхищение, сострадание и миллион просто невыразимых, отчасти слишком сильных в силу молодого возраста эмоций, так удачно сложившихся в одну единственную симпатию. Хуже всего было то, что надежда его возникла тоже за счет Капитана. Каждый раз, когда Павел наблюдал его пренебрежение заботой со стороны Доктора, он как будто бы составлял список того, что, вероятно, может не хватать самому Доктору, какой бы неизвестной величиной он не был. И пусть у Павла не было ни единого доказательства того, что Доктор в этом ответе нуждается, его надежде хватило и этих данных, чтобы немедленно поднять голову. Казалось, оставалась лишь неуверенность в себе, разница в возрасте… И необъяснимая стеснительность пополам со стыдом. Он не хотел никого беспокоить. Не хотел болеть и подвергать себя опасности. Все с самого начало пошло не так, как он хотел. Ушло почти несколько часов на то, чтобы Павел обнаружил зеркальную поверхность холодильной установки. За эти несколько часов он успел вздремнуть, но сон этот не принес ничего, кроме тревоги. Так что ему ничего не оставалось, кроме как вернуться к изучению медотсека. Зеркальную поверхность он обнаружил ровно в тот момент, когда к нему пришла мысль об извинении. Вероятно – с высокой степенью вероятности, надо сказать – он доставил МакКою чрезвычайно много хлопот. Неизвестно, сколько он пролежал без сознания и сколько потребовалось сил, чтобы привести его в чувство. Он был действительно даже слишком благодарен – и в том числе за то, что Доктор его ни о чем не спрашивал. Поначалу Павел даже не понял, что за отражение он видит. Там была дверь, по какой-то причине не закрытая, и дальше обстановка, которая напоминала стандартную каюту. Несколько минут у Павла ушло на то, чтобы он ответил себе на вопрос о том, почему открыта дверь. Да это же на тот случай, если ему станет плохо. Можно поставить миллион датчиков и все равно не доверять им. Павел бы не стал. Он сел в своей койке, не рискуя разворачивать кокон из одеяла, пока не поймет, почему эта дверь не дает ему покоя. Он видел только часть каюты – стол, шкаф и в общем, больше ничего, так как горел там лишь дежурный свет. Эта каюта потихоньку связывалась в его голове с необходимостью извиниться, так что Павел не сводил с нее взгляд. Это было в некотором роде даже увлекательнее любого шоу. Большей частью Павел ждал скорее не Доктора, которого мог бы там увидеть, а своей реакции. Впервые он посмотрел на симпатию внутри себя серьезно, как будто удивляясь, как спустя столько времени она не только выжила, но и возросла. Павлу случалось симпатизировать разным людям, случалось с некоторыми встречаться, и каждый раз восхищение его, тогда еще совсем детское, без капли скептицизма, очень часто заставляло его разочаровываться. Он искал… Сложно сказать, что он искал. Каждый раз, когда все его очень платонические чувства натыкались на довольно пошловатую реальность, он почему-то расстраивался. В его семье все отношения строились на огромной теплоте и заботе, порой даже чрезмерных по своей сути, причиняющих боль непреднамеренно, и Павлу сложно было видеть тех, кто готов идти на физический контакт, не собираясь пускать к сердцу. Это вообще не укладывалось в голове Павла. Ни одна из его весьма эфемерных симпатий не прожила так долго. Ни одна не допускала возможного провала, всех недостатков выбранного человека. Он вообще впервые оказался в такой ситуации, где больше всего его пугало собственное несовершенство. До сих пор он как-то не сомневался в себе, принимая себя целиком, полностью и без всяких вопросов. Теперь же периодически внутри него возникали ноющие мысли о том, что он слишком молод, слишком наивен, вероятно, еще глуп в силу неопытности, и кстати неопытен тоже, и еще целый ворох слов, которые уничтожали всякую уверенность. В тот момент, на больничной койке, Павел впервые разрешил себе подумать, что ему нравится Доктор. Возможно, так же, как когда-то понравился Космос, непонятный, недоступный для самого изощренного ума, существующий по своим правилам и порядкам. Если подумать, это было очень, очень похожая симпатия. Тогда, в детстве, он твердо решил выбраться с Земли во что бы то ни стало. Воспоминание об этом удачном решении почему-то подарило Павлу волну воодушевления, и он потихоньку выполз из своего убежища в виде одеяльного кокона. Воодушевления хватило ровно до угла. К тому моменту, как он заглянул за угол, в сторону заветной двери, он вдруг застыл и дернулся в обратную сторону. Наткнувшись взглядом на Доктора, Павел мигом осознал, что извинение его вряд ли особенно поможет уставшему МакКою. А он выглядел именно таким. Павел поспешно и как можно бесшумнее вернулся к своей койке, пылая ушами и немного – скулами, осознавая, что, в общем-то, на данный момент за ним подглядывает. Он убеждал себя не смотреть в ту сторону, но бесполезно. Взгляд то и дело съезжал на зеркальную поверхность. Она не особенно четко передавала изображение, но Павлу хватало и этого. Он прекрасно видел, насколько устал Доктор. Впрочем, усталость его была не новостью – он всегда казался усталым, и до пятилетней миссии, и в ее начале. Казалось, он в принципе устал от необходимости функционировать, хотя это никак не вязалось с тем, что большую часть рискованных миссий Кирка он все же разделял с Капитаном, яростно выражая весь свой негатив словесно. Павел ни разу не видел, чтобы он улыбнулся. Он не мог сказать, что пристально не сводил с Доктора глаз – для этого он слишком стеснялся своей симпатии, и все же ему показалось, что Доктор не улыбается. Для Павла, который улыбался даже слишком часто и когда не просят тоже, это казалось очень неправильным фактом. Хотя вот например улыбающегося Спока он бы видеть не хотел, говоря откровенно. Павлу едва удалось справиться с первой волной пылающего смущения, как вдруг появился еще один повод запылать ярким румянцем. Он вздохнул, обругал себя как можно обиднее, но смотреть и краснеть не перестал. Искаженным отражением он, перестав дышать невольно, наблюдал за тем, как раздевается Доктор. Великолепно отглаженный его белый костюм уступил место обнаженной коже, и Павел проклял себя самыми последними русскими словами, на которые был способен. Называй это как хочешь, Паша. Отвести взгляд он уже не мог. Он все же не позволил мозгу отключиться под волной стеснительности, стыда и гневу на самого себя. Что-то не сходилось в том, что он видел: обычно люди не раздеваются так? Даже искаженное изображение подсказывало, что Доктора явно что-то беспокоит на спине, там, где ему почти невозможно достать. Это была лишь догадка, ведь взгляду Павла были доступны лишь смазанные пятна неверных границ, и все же он, повинуясь почти детективному инстинкту, сполз с кровати, чтобы посмотреть, что происходит. Едва ли высунув нос за угол, Павел как следует оценил обстановку. Он обнаружил взглядом пару не очень аккуратных повязок на широкой спине, пожалуй, даже привлекательно широкой. И именно их самым забавным образом Доктор пытался поправить, хотя, на взгляд Павла, их следовало бы переделать. Он был так занят мыслями о том, почему Доктору никто не может сделать повязку и зачем она ему, что оступился и вышел за угол. Это могло бы остаться незамеченным, не развернись МакКой прямо к нему лицом. Павел надеялся, что он побледнел недостаточно заметно. - Что? Вряд ли когда-нибудь МакКой был более мягок в любом из проявлений своего профессионального волнения. У Павла было не так много вариантов для ответа. Он вздохнул и выбрал самый честный – в конце концов, он не так уж хорошо врал: - Я подумал, вам нужна помощь. Это был самый искренний его ответ за последнее время. И кто знает, может быть, искренность сработала лучше всего. МакКой посмотрел на него с сомнением, которое вряд ли было направлено на способность Павла справиться с бинтом или пластырем, скорее, это было сомнение в том, что ему вообще нужна помощь. Сомнение его было так велико, что Павел вполне мог ему проиграть. Хорошо, что иногда он совершал даже слишком глупые поступки, потому что не успевал подумать. Павел сделал пару шагов вперед. Где же вся его стеснительность, волнение, все эти премудрости детских увлечений? Сейчас его очень глубоко задело это сомнение, буквально задело за живое, напомнило, на чем так живо выросла вся его надежда. И в этих шагах его была даже не наглость, не самоуверенность, а твердая позиция, с которой Доктор, очевидно, знаком не был. И все же Павел помялся на пороге. Ведь это чужая комната. Вот в ту секунду сердце его наконец потеряло ритм. В его сознании появились «но», «если», «а вдруг», и он буквально был готов сбежать, ведь никакой логической подоплеки его поведению не могло быть. Да он же просто сдает сам себя! И все же МакКой едва заметно мотнул головой, сохраняя вечно недовольное выражение лица, как если бы необходимость принять помощь здорово его раздражала. Павел мог гордиться всего одним своим достижением: он уже чувствовал, что на самом деле это не так. Но повязки, если подумать, он совсем не умел делать. В ту секунду он держался просто потому, что два противоборствующих лагеря в нем – твердых устоев желания оказать помощь и дьявольского смущения симпатии к Доктору – отчаянно дрались, мешая ему думать. В некотором роде это помогало Павлу даже больше, чем он мог предполагать. Ему нужно было как можно быстрее найти какую-нибудь одну мысль, которая подарит ему краткий миг легкомыслия, что когда-то толкнул его в сторону Космоса. То легкомыслие, крошечка которого есть в каждом на этом корабле, оттого все они так тянутся к Кирку, оттого все они, настолько разные, умудряются уживаться и чувствовать в друг друге семью, даже если при этом они едва ли перекидываются парой слов. Ведь столько раз он смотрел, как Кирк отпихивает Доктора от себя, столько раз ему казалось, что окажись он на этом месте, он бы обязательно… Он сейчас на этом месте. Не совсем, но… Павел бросил все попытки мыслить разумно. Часть его, безусловно, принадлежала матери, что всегда считала, что сердце всегда знает лучше, и пусть с точки зрения медицины сердце – всего лишь насос, и думать, увы, не может, Павел все равно понимал, о чем она говорила. Столько месяцев он хранил в себе хрупкое желание позаботиться, которое скрывало за собой сумасшедшую в этом потребность, по силе – словно ураган, который нельзя так просто освобождать. Пока он мог лишь исполнять простые команды, которые давал ему Доктор. Это были следы последней вылазки с Кирком. Кирк вернулся сумасшедше веселым, как если бы близость смерти приводила его в восторг, а вот Доктор осыпал его проклятиями, что было почти традицией, если бы не его раненое плечо. Даже у Павла тогда не возникло ни единого сомнения в том, что Доктор сможет об этом позаботиться. Теперь он осознал, что, наверное, не всегда врачи способны позаботиться о себе. Когда Павел не думал, ему было гораздо проще функционировать. Всю свою эмоциональную лабильность он с успехом отложил, аккуратно избавляясь от старой повязки и с облегчением обнаруживая, что она все же зажила. Вид крови его не воодушевлял, а открытые раны его здорово нервировали. Здесь же было слабое воспаление, и только. Все казалось достаточно простым делом, ровно до тех пор, пока Павел не осознал, что Доктор передает ему через другое плечо. Растерявшись, Павел сжал в руке тюбик с кремом, понимая, что уши его краснеют против воли. Оставалось лишь радоваться тому, что на спине Доктора не было глаз. Руки дрожали. Павел так сильно переживал за то, что ему придется коснуться спины Доктора, что даже не сразу услышал: - Перчатки. А, услышав, проигнорировал – он просто не мог упустить весь этот уникальный случай. Находясь здесь, Павел заново оценивал все то, что так долго крылось внутри, что он так долго старался не замечать. Ему не должно было быть стыдно перед собой, ведь МакКой прежде всего вызывал в нем уважение. Весь его стыд крылся, в основном, в дурацкой привычке ставить себя на место другого человека и зачем-то судить себя с той высоты. Ему показалось так глупо пытаться скрывать что-то, ведь если МакКою действительно все равно, он и не заметит. Не заметит того, что Павлу трудно просто оставить неровный, толстый слой крема поверх красноватого широкого рубца. Руки его непослушно – или, может быть, даже правильно – разъехались в стороны, и Павел лишь надеялся, что это был вполне допустимый диаметр. Ему было очень жаль понимать, что на таком большом корабле никому из них не пришло голову спросить, нужна ли МакКою помощь. И даже когда он ответил бы отрицательно, все равно прийти и помочь. Как он делает для каждого здесь, не только для Кирка. Просто так случается, ведь Кирк меньше всего заботиться о собственной безопасности и больше всех попадает в переделки. Может быть, дело даже не в том, что у Кирка есть какое-то преимущество в оказании помощи Доктором, может быть, так совпадает. Может быть, Павел еще может изменить хоть что-то. Он пытался сконцентрироваться на том, что ему действительно приятно прикасаться к горячей коже широкой спины Доктора, однако предательское тело напоминало о своей болезни. Поначалу едва заметно закружилась комната, и Павел пару раз моргнул, занятый тем, что скользкими руками открыть широкую ленту самоклеющейся повязки не получается. Затем все как-то потемнело, но Павлу было важно доклеить. Эта повязка уже не требовала бинта, хотя Павел очень хотел бы попробовать выполнить пару туров вокруг груди Доктора. Впрочем, ему было слишком плохо для этого. Пошатнувшись, он был вынужден схватиться за спинку стула. Тошнота возрастала одновременно с ознобом, и с той секунды, как Павел потерял равновесие, ему уже было все равно, что о нем подумает МакКой. Он едва ли оставался в сознании в основном за счет паники, как будто ему казалось, что болезнь его может окончательно взять верх. Сквозь пугающую пелену в глазах Павел едва ли различал обстановку, сквозь шум в ушах от сумасшедшей скорости сердцебиения ничего не слышал, и больше всего боялся, что действительно может умереть. Все его мысли сосредоточились только на том, что ему плохо, но плохо это почти никак не конкретизировалось внутри тела. Получалось, что лишь органы чувств подводили его, но одного этого хватало, чтобы напугать Павла впервые за долгое время в Космосе. Он пришел в себя – не до конца уверенный, что в принципе терял сознание – в горизонтальном положении. Горизонтальное его положение все равно оставалось каким-то неустойчивым, как если бы он двигался, что было странно, ведь он хоть и был на корабле, но все же космическом, лишенном такого понятия, как волны. Кратковременное прояснение снова начало заполняться ознобом и тошнотой, но Павел постарался абстрагироваться. Он убеждал себя в том, что он сильнее, чем думает, и хотя вряд ли ноги бы его послушались, все эти странные дезориентирующие проявления ненадолго отступили. Павел обнаружил себя в одном из самых удивительных положений, в котором он никогда не мечтал оказаться. Он оказался на руках Доктора. И ради этого, возможно, стоило поболеть.