Обойди периметр, закрой ворота на ржавый замок, Отыщи того, кто еще способен, и отдай ему ключ, Не вини себя в том, что все так плохо — ты сделал, что смог. А теперь считай, что нынче ты в отпуске, в отпуске. О. Медведев — Отпуск
На дворе кричали. Сквозь неплотно сомкнутые ставни в комнату пробивались лучи тусклого осеннего солнца. Близился полдень. Давно остыла в белом глиняном кувшине принесенная Якимом вода для умывания, а сам Яким уже четырежды заходил поворчать на разоспавшегося барина. Николай кривился сквозь сон, но только плотнее закутывался в одеяло и отворачивал лицо, не вступая в перебранку. Блаженное забытье, крепкое, без видений, как ему и мечталось, накрыло лишь с третьими петухами, когда вся Диканька уже принялась за работу. Яким, хоть и поучаствовал недавно в событиях необъяснимых и пугающих, был судьбой избавлен от каких бы то ни было «темных даров». Покрестившись вечером перед иконой, он мог спокойно, с божьей милостью лечь — и проснуться в своей постели, а не в узком сосновом гробу, в чистом поле или в страстных объятиях утопленницы. Николай рассказал бы ему про тот, другой мир, в котором простой человек не имеет над собой власти. Оттуда звали, с каждым годом, месяцем, днем все настойчивей, тянулись бледные, ледяные руки - разорвать ли, приласкать, обнять, как родного брата? Толку-то страх наводить. Ведь помочь ему Яким все равно не сумел бы. Приподнявшись на подушках, Николай узнал сочный бас отца Варфоломея, которому вторили вразнобой сразу несколько визгливых женских голосов. Отвечал им какой-то мужчина, немолодой, скорее сильно в летах, и разъяренный сверх всякой меры. Он словно не говорил, а ревел, как раненный зверь. Батюшка же ронял слова степенно, с расстановкой, с полным ощущением собственной значимости. Бабы, поначалу набрасываясь всей гурьбой, минутой спустя сварились уже друг с другом. Стряхнув последние крупицы сна, Николай резко сел на постели, с удовольствием отмечая чистоту босых ног и отсутствие ломоты во всем теле. По груди его не ползали речные улитки, из настенного зеркала не выглядывала дочь мельника. И на душе было как-то легко и пусто — не светло и уж точно не радостно, нет, но спокойно, тихо и безмятежно. Как на берегу Днепра в безветренную погоду. День подозрительно хорошо начинался. — Яким, — позвал Николай, зная наверняка, что старый слуга крутится где-то поблизости: если не в горнице, то в сенях, у двери, готовится в пятый раз поднимать барина с теплой перины. — Яким! Вот же черт глухой… — Проснуться изволили? Он и в самом деле появился из сеней, нарочито хмурясь и на ходу вытирая руки о перекинутое через шею полотенце. Прошел к окну, но вместо того, чтобы впустить в комнату свет и чистый, влажно пахнущий воздух, только плотнее прижал деревянные створки друг к другу и даже задвижку поправил. — Что там, снаружи, происходит? — Ничего, барин, — Яким дернул плечами, бросил на Николая быстрый, сумрачный взгляд из-под густых бровей и тут же отвернулся. — Панихида завтра. Отец Варфоломей сам служить не будет, предлагает дьячка поставить, а то и вовсе из Васильевки кого зазвать. Или бурсака, если удастся сыскать среди этой масти человека и впрямь набожного. А Черевик, понятное дело, недоволен. — Не будет? — нахмурившись, Николай с усилием провел ладонью по лицу вверх, запутался пальцами в волосах на макушке. — Почему не будет? Что-то в этом таилось недоброе. Скверное. Николай спросонья не понял толком, не осознал — лишь почувствовал. Что-то глубоко сокровенное и оттого почти непристойное, грязное, как вынесенный из дома сор, как семейное дело, разбираемое публично. Маленькая и провинциальная Диканька десятилетиями вела свою глубоко самобытную жизнь по одним и тем же порядкам. Николай чувствовал себя здесь чужаком даже острее, чем в Петербурге, хотя родился совсем близко от этих мест. Потому ли Яким отводил глаза и спешил закрыть окно? Очередное убийство свершилось (и им ничего, совсем ничего не удалось сделать, чтобы его предотвратить, сами чудом не погибли). Накануне вечером Леопольд Леопольдович в присутствии Николая провел вскрытие. В котором, на самом деле, не было нужды, они все заранее знали, что обнаружат. Может, Параска и была особенной для Всадника жертвой в морально-этическом смысле, обескровили ее точно так же, как остальных. — Говорит, слишком большой это грех — убийство матери. Пусть даже мачехи. А Параска еще и не раскаялась, не смирилась, безо всякой исповеди умерла. Отца едва на каторгу не свела, Хавронью как свинью зарезала. Что за дела творятся, прости Господи!.. Вот батюшка и твердит: не спасти ее душу, а он и пробовать не станет. Бабы попусту языками чешут, им только дай волю. Вспоминают всякое. И ведь ненавидели ее, Хавронью. Наверняка вам говорю, барин — ненавидели. А теперь защищают, словно и впрямь она им всем тут была как сестра… Студеный пол обжег ступни, когда Николай поднялся, в два шага пересек свою тесную комнатушку и, оттеснив Якима, приблизился к окну. Набросил крылатку прямо поверх нательной рубашки, благополучно пропустил мимо ушей все возражения, решительно распахнул ставни. Серая от пыли площадь-распутье перед постоялым двором в этот осенний полдень больше походила на ристалище. У коновязи, ссутулив могучие плечи, с почерневшим от горя лицом стоял Солопий Черевик — один-одинешенек против целой деревни. Молча, ни от кого не ожидая поддержки, он смотрел прямо перед собой пустым, мертвым взглядом, как слепой. Но все же не уходил, ни на шаг не отступал: терять ему было нечего. Николай машинально потянулся к горлу (синяки от железных пальцев Черевика к минувшему вечеру окончательно налились багрянцем, и теперь наверняка не собирались бледнеть еще добрую седмицу) — больше не саднило, только в памяти на миг всколыхнулся ужас, призрак смерти, которой снова едва-едва удалось избежать. Со стороны главной улицы наступал отец Варфоломей. Разрумянившийся от ветра, в своей угольно-черной рясе, он был так же непреклонен, разве что вело его, похоже, одно только чистое упрямство (это казалось безумно нелепым, Николай пытался и не мог понять, почему нужно отказывать уже мертвой девушке в единственной и последней милости). Вокруг толпился народ, в основном, женщины в пестрых, выгоревших платках. У ворот, чуть в стороне ото всех неловко переминался с ноги на ногу Тесак — его длинную угловатую фигуру легко было узнать среди деревенских. Временами открывал рот, словно силился положить конец спору, но только мямлил что-то, нервно комкал в руках свою высокую шапку да тряс головой, закрывая лицо спутанными волосами. Как ни старался Николай, разглядеть внизу оперенную треуголку Александра Христофоровича ему все не удавалось. — Да что за пропасть… — Шли бы вы чай пить, Николай Васильевич, — мрачно предложил Яким, неловко приподнимая крышку бельевого короба и тут же с грохотом опуская обратно. — Еще не ровен час простудитесь. Горазды же хворать, сами знаете. Но Николай лишь отрывисто мотнул головой, продолжая хмуро разглядывать площадь. Отец Варфоломей, тем временем, неспешно добрел до ворот, принялся прохаживаться вдоль оставленной в пыли зарубки от просевшего створа. И все продолжал важно бубнить себе под нос что-то о грехах и правилах, покаянии и порядке, через слово повторяя «негоже». Черевик грубо ругнулся сквозь зубы, никого не стыдясь, потом рявкнул: «Все бери. Сколько хочешь. Мне ничего не надо». И если это была просьба, то самая странная из всех, что Николаю доводилось в жизни слышать. Благостное настроение сняло как рукой. От картины внизу на душе сразу стало тяжело и гадко, словно твердая рука Черевика опять сжалась на горле — без прежней яростной силы, но так же неумолимо и безжалостно. — А ты что об этом думаешь? — Ничего не думаю. Мне разве думать положено? Не наше с вами дело, барин, сами разберутся, — повернувшись спиной и бесцельно перекладывая сорочки из стопки в стопку, настаивал старый слуга. — Вы отошли бы лучше от окна, ей-богу, в горячке сляжете опять, как прошлой весной, еще чего не хватало… А там самовар внизу уже давно жаром пышет. Переоделись бы, Николай Васильевич, да чайку свежего… В тени, подле амбара Николай заметил Вакулу. Кузнец стоял, привалившись плечом к дощатой некрашенной стене, опустив голову в глубоком раздумье. И во всей его фигуре сквозило такое молчаливое всеобъемлющее несогласие, что сразу становилось ясно: он жалел уже, что вообще вышел из своей кузницы, тяготился одной только сутью разбирательства. Рукава огромной льняной рубахи были закатаны выше локтей, по правой щеке, от самого края бороды, наискось тянулась широкая полоска сажи, низкий багровый лоб пересекали глубокие морщины. — А знаешь, что? И в самом деле, — медленно произнес Николай, отступая обратно в комнату. — Разберутся. Нам бы до вечера к заводи успеть. Есть там, на опушке одно место. Осмотреть бы его теперь. Еще раз. Перед глазами словно наяву встал частоколом кривой осинник. Луна пряталась за тучами, от реки наползал белесый туман, густой, как сметана. Фигура в красном рединготе шла навстречу, но стоило рвануться вперед, протянуть руку, позвать — истаяла без следа. Отчего этот «дар», о котором столько говорила Оксана, в котором упрекал Николая каждый мертвец, выступавший из темноты, не позволял ему даже такой малости, как одна мимолетная встреча? — Чаю подавать? Или в трактир спуститесь? — Не надо ничего. Есть не хотелось совершенно, но в трактир Николай все-таки спустился. Из крытой соломой кухни площадь тоже была видна как на ладони. Когда рябая голенастая девка, сменившая покойную Ганну, принесла Николаю миску с кашей, люди уже начали расходиться. Отец Варфоломей возвращался в церковь, за ним потянулось с полдюжины старух, Черевик еще какое-то время недвижно стоял у коновязи, потом заковылял по главной дороге в противоположную сторону, с видимым усилием переставляя вмиг ослабшие ноги. Никто из односельчан так и не решился с ним заговорить. И Николай ни за что бы не решился. На лавку рядом подсели двое. — Здрав буде, дознаватель. Мыслями Вакула, казалось, оставался на площади. Хмурился, смотрел тяжело, как при первой встрече. Выложил перед собой на стол кисет табаку, но к тесемкам не притронулся, а минутой позже вовсе забыл про него. Рядом, стянув с головы шапку, опустился Грицько. — Здоровеньки булы, — тихо и бесцветно произнес он. И Николаю хватило одного взгляда на его ввалившиеся щеки, потухшие, воспаленные глаза, мелко дрожащие пальцы — и на миг стало дурно, взаправду дурно, как от вида покойника. Потом, безо всякого перехода, Грицько вдруг спросил: — Ну, теперь-то вы уедете? Николай замер, онемел, и несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.***
Он встретил Диканьку таинственной, опасной и единой, как одна огромная образцовая семья. И никто здесь поначалу не принял его, Николая Гоголя. И каждый здесь боялся Якова Петровича, который мог докопаться до любых секретов и не собирался ни на йоту менять себя, подгонять под местные порядки. Тело Якова Петровича захоронили в Петербурге, а Диканька рвала себя на части. — Знал я, что так будет, — заметил Вакула, тяжело вздохнул и, скрипнув лавкой, подался вперед, скользнул рассеянным взглядом по опустевшему после ухода Грицько месту. — Ты пойми, Николай Васильевич: мы тут жили, с этим Всадником… Долго. Потом без него. Потом снова с ним. Зло это великое, может быть, вовсе неодолимое. Но нам уже известное. А тут ты и… — Чужой. — Чужой, — без выражения повторил Вакула. — Это верно. Я-то вижу, что помочь хочешь. Только ты, сам того не желая, их мир переворачиваешь. Хотелось спросить: «И ты? Ты тоже так считаешь: пусть лучше дьявольская сила губит девушек, пусть убийцы остаются безнаказанными — лишь бы никто, упаси боже, не всколыхнул это болото?» — но, положа руку на сердце, Николай боялся услышать ответ. Вакула был ему нужен и уже стал по-своему дорог. — Пусть пишут в Третье отделение. Хоть всем селом. — Я с тобой, ты не думай, — с запозданием подтвердил Вакула. — Изведем Всадника. Как-нибудь. Если всей гурьбой навалимся, точно изведем. А тут все этого хотят, на самом-то деле, только боятся. Перемен — больше, чем самого Дьявола. Не обессудь, Николай Васильевич, так уж мы устроены, — и, помолчав немного, повторил: — Изведем. И друг твой с миром упокоится, и тебе легче станет. «Не упокаивайтесь, Яков Петрович, — просил бы Николай, если б только его могли услышать. — Пожалуйста, не упокаивайтесь. Если кто-то в целом свете и способен с той стороны вернуться, то это, должно быть, вы. А я не могу тут один, сам по себе. Я не меняться, стоять на своем — не могу». В это же время, не постигая умом — только чувством, Николай стоял на своем, отказываясь смиряться с самой древней и естественной частью порядка вещей. Наверное, даже мертвый, Яков Петрович делал его лучше.