Свобода
31 октября 2017 г. в 19:00
Как только они достигли замка, Екатерина бросилась в свои покои, с силой захлопнув за собой дверь. Вся эта сцена свидетельствовала о том, что Генриху тут не рады больше, чем когда-либо. И все же он не мог оставить все как есть. Он не солгал: Екатерина была любовью его жизни, с самого первого знакомства он ни на миг не забывал о ней, сколько ни пытался, мечтал хоть когда-то коснуться ее руки, не притворяясь хитроумным врагом, ревновал и к мужчинам, и к детям, к слугам, пусть никогда не позволял ревности разрушить его собственную натуру изнутри. Да, он любил ее. У него были годы, чтобы увериться в том, и сейчас он видел, что никто никогда не заменит Екатерину в его сердце даже тенью. Не после того, как она стала ему женой, не после того, как он вдохнул ее запах, услышал сбивчивые страстные стоны, не после того, как она сама потянулась к нему.
— Не бойся, Катрин. Я не обижу тебя, — подавив не положенное мужу и монарху желание постучать, Генрих прошел в покои королевы, и немедленно впился взглядом в черную фигуру у окна. Екатерина была прекрасна. Прекрасна даже в растерянности и подавленности. И все же он хотел видеть ее только счастливой, пусть и без пленительного ореола траура и смирения. Черт возьми, сейчас он отказался бы от трона, лишь бы развеять овладевшую ею тоску и вернуть ту радость, которой она светилась совсем недавно. Он поспешил со своими чувствами. Он жил с ними не одно десятилетие, но ей они показались неискренними. Все верно, учитывая долгую борьбу между ними. — Я не солгал. Я люблю тебя. Поэтому я приехал.
— И тут же солгал, что приехал ради женитьбы на девчонке, — презрительно бросила Екатерина, на миг обернувшись к нему и наградив нечитаемым взглядом. — Не верю. Я не верю тебе, — отчеканила она, и впервые за долгое время Генрих ощутил, как сердце сжимается болью и обидой. У нее были все основания не верить ему, однако всего за два дня Генрихом полностью овладела иллюзия единения и долгожданного счастья. Екатерина же с самого начала воспринимала его действия и мотивы по-другому, настороженно и опасливо. Ее пугало то, как он добивался ее, как говорил, как настойчиво лез к ней в постель... Возможно, именно постель пугала ее больше всего, потому что в ней легко прослеживалась изощренная месть, против которой она была совершенно бессильна. — Но я не понимаю. Не понимаю, зачем тебе этот брак. На девчонке свет клином не сошелся. И без брака ты опозорил бы меня куда сильнее. Я бы не сумела сопротивляться. В браке я как жена имею право...
— Что ты говоришь, Катрин?! Я бы никогда не сделал ничего против твоей воли, — Генрих одним прыжком пересек разделявшее их расстояние и обхватил ее за плечи. Екатерина подняла на него темные, совершенно бездонные и непроницаемые глаза, завораживая и маня. — Я мечтал назвать тебя женой. Дать тебе то, что ты заслуживаешь. Увидеть тебя счастливой. У меня были десятки возможностей причинить тебе боль, унизить, уничтожить, растоптать, но я никогда не думал ими воспользоваться, — с горячностью юнца уверил он, зная, что несмотря на недоверие она не может возразить. Многие удивлялись, сколько он простил ей, и только сам Генрих понимал причину.
— Ты не можешь меня любить, — словно самой себе прошептала Екатерина, выражением лица и широко распахнутыми глазами напоминая сущего ребенка, недоуменно наблюдающего странное природное явление. Генрих почувствовал, что наконец-то получил шанс рассказать все — от первого знакомства до сегодняшнего дня. Тысячи эмоций, миллионы мыслей.
— С тех пор, как еще ребенком я впервые тебя увидел, я больше никогда тебя не забывал, — взяв себя в руки, чтобы не пугать ее нелепыми юношескми проявлениями эмоций, начал он. — Я увидел тебя рядом с мужем и детьми, и моя мать до того неустанно повторяла, что ты коварная итальянская ведьма, но я позабыл ее слова, забыл даже о короле, с которым мечтал познакомиться, стоило встретиться с тобой взглядом, — Екатерина фыркнула и отвернулась, но он схватил ее за руку, почти грубо, настойчиво, желая смотреть в глаза во время своего долгожданного признания. — Моей матери не понравилось, что я не счел тебя исчадием ада, она едва не надавала мне пощечин. Она всегда была против, но она не могла ничего изменить. Она ведь запрещала мне писать тебе, и все же я писал, — Генрих сделал паузу, и Екатерина воспользовалась ею, чтобы вырвать затекшую руку из его хватки.
— Не напоминай мне о своей фанатичной матери. Она выпила из меня столько крови, что твои рассказы о письмах вызывают во мне только смех, — она нервно облизала губы, вскинула голову, рождая в душе Генриха обиду, какой он уже давно не чувствовал. Отбросив не нравившуюся королеве излишнюю обходительность, он вцепился в ее талию, прижимая ближе. Екатерина дернулась, но не отвернулась.
— Ты выслушаешь меня. Я хранил это в себе десятилетиями. Теперь ты моя жена, и ты узнаешь, почему я люблю тебя, — глядя в сверкающие вызовом темные глаза, спокойно пообещал Генрих.
— Мне тебя пожалеть? — насмешливо ответила Екатерина, пуская в ход свою знаменитую язвительность. Он слишком хорошо знал ее, чтобы обижаться. — Бедный влюбленный годами в злую и холодную королеву мальчик. Но мне тебя не жалко, Наваррский. Совсем, — с ядовитой улыбкой протянула она, мгновенно становясь на десятки лет моложе.
— И слава богу. Мне не нужна ваша жалость, мадам, — парировал король, с такой же искренней усмешкой впиваясь в губы повеселевшей от собственных слов жены. Она отпрянула, ахнула и привычно занесла руку для пощечины. Говорили, итальянский темперамент порой подводил королеву, и она легко раздавала слугам и фрейлинам пощечины, но Генрих не особенно верил таким слухам. Сейчас же он не почувствовал разочарования, узнав правду: Екатерина оказалась одной пышущей и кипящей страстью, спрятанной под оболочкой совершенной холодности. Это могло принести редкое наслаждение, если правильно обуздать столь непокорный огонь. — Я люблю тебя за то, какая ты есть. За все твои причуды. За твою жестокость. За коварство. За вероломность. За беспощадность. Вечно ищущий выгоду разум, — он помедлил, видя, как кривится Екатерина, словно каждое слово причиняло ей боль и в то же время льстило лучше всякого комплимента. — За то, как ты умеешь любить. Годами. За то, что ты отдала все этой стране, мужу и детям. То, что ты получила взамен, жестоко, но мне тебя не жаль. Думаю, это самое большое, что я мог бы тебе дать. Ты не вызываешь во мне жалости, Екатерина, — она побледнела, и Генрих протянул руку, предлагая поддержку.
Секунду она сомневалась, а потом все же решительно приникла к его груди, будто он сказал нечто, единственное способное вызвать в ней подобное желание. Конечно, так оно и было. Возможно, Екатерина и жалела себя, но она никогда не терпела жалости от других. Она потеряла и мужа, и детей, и корону, и Генрих правда подарил ей то, в чем отказывали многие. Уважение. И полное отсутствие жалости. Жена вызывала в нем океан чувств, но только не жалость.
— Расскажи мне, как это случилось, — пробормотала королева обессилено, и он погладил ее по вьющимся рыжим волосам — уже не таким ярким, как много лет назад, однако таким же душистым и густым.
Конечно, она не полюбит его в одно мгновение. Конечно, он не вызовет в ней великой любви потом. И все же сейчас Генрих снова чувствовал себя самым счастливым человеком на свете — как и в тот миг, когда наконец-то женился на ней.
— Сложно сказать. Не потому, что я не помню, а потому, что это чувство возвращалось ко мне раз за разом, — Генрих уселся в кресло и потянул Екатерину следом. Она замешкалась, но все же опустилась к нему на колени. Ей было семьдесят, она родила десять детей, пережила много несчастий, однако в тот момент казалась Генриху совсем легкой, почти юной, едва ли не беззащитной. Он не знал, радоваться ли тому, что она смирилась с судьбой и не сопротивлялась ему самому, или огорчаться ушедшей в прошлое мстительной несгибаемой натуре. Впрочем, он не должен поддаваться печали — он своими глазами убедился, как способен гореть забытый огонь внутри нее. — Ты ненавидела меня с тех пор, как я вошел в комнату с твоими детьми. Я отличался от них — здоровьем, внешностью, вероисповеданием, всем. Ты уже видела, кем я стану и какая жизнь уготована им. Наверняка это больно... Я знаю, почему ты так относилась ко мне, но тогда мне было... обидно. Да, пожалуй, обидно, — Генрих сделал паузу, погладив жену по волосам. Ему все еще хотелось повторять простое и короткое слово снова и снова. Жена. Наконец-то жена. — Годы прошли, я познал много разных развлечений, получил много политических амбиций, а затем лишился половины из них. У меня было много дел — важных и не очень, много мечтаний и много надежд. Я оказывался то рядом со строгой и фанатичной матерью, то при блестящем и непринужденном французском дворе. Но в глубине души я всегда помнил, кто наблюдает сверху за каждым моим шагом, кто ждет каждого моего промаха, кто боится каждой моей победы. Вовсе не мать, Катрин. И твое немое присутствие иногда раздражало, иногда восхищало, но никогда я не забывал о тебе. Я не хотел жениться на Марго, но мчался в Лувр так, словно меня там ждала самая желанная невеста на свете, — Генрих взял королеву за руку, рассматривая сверкающее обручальное кольцо на длинном и тонком пальце. — Я желал, чтобы ты была на ее месте, хотя ты только что убила мою мать. Я злился и не отрывал от тебя восторженных глаз одновременно. Варфоломеевская ночь сильно пошатнула мою любовь, но я не смог тебя ненавидеть. И ты это знаешь, — он замолчал, не в силах продолжать.
Резни, подобной той, мир еще не видел, и не просто было осознать, что даже кровь, обагрившая все вокруг, смерть, дышавшая из любого угла, предательство, нашедшее столько жертв, не сумели уничтожить болезненное чувство в его груди. В тот день ему хотелось проткнуть пикой эту женщину насквозь, стереть нелепое выражение растерянности с ее лица, притащить ей головы сыновей, в волнениях за которых она металась и до, и после самой кровавой ночи в истории Франции. Иногда ему казалось, в той суматохе он мог бы просто поймать неуловимую черную тень в длинном гулком коридоре и совершенно безнаказанно перерезать ей горло. Или прижать к холодному камню, вцепиться в волосы, задрать пышное месиво юбок и напомнить, как когда-то давно, задолго до его рождения, за ней так же охотился обезумевший жадный до крови люд, чтобы вывесить потом на городской стене и забросать пушечными ядрами. Она не могла забыть то, чего чудом не случилось с ней, но чему годы спустя она подвергла сотни людей.
— Знаю, — твердо сказала она и дотронулась до его груди. — И это всегда меня раздражало. Мы должны друг друга ненавидеть, а не стоять у алтаря и делить ложе, — добавила Екатерина, следя за своей рукой на одежде Генриха. Та самая растерянность Варфоломеевской ночи застыла на лице королевы, и Генрих подумал, что она до сих пор не поняла: то, за чем она столько охотилась, снова вернулось к ней — корона и власть. Екатерина все еще не осознала, что вновь стала королевой Франции. — Наши отношения слишком сложны. Так не должно быть. Мы враги. Я никогда не забуду своих детей.
— А я свою мать, — согласился Генрих, наблюдая, как темнеют от горя глаза Екатерины. Сколько бы ей ни осталось, он постарается облегчить ее страдания. — И все же я давно тебя простил и не преследую никаких тайных целей.
— Боишься, я тебя отравлю? — прищурившись, спросила королева. На лице мелькнула былая злоба и тут же рассыпалась усталостью. — Не терзайся сомнениями. Я хорошая жена, даже если не ждала брака. Итальянцы ценят свою семью прежде всего.
— Ты моя жена, и это все, что меня волнует, — ответил Генрих, уловивший намек на первый брак королевы. — Идем, — добавил он и повел Екатерину к кровати. За окном уже начало темнеть, пока они предавались разговорам у камина, хотя до ночи было еще далеко. Они оба слишком устали — безрадостные годы, десятилетия, тяжелые потери наложат отпечаток на любого.
— Ты останешься после? — поборов откровенное презрение к нему и его желаниям, поинтересовалась королева. Она снова ждала, что он умчится, как только удовлетворит странную страсть.
— Я останусь навсегда, мадам, — хищно улыбнулся Наваррский, укладываясь в кровать жены. Он успел раздеться, а она все так же стояла, сложив руки на животе, не зная, то ли позвать фрейлин, то ли не показывать им лишний раз, как закреплял свое право над ней бывший зять. — Тебе помочь, Катрин? — улыбаясь еще шире, он приподнялся и взялся за шнуровку ее платья, затем за скрытые застежки и мелкие крючки. Тяжелая черная ткань рухнула к ногам Екатерины, оставляя в обычной сорочке. Она уже собиралась улечься в постель с самым чинным и оскорбленным видом, даже не разобрав прически, когда Генрих вдруг зарылся носом в ее все еще пышную грудь.
— Ублюдок! — неожиданно высоким голосом по-итальянски взвизгнула королева и схватила мужа за волосы, оттягивая от себя. — Не вздумай играть со мной в эти игры, Генрих! Возможно, потаскухи вроде Шарлотты их и любили, а я могу забыть, что обещала быть хорошей женой и не угощать тебя ядом по утрам, — гордо пригрозила она, вызвав у Генриха приступ смеха. Это раньше холодный и показательно суровый тон королевы смущал его и вызывал искренние опасения за свою жизнь. Теперь же образ неприступной и чопорной женщины только заставлял его кровь бежать сильнее. Он никогда не верил, что итальянка по рождению, коварная, рыжеволосая и злопамятная, не выносила мужчин, а в постель ложилась лишь из долга продолжения рода, да и то много лет назад. Нет, за черными платьями, застегнутыми на все пуговицы, высокими белыми воротниками и прозрачной вуалью явно пряталось что-то более волнующее, чем распутство придворных дам, едва прикрытое корсажем. И он уже убедился в этом дважды.
— Прости, Катрин, я больше не допущу подобного поведения, — с трудом сдерживая смех, пообещал Наваррский и отодвинулся на другую сторону кровати. Не особенно ему доверяя, Екатерина осторожно легла рядом, все же вытащив шпильки из уничтоженной ветром прически. Рыжие волосы рассыпались по подушкам, и Генрих едва поборол искушение. — Спокойной ночи, дорогая супруга. Нам нужно хорошо отдохнуть — завтра мы снова опробуем твою лошадь. Тебе нужно больше времени проводить на воздухе.
Екатерина посмотрела на него с недоверием, но уже через несколько минут он спал сном младенца, укрывшись ее душистыми простынями. Удивленная королева натянула одеяло повыше и с облегчением закрыла глаза. В голове все перемешалось окончательно — было больно и хорошо, тревожно и спокойно, радостно и грустно. Воспоминания теснились, мотая от слез к смеху. Последние два дня разрушили все то, чем она защищалась от мира много лет. И странное разочарование от того, что сегодня ночью Наваррский к ней не прикоснулся, разозлило Екатерину. Конечно, она не хотела ничего подобного, но он усилил ее опасения — возможно, уже завтра он уедет, а она останется смотреть в лицо слугам и фрейлинам, уже знавшим, что происходило за дверями ее спальни. Чертов Наваррский. С этой мыслью она заснула.
А проснулась от того, что вокруг суетились те самые фрейлины. На кресле красовалось еще одно платье для верховой езды, а на туалетном столике лежали шпильки и гребни.
— Король ждет вас на завтрак и прогулку, мадам, — поклонившись, сообщила одна из фрейлин, и Екатерина в приступе злобы вскочила с кровати, подивившись, как легко ей это удалось — словно спина никогда не болела, ноги никогда не дрожали, холод не пробирался в тело до костей, голова не кружилась от резких движений. Кольцо на пальце сверкало, казалось, еще сильнее, а платье обтянуло так, словно она родила как минимум на пять детей меньше.
На мгновение Екатерина почувствовала себя куклой, которой занимался лично хозяин, наряжая и украшая. Злоба поднялась в груди выше, но она сдержалась, вспомнив, что сопротивление бессмысленно. Сколько она прозябала в этом замке. Ничего не может быть хуже одиночества и тишины.
— Мой подарок, — прошептал ей в ухо Наваррский после завтрака, набрасывая на плечи белоснежное меховое манто, принесенное расторопными слугами в мгновение ока.
Присутствующие в обеденном зале посмотрели на нее с еще большим любопытством, чем вчера. Екатерина гордо задрала подбородок, будто такие подарки и просто подарки ей дарили каждый день, и величественно проследовала к выходу.
А потом... Потом она снова потерялась в немыслимо быстрой для ее возраста скачке, в холодном ветре, бьющем в лицо, в мягкой лошадиной гриве под затянутыми в перчатки пальцами. Она была хорошей наездницей, и как прекрасно было вспомнить об этом. Екатерина улыбалась, хотя уже давно не знала радости, давно мучилась от различных проявлений нездоровья, отступивших сейчас. Хорошо. Наконец-то хорошо. Она давно не подходила к лошадям, а теперь скакала не менее уверенно, чем в Риме десятилетия назад. Уже второй день подряд.
И даже спешившись, она продолжала гладить подаренную Наваррским лошадь по холке и лично повела ее в конюшню.
— Я рад, что тебе понравились мои подарки, Катрин, — напомнил о себе раскрасневшийся на воздухе Наваррский, и она только фыркнула в ответ.
— Я этого не говорила, Генрих, — Екатерина любила и лошадей, и меха, но никогда не восхищалась ими так, словно ничего лучше не видела. В конце концов, она из рода банкиров Медичи. Каких только богатств она не насмотрелась за свою жизнь. Деньги, драгоценности, золото — все это ничто, если кроме них ничего нет. Тем более, кто знал, не прятал ли Наваррский месть за красивыми словами о любви. При свете дня и по здравому размышлению Екатерина вновь испытывала сомнения.
— Вернемся в замок, — порывисто пробормотал Наваррский, обхватив ее за талию, пока Екатерина гладила стоявшую теперь в стойле лошадь.
Королева не могла бы сказать, что так на нее повлияло, если еще минуту назад она не доверяла новоиспеченному мужу, но все ее далеко не молодое тело мгновенно накрыло жаром. Она знала, чего он хотел, и неожиданно захотела в ответ. Так неожиданно, что развернулась и сама впилась губами в губы мужа.
— Я знал, что ты прекрасная наездница, Катрин, но не чаял увидеть... — издевательски рассмеялся Наваррский, когда они приземлились на кучу соломы, и Екатерина опустилась на него сверху.
— Это видят лишь те, кто носит имя Генрих, — так же насмешливо бросила она, видя, как скривилось следом лицо короля. Кто любит, когда ему намекают в постели на другого мужчину? Впрочем, они и были не в постели.
— Надеюсь, я еще не раз услышу это имя. Как в нашу брачную ночь, — парировал Наваррский, забираясь руками под подаренное им же манто и расстегивая пуговицы на платье. Обнаженная грудь Екатерины мгновенно ощутила холод конюшни и тепло чужих рук.
— Генрих, — зло промурчала Екатерина, пока его пальцы мяли ее непозволительно чувствительную плоть. — Генрих, — повторила она, когда мужские ладони задрали тяжелые юбки, а следом тело накрыло удовольствием. Она быстро нашла нужный ритм, наклон, скорость. Жесткая солома впивалась ей в колени, сквозняк гулял по напряженным голым бедрам, руки Наваррского крепче стискивали подпрыгивающую от новой скачки грудь, но Екатерина была счастлива. Уже давно, давно она не чувствовала такого. Даже если Наваррский лишь утоляет свои странные фантазии, к черту. Она любила страсть, любила лошадей, любила меха, любила завистливые взгляды, любила власть, и ей было нечего терять. — Генрих... — простонала она в сладком забытьи и рухнула на него, подергиваясь и принимая глубже, сильнее.
— Не слышал... ничего... приятнее, — сбивчиво пробормотал Наваррский, двигая бедрами в последний раз и замирая следом. А потом его рука погладила Екатерину по голове, и она отключилась, не успев поправить платье.