Все движется в серебряной воде

— Николай Васильевич, голубчик наш, смилуйтесь, — поразительно внятно взмолился Леопольд Леопольдович, замыкавший маленькую процессию. — Стемнело совсем, ни зги не видать. Так-то оно, конечно, пользительно: пройтись на сон грядущий. Да только я уже добрый час как ног под собой не чувствую. Николай рассеянно кивнул, не вслушиваясь в чужую речь, и поспешил нагнать Тесака, который, легко перемахнув через валежник, снова исчез из виду. Сразу за сломанным дубом начинался спуск в овражек, обильно поросший сухим бодяком и подмаренником. В самой низине еще можно было различить устье пересохшего ручья, от земли пахло гнилью, и в плотном, неподвижном воздухе кружили две снулые осенние мухи. Тесак, присев на корточки подле сплетенных дубовых корней, зорко всматривался в колыхание трав на другой стороне: там в лесу была проплешина — дикое, непаханное поле версты на три кругом.  — Кабы вы хоть помнили, господин дознаватель, что было-то окрест, кроме деревьев, — тоскливо заметил он, когда Николай приблизился. Выкатившаяся на небосвод луна, желтая и круглая, как сырная голова, давала достаточно света, чтобы продолжать поиски, но мужчины уже порядком устали и отчаялись, и в глубине души Николай понимал, что пора возвращаться в Диканьку. Сам он был совершенно измотан и разбит, не столько даже от трудного пути, сколько от мыслей о бесполезно потраченном времени. Пытаясь отыскать путь к разгадке, он хватался за любую ниточку, и эта поначалу выглядела ничем не хуже прочих: Всадник нападал в лесу, почти всегда, исключение сделал только для Якова Петровича. И не в том было дело, что боялся войти в деревню — ничего он не боялся. Скрывался ли под капюшоном человек из плоти и крови или сама Смерть, явившая себя в мир живых, сила и способности этого существа поражали воображение, внушали суеверный ужас. Но по каким-то причинам вороной конь его обходил Диканьку стороной, и Всадник собирал свою кровавую дань в лесной чаще, таясь незнамо где и выжидая. Хавронья, желая отомстить падчерице, могла бы тихой ночью призвать его прямо в свой дом, так уж точно было бы проще. Наутро после гибели Якова Петровича Николай, едва очнувшись от горя, бросился опрашивать всех находившихся в тот страшный час на подворье: никто ничего не видел и не слышал аккурат до тех пор, пока не вспыхнула крыша амбара. Никто, кроме Якова Петровича, который, верно, понял обо всем происходящем много больше, чем готов был поделиться с простым писарем. Всадник мог появляться в любом месте словно бы из ниоткуда и моментально исчезать в никуда. Что-то удерживало его в лесу, за хутором, и Николай был твердо намерен узнать, что именно. В ту ночь, когда он, возвращаясь от Данишевских, увидел силуэт Якова Петровича среди чахлых осин, следовало не медлить ни секунды. Не имея возможности завершить дело самостоятельно, Яков Петрович наверняка пытался сказать ему что-то, передать самые главные свои выводы. Потому что был при жизни человеком исключительной целеустремленности, воплощенной преданностью избранному пути, и теперь взаправду не мог обрести покой. А Николай не мог спать и есть, не мог вернуться в Петербург и продолжать там постылую службу при Третьем отделении, зная, что был нужен, совершенно необходим, как воздух или земля под ногами — и ничего не сделал, оставил душу Якова Петровича, такую яркую, сильную и благородную душу, скитаться по земле вечно и бесприютно. Где-то позади верный Яким, натужно кряхтя и бранясь сквозь зубы, скользил по склону, одной рукой цеплялся за сухие стебли, а другой отчаянно размахивал в попытках сохранить равновесие. Вакула спускаться не стал: обойдя валежник и пушистые кусты крушины, вышел к самой кромке поля. Удивительно ловкий и бесшумный для мужчины столь внушительного сложения, он явно чувствовал себя в лесу как в родной кузнице. Леопольд Леопольдович, не переставая причитать, остановился у исполинского пня, достал из-за пазухи уже знакомую Николаю фляжку, но, едва поднеся к губам, спрятал обратно.  — Вон в той стороне река изгиб делает, — указав рукой через поле, за горизонт, произнес он без особой уверенности. — Слышите? Будто бы вода вдалеке шумит. Ковжижа как на Писаревщину поворачивает, шибко нести начинает… Там мы последнюю дивчину-то и нашли.  — Кажется тебе, — спокойно возразил Вакула. — И вовсе не в той стороне излучина. Если нескончаемые кошмарные видения, голоса из темноты, молящие и проклинающие — если все это и впрямь было даром, а не душевной болезнью, Николай не имел права отступиться. Если все его способности и таланты чего-то стоили, если сам он чего-то стоил, как мужчина, носитель звания, как мыслящий человек, не существовало иного пути, кроме того, что вел вперед, к истине. Нужно было принять бой и выстоять. Николай держал это в мыслях постоянно, лишь бы не помнить, насколько он в самом деле слаб и слеп, и бесполезен, попросту ничтожен. Ах, если бы только можно было ему, не имевшему ровным счетом никаких склонностей к сыскному делу, заменить собой Якова Петровича в горящем амбаре — вот тогда вышло бы правильно, вот тогда все они оказались бы на своих местах.  — И вправду, шумит что-то. Аккурат в той стороне, куда указываете, ваше благородие. Припав к земле, Тесак водил головой из стороны в сторону, как охотничья псина в поисках дичи. Потом вдруг вскинулся и добавил еле слышно, не своим голосом:  — Будто бы копыта стучат. Вакула одним прыжком одолел добрую сажень, съехал на пятках в самые заросли подмаренника, смахнув полой кожуха дюжину золотистых шапок. Леопольд Леопольдович, коротко вскрикнув, рухнул навзничь где стоял, оглушительно хрустнули рассохшиеся дубовые ветви. Николай, пригнувшись, перебрался ближе к пологому склону и застыл неподвижно, вперив взгляд в темную точку на триста шагов через залитое лунным светом поле. Всадник, пустив лошадь в галоп, стремительно приближался, рассекая сухостой, как лодка — тонкий и хрусткий апрельский лед на реке. В висках застучало. Шумное, чуть хриплое дыхание Якима раздавалось над самым ухом.  — Что делать-то, Николай Васильевич? Но прежде, чем Николай успел ответить, Тесак, коротко выдохнув «прости Господи, свят-свят-свят», выпрямился и встал во весь рост, стянул с головы шапку. Почти такой же зоркий Вакула расслабился мгновением позже. Фигура на коне укрывала плечи длинным плащом без капюшона, который, развеваясь вслед за ней, гулко хлопал от встречного ветра. Лицо у всадника было самое обыкновенное, человеческое, серовато-желтое под луной. Чуть погодя, Николай узнал в нем Алексея Данишевского. На опушке лошадь перешла на рысь, остановилась у самого края овражка. Данишевский спешился, аккуратно оправил плащ и перекинул узду через лошадиную голову.  — Доброй ночи, барин… Алексей Михайлович, — неловко переминаясь с ноги на ногу, забормотал Тесак. — А мы и не признали вас поначалу — о такую-то пору. Леопольд Леопольдович, с треском выпутавшись из ветвей, кубарем скатился в низину, и Вакула с Якимом тотчас же поспешили ему на помощь.  — Приветствую, господа, — тихо и безо всякого выражения отозвался Данишевский. — Сердечно рад видеть в добром здравии, Николай Васильевич. Николай отрывисто кивнул, что-то промямлил себе под нос — и сам не понял.  — Вы, молодой человек, только что имели неосторо-ожность вмешаться в следственные мер-р-рприятия, — кое-как отряхнувшись, заметил Леопольд Леопольдович, язык его вновь начал заплетаться. — Уж верно, вам известно, какие бесчинства творятся нынче в нашей Полтавской губернии? Его заметно качнуло, Вакула придержал за плечо, приговаривая «тише, тише».  — Что ж, разрешите в таком случае, на правах владельца этих земель, оказать вам любое содействие, которое потребуется.  — Здесь ваша земля? — уточнил Николай, взбираясь по склону, чтобы оказаться с Данишевским вровень. — Так далеко от усадьбы?  — Прямо от этого дуба, — кивком головы указав на валежник, Данишевский улыбнулся одними тонкими бескровными губами. — А усадьба наша недалеко вовсе: перейти поле и прямо, через осинник. Вам оттого, должно быть, кажется далеко, что вы прежде здесь не бывали. По тракту шли, мимо мельницы, когда от нас давеча возвращались? Мы с Лизой тоже в Диканьку только по тракту ездим, в лесу теперь неспокойно. При упоминании о ночном визите Николай вздрогнул, неловко повел плечами и опустил глаза. Он отчего-то был стойко убежден, что Лиза не рассказывала о нем мужу. Хотя между ними в ту ночь не произошло ничего худого, постыдного (исключая сам факт столь поздней встречи и нелепый, совершенно возмутительный вопрос Николая), ему подсознательно хотелось оставить все в тайне, общим лишь для двоих воспоминанием. Данишевский наблюдал за переменами в его лице безо всякого негодования. Большие выразительные глаза с тяжелыми веками смотрели печально и словно бы с сочувствием.  — На самом деле, мы уже собирались возвращаться, — произнес Николай почти с вызовом, мимолетно оглянувшись на своих спутников. — И вам бы тут бродить не следовало. Сами понимаете.  — Понимаю. Могу я, Николай Васильевич, пригласить вас намедни к нам на обед? Если работа ваша позволит, конечно. Лиза будет безмерно счастлива, да и я, признаться… Николай ощутил вдруг острый, почти болезненный приступ неприязни к этому человеку, уверенному в себе, состоятельному и состоявшемуся, сидевшему в седле так прямо, что с одного взгляда угадывалась безупречная офицерская выправка. Конь как огонь гулял под ним, холеный и гордый — под стать хозяину. И если бы, ах, если бы, при всех своих достоинствах Данишевский был глуп, подобно многим зажиточным провинциальным помещикам, если бы он оставил Николаю в утешение хоть это! Но в неподвижных и темных, как воды русалочьего омута, глазах таилась такая непостижимая глубина, такая мудрость и проницательность… Он убедил себя, ничего толком не зная, что брак Лизы с Данишевским не был союзом по любви. Но в эту самую минуту, стоя на опушке леса, где нечистый дух по какой-то своей прихоти уносил одну за другой жизни местных девушек, Николай понял со всей ясностью: если это не по любви, ему самому вовсе не на что рассчитывать.  — Да… Да, конечно. Можете на меня положиться. Я приду.  — Прикажу отрядить за вами повозку, — пообещал Данишевский и снова улыбнулся, тепло и грустно, точно прощаясь навек с сердечным другом.

***

Настольный светильник на гусином жиру потрескивал и чадил, словно в пламя то и дело бросали сырую ветошь. В один миг пробудившись, Николай резко сел на постели. Плотная, рыхлая как дрожжевое тесто, перина дрогнула, одна из подушек соскользнула на пол.  — Что вы, что вы, голубчик, отдыхайте. И в мыслях не было вас тревожить. Вернув светильник на крышку сундука, Яков Петрович выпрямился, отошел от стены с рисунками Вакулы и повернулся к постели всем корпусом, разводя руки в стороны, словно для объятия.  — А рисовальщик у вас, Николай Васильевич, все-таки скверный.  — Яков Петрович… Он отчего-то был одет как на вскрытие: в рубашке с закатанными рукавами, жилете плотного сукна и брюках в тон. Алый редингот с каракулевым воротником был небрежно переброшен через спинку стула. Николай попытался встать, запутался в одеяле, сбил рукой на пол вторую подушку и только чудом сам не свалился следом.  — Спокойнее, мой дорогой. Сказано вам: отдыхайте. И, быстро взмахнув ладонью над огоньком светильника, он снова погрузил комнату в кромешный мрак. А когда глаза Николая немного привыкли к этому мраку, рядом с кроватью уже никого не было.