Яд истины

В следующие дни Генрих всем своим видом демонстрировал безразличие к ее решению. Вернее, она верила, что он только разыгрывает безразличие, а на деле расстроен и надеется на согласие от нее в самый последний момент. Неожиданно неприятно было думать, будто его правда не слишком заботил вопрос, поедет она с ним или нет. Мысли об извращенной мести со стороны короля неизменно следовали за такими размышлениями, а она ведь уже столько сил приложила, чтобы поверить в его любовь и благородные порывы. — Генрих, ты не хочешь прогуляться? — предложила Екатерина, наблюдая, как он без особого интереса листает в кресле страницы книги. Сердце против воли замерло в ожидании ответа. — Прогуляться? — король посмотрел на нее с прежним безразличием, но, судя по всему, заметил нервозность и желание произвести впечатление. — Конечно, мадам, давайте пройдемся. — Я прошу тебя, не злись, — излишне живо протароторила королева, когда они молча обошли клумбу в саду уже в третий раз. Генрих держал супругу под руку и расслабленно всматривался вдаль, но молчание настолько не было ему свойственно, что она снова ощутила неприятную неловкость. — Я не могу поехать с тобой. Я пережила там столько боли. И наша дочь точно не обрадуется моему приезду. Она хотя бы знает о нашей свадьбе? — неожиданно зло закончила Екатерина и недовольно покачала головой — она так и не научилась душевности и теплоте и, видимо, никогда уже не научится. — Сир... — Я расстроен, мадам, но я не злюсь. Я не могу остаться с вами, — Генрих в отличие от нее всегда был образцом душевности и понимания. Даже если притворялся. Сейчас он изображал христианское терпение и королевское благородство. Она злилась еще больше, не веря ему и веря одновременно. И ее всегда тошнило от невинных агнцев. — Нет, — он вдруг резко остановился на месте, как споткнувшаяся о кочку лошадь. — Я злюсь. Я злюсь, потому что я хочу видеть тебя своей королевой, Екатерина, и я имею на это полное право. Я терпелив, но я не святой. – Я знаю, Генрих, – устало согласилась Екатерина. Лучше бы они ненавидели друг друга, как прежде, ведь теперь она была близка к сожалению о том, что никогда не сможет исполнить его мечты. Он вообразил себе идеальную женщину, жену, королеву, а никем из них она никогда не являлась. – Но я не просила ничего из того, что ты мне дал, – без всякой издевки напомнила она. Если она вопреки своему характеру пыталась закрывать глаза на выходки и требования новоявленного супруга, ему тоже следовало смириться с некоторыми ее желаниями и нежеланиями. Гораздо тяжелее, чем прежде, Екатерина отмахнулась от мысли о том, сколько уже он ей простил. – Я устал, Катрин, – подавив вспышку раздражения, Генрих вновь взял ее под руку и настойчиво потянул дальше по саду. Екатерина едва поспевала за ним, переставляя ноги в новых золотистых туфлях – очередной подарок обожавшего ее короля. Так ли уж обожавшего? Она смотрела на его напряженное, явно недовольное лицо и думала, достаточно ли он разочаровался в своих фантазиях, чтобы наконец избавиться от нее. – Я поеду послезавтра. Очевидно, что к соглашению мы не придем, – словно отвечая на ее вопрос, объявил Генрих, и она привычно гордо задрала подбородок. Впрочем, король на нее не смотрел – его занимали любимые сорта роз. – Вы можете остаться здесь. Я не тиран и не потащу вас с собой на привязи. Блуа весь ваш, мадам, – он так и не обернулся, но она увидела злобу, почти презрение в том, как нервно и резко он поправил и без того плотно сидящие перчатки. – Я плохо себя чувствую, Генрих. Дорога в Париж в любом случае не для меня, – она не в первый раз говорила о своем возрасте и болезнях, искренне и без жалости к себе. Она всего лишь давно и надежно постарела, а он отказывался соглашаться с очевидным, порой повергая ее в отчаяние ослиным упрямством. – Я уже много лет нездорова, – твердо добавила она, легко позабыв, что совсем недавно каталась верхом целыми днями и исполняла супружеский долг по ночам. В конце концов, даже у таких старух, как она, иногда случаются удачные дни. – Так поехали со мной, – Екатерина полагала, он начнет язвить в ответ, сомневаться в правдивости ее слов, пожелает счастливо оставаться, но он вдруг шагнул к ней и порывисто обхватил за плечи. – В Париже у тебя будут лучшие врачи. Там будет все, что исцелит тебя. Не только твои любимые микстуры и притирки. Со мной тебя ждет трон, – его темные глаза впились в нее с последней отчаянной надеждой. Он был одновременно абсолютно прав и абсолютно не прав – трон всегда манил ее, всегда, но как давно прошло это «всегда». – Трон уничтожил меня, Генрих, – с болью заметила она. Если бы она поняла раньше, насколько убийственна жажда власти… все равно прожила бы точно такую же жизнь, но смерть не стала бы такой мучительной, таким бесконечным разочарованием. – Что ж, мадам, простите мне мою наивность, я и впрямь порой ею страдаю, – глаза Генриха потухли, и он разочарованно отпустил ее плечи, сжав перед этим до хруста. – Вам и в самом деле пора отдохнуть, – с неизменной галантностью он вновь предложил ей руку и повел в замок. На следующий день Генрих начал собираться в дорогу. Меланхолично и почти безразлично Екатерина наблюдала за тем, как он складывает свои вещи. Ей казалось, они успели прожить вместе не один год, и его ночная сорочка уже десятилетие лежала у неё под подушкой, а на самом деле их семейная жизнь не продлилась и нескольких месяцев. И теперь он мог уехать, не задерживаясь ни на час: из вещей в обители супруги он имел не больше, чем третьесортный дворянин в гостях у богатой тетушки. Даже подарков Генриха оказалось едва ли не больше его скромного скарба. — Забери все это с собой. Все, что подарил, — свысока посоветовала Екатерина, хотя желала избавиться от мехов и драгоценностей даже не из гордости, а из стремления забыть этот страшный сон, в котором совершенно неожиданно прожила остатки своей не особенно радостной жизни. Каждый камень и каждая безделушка будут напоминать о том, как слаба и наивна она оказалась и на старости лет. — Боже упаси, мадам, — Наваррский хохотнул, впервые за последние дни искренне развеселившись. — Это имущество моей супруги и королевы Франции, — добавил он таким тоном, что совершенно невозможно было понять, говорит он серьёзно или потешается. — Генрих, мне никогда не нравились твои шутки, — беззлобно заметила Екатерина — на душе у неё почему-то стало легче. После всего, всей их долгой и тяжёлой ненависти она так и не смогла поверить до конца в его благородство. Да и его шутки она правда никогда не любила. — Катрин, я надеюсь, рано или поздно ты поймёшь, — он уже привычно взял её за плечи, и на этот раз они остались расслабленными. — Это все твоё. Все. Слышишь? — он склонился к её уху, а потом нежно поцеловал в висок. Екатерине не хотелось думать, не хотелось понимать... ей не хотелось, чтобы он уезжал. — Мне уже давно ничего не нужно, Генрих, — холодно отстранилась она. Разыгрывать и растягивать слезливое прощание у неё не осталось ни сил, ни желания. Он все равно уедет, а она по крайней мере не будет себя винить в старческой восприимчивости. — Полагаю, видеть меня в своей спальне вы тоже больше не желаете, мадам, — столь же холодно отозвался Генрих и посмотрел на неё так, словно никогда раньше не знал. — Не стану утруждать вас своим присутствием оставшиеся дни... и ночи, — ровным голосом продолжил он и, прихватив собранные вещи, уверенно зашагал к двери. Генрих Наваррский всегда отличался терпением, не изменил себе и сейчас — следующие несколько дней он действительно не попадался ей на глаза. И делал это так искусно, что Екатерина нехотя признавала: даже она не смогла бы столь же ювелирно скрываться от человека, с которым связана узами брака. Когда бы она ни вставала, он уже позавтракал и умчался на прогулку, когда бы она ни приходила к нему, его не оказывалось на месте, даже слуги короля словно растворились в воздухе. Иногда ей начинало казаться, будто он давно уехал, а она сошла с ума и упрямо верила в его присутствие. — Его Величество уезжает и хочет попрощаться с вами, мадам, — однажды утром объявили ей, когда она только-только устроилась в кресле с очередной неинтересной книгой. Какие бы кошки ни скребли у неё на душе, она никогда не опустилась бы до того, чтобы бегать за ним. Она и без того допустила слишком много вольностей в семейной жизни с человеком, которого следовало убить, как только он объявился здесь. И она могла бы. Но не убила. И все же жена обязана проводить мужа, напомнила себе Екатерина и направилась следом за посыльным короля. Генрих ждал её у самых ворот, уже взобравшись на лошадь. Сердце Екатерины кольнуло разочарованием — она ведь давно знала, что так и будет. — Я еду в Париж, мадам, ибо время моей отлучки истекло и мне пора возвращаться к делам, — громогласно объявил Генрих, словно кто-то из присутствующих мог ему возразить и обвинить в недостойном поведении. — Считаю своим долгом напомнить вам, что вас всегда ждут в Лувре как мою жену. Любой из тех, к кому вы обратитесь в Блуа обязан доставить вас в Париж по первому вашему требованию, — закончил он и поправил поводья, не глядя на неё. Что-то внутри Екатерины болезненно заныло от осознания их окончательного и бесповоротного прощания. Лучше бы он никогда не приезжал. Словно сквозь туман она наблюдала за тем, как он медленно разворачивается в седле, чтобы заставить лошадь идти, а потом вдруг неожиданно для себя кинулась к нему. — Генрих! — так же резко остановившись совсем рядом с лошадиной мордой, вскрикнула она. Наваррский посмотрел на неё с непониманием и удивлением. — Храни вас Господь! — выдохнула Екатерина, не сразу осознав, насколько нелепо это звучит для него из её уст. — Это лучшее, что я от вас слышал, мадам, — с улыбкой ответил он, но она сумела разглядеть его растерянность и искреннюю благодарность. Тогда она потянулась к нему, привстав на носках туфель. Генрих покорно наклонился и принял супружеский поцелуй, которым она вдруг решила благословить его на дорогу. — Не вздумай рассказывать об этом нашей дочери... — почти смущенно предупредила Екатерина и подумала, что самое время начать называть дочь как-то иначе, чтобы не видеть откровенно смеющиеся глаза Наваррского. — Маргарите. — Разумеется, мадам, — клятвенно пообещал он и все же пришпорил лошадь. С тяжёлым сердцем Екатерина вернулась в замок. Прощание вышло не слезливым, как она и хотела, она даже не испытывала грусти, но её не отпускало чувство, что она поступила неправильно. В Лувре ей делать было нечего, она и сейчас в том не сомневалась, однако снова возвращаться в полное одиночество, целыми днями блуждать по коридорам и перебирать чётки, снова вкусив другой жизни... Она итальянка, черт возьми, она никогда не обладала достаточным смирением, за что неоднократно наказывалась свыше, и она привыкла держаться за свою семью, а Наваррский теперь туда входил. Екатерина попыталась вернуться к прежним занятиям, но строчки книг плыли у неё перед глазами, иголка выскальзывала из пальцев, цветы вяли под её рукой, время тянулось бесконечно, мучительно долго и бессмысленно. Даже когда Генрих не разговаривал с ней, но был здесь, она не испытывала такой смертельной скуки. Даже привычная выдержка подводила её — в последние годы она научилась не испытывать раздражения с нерадивыми слугами и неумелыми фрейлинами, а теперь не могла не обращать внимания на упавшую заколку, мятую рубашку, слишком тёплое вино. Её мутило от чужого смеха, от запаха уходящего лета, от всего вокруг. — Ваше Величество, что бы вы хотели на ужин? — то ли служанка, то ли фрейлина — Екатерина уже с трудом их различала — опасливо взирала на неё с порога. — Что угодно. На ваш вкус, — она скрипнула зубами, с трудом возвращаясь к спокойной вежливости и удобнее откидываясь на спинку кресла. Повара были вынуждены готовить без указаний, а она лишь кривила рот от супов, мяса и сладостей. Должно быть, прислуга долго решалась послать к ней кого-нибудь с вполне естественным вопросом, рискуя попасть под горячую руку и остаться на улице. За ужином она в кои-то веки не стала никого отчитывать и просто проглотила все, что ей принесли, чтобы потом не вспомнить ни одного блюда. Королева решила предаться безразличию. Словно отвечая её мыслям, за окном посерело и похолодало: теперь она при всем желании не вышла бы прогуляться — голова болела, а кости ломило. В полубреду Екатерина провела ещё несколько дней. Пока однажды ночью вдруг не потребовала себе ночную рубашку мужа. За дверью спальни послышалась беготня — никто не знал, как ей отказать. Королева понимала абсурдность своего каприза, но продолжала упрямо ждать, разглядывая сухими глазами потолок спальни. Она уже думала, что умерла и попала в ад, где ничего не происходило и было нечем дышать, когда дверь вдруг распахнулась и чьи-то отчётливо дрожащие руки протянули ей неаккуратно сложенную мужскую сорочку. Екатерина посмотрела на неё с недоумением, словно и не ждала её вовсе. Поднявшись на кровати, она все же взялась за скомканный кусок ткани. Неужели его и правда не выбросили, не постирали, и он так и лежал где-нибудь под подушкой в бывшей спальне её мужа? Екатерина прижала сорочку к груди, а потом глубоко вдохнула её запах. Перед глазами поплыло, но что-то тяжёлое в ее сердце исчезло. — Шарлотта, завтра я еду в Париж, — объявила она замершей рядом фрейлине. Возможно, её действительно звали Шарлоттой, а возможно, она просто потерялась в воспоминаниях — Екатерине было все равно. Когда утром она потребовала дорожное платье, а потом велела готовить карету, все смотрели на неё так, будто она умерла ночью, а теперь командовала, восстав из могилы. Впрочем, отказать ей не имели права, и уже к полудню королева выехала из Блуа — серые тучи исчезли, сменившись настоящей жарой, и ей пришлось снять перчатки, чтобы обмахиваться ими и не задыхаться в тесном чёрном платье. К вечеру Екатерина уже не помнила себя от усталости и духоты, но воздух по крайней мере перестал быть раскаленным, и она сумела осознать, что карета остановилась. — Почему мы встали? — с трудом выбравшись наружу, хриплым и треснувшим от жажды голосом поинтересовалась она. Кто-то из её сопровождающих указал Екатерине на горизонт. Она подслеповато прищурилась, разглядывая мельтешащие вдали точки. В ее свите не чувствовалось волнения, а она сама слишком устала, чтобы возмущаться и требовать пропустить себя вперёд. Екатерина просто стояла, наблюдая, постепенно увеличивавшихся в размерах всадников, пока наконец не узнала их и не прижала перчатку к ещё больше пересохшему рту. Королевская кавалькада. Генрих двигался ей навстречу.