И сегодня другой без страховки идет. Тонкий шнур под ногой — упадет, пропадет! Вправо, влево наклон — и его не спасти, Но зачем-то ему тоже нужно пройти Четыре четверти пути! В. Высоцкий — Канатоходец
Весь следующий день Николай не выходил из комнаты, сказавшись больным, что было отчасти правдой: от мыслей об утренней заупокойной службе, где, верно, каждый сельчанин смотрел бы на него как на врага, делалось худо. Голова кружилась, к горлу то и дело подкатывал тугой горький ком, и руки тряслись неудержимо, хотя никакой вины, вольной ли невольной, за ним не числилось: разумом Николай понимал это совершенно отчетливо. В четверть восьмого на постоялый двор заявился Александр Христофорович, чтобы лично пригласить его в церковь на отпевание, но был перехвачен Якимом в сенях и к постели «хворого» не допущен. Перевернувшись на живот и спрятав разгоряченное лицо в подушках, Николай слушал, как бранится за стеной господин капитан-исправник, как бросает вместо прощания: «Много на себя берете. И ты, и барин твой», — и выходит затем на лестницу, хлопнув рассохшейся дверью и чеканя шаг. Жгучий стыд пополам с облегчением разливались в груди — ну, что за блажь, в самом деле, ведь давно не ребенок, нет, не было и не будет такой благословенной комнаты, где проблемы решались бы сами собой, и всего-то надо для этого подождать немного под одеялом. И богу, и черту угодно созерцать поступки. Яков Петрович стоял бы там, пред иконами, при всем честном народе с высоко поднятой головой, уверенный в своей правоте. А Николай не умел так, никогда не умел, был болезненно восприимчив к любой критике, к любым упрекам и косым взглядам. Порой, если ничего подобного с ним не случалось, начинал упрекать себя сам и непременно доходил в этом до крайности, до высшей степени отчаяния. В десятом часу похоронное шествие потянулось из церкви вдоль околицы, в сторону кладбища. Впереди всех несли икону в тяжелом окладе, настолько закопченную, что различим был один силуэт. Следом, прихрамывая, вышагивал тощий рыжий дьячок с кадилом, двое рослых мужиков подняли на плечи хоругви, закутанные в черное плакальщицы выли хором, бессвязно и пронзительно, рождая какофонию горестных звуков. Яким, неотступно дежуривший у окна, углядел в толпе гроб на дубовых дрогах, сразу за которым брели, обнажив головы, Черевик и Грицько. Уже знакомая рябая девка принесла снизу таз с горячей водой, поставила на пол у кровати. — Вам бы, Николай Васильевич, не по лесам шастать, — посетовал Яким, вытаскивая из высокой стопки крахмаленного еще в Петербурге белья чистое полотенце. — Дослужились бы наконец, на радость матушке, до кабинетского регистратора, осели бы в каком-нибудь ведомстве посолиднее. Горя бы не знали. Он повторял это уже не раз и не два; даже не первую дюжину. Николай в основном отмалчивался, изредка огрызался. Однажды попытался объяснить, что просто не может, да и не хочет «дослуживаться». Что в этом-то и будет для него самое большое горе: оказаться навек замурованным среди бесчисленных жалоб и донесений. Яким не понял. Сказал: «Блажь это все, барин, от молодости вашей да мечтательности. Пока молоко на губах не обсохнет, так и будете идиллии выстраивать, наяву почем зря грезить и за музами гоняться. А как постарше станете, тогда уже и простой тишины для счастья хватит». — Ноги опускайте. Остынет вода — никакой пользы от нее не будет, вред один. — Не хочу, — хрипло, точно взаправду простуженным горлом отозвался Николай. — Ступай прочь, мне подумать нужно. До самого вечера отпускаю. Раздраженный его упрямством, Яким цыкнул зубом, вытер руки о куцый передник и, приблизившись к кровати, заправил край одеяла под перину. — Ну да, оставлю я вас одного, барин, как же! Нешто у меня совсем ума нет и памяти? Я сейчас только за порог, а вы сразу: окно нараспашку, бумажки свои достанете и приметесь по комнате бродить, босиком, в одном белье. Дескать, вдохновение посетило. Чай, который я вам давеча с кухни принес, нипочем не выпьете! А там, чего доброго, вовсе от обеда откажетесь… Николай так плотно сжал челюсти, что заломило в висках, и пространство вокруг потемнело, немыслимо искривилось, будто вновь выталкивая его в тот, другой мир — но лишь на мгновение. В пустом окладе, по-прежнему висевшем на стене напротив, проступило и тут же исчезло застывшее в немом крике лицо. — Сказано тебе: поди вон. Окно он и вправду отворил настежь, пытаясь изгнать тяжелый запах сырости и плесневелой древесины. Позади кровати шла теплая дымовая труба, крыша на стыке прохудилась, и дождевая вода стекала прямо по стене. Бревна раскисли и почернели, их завесили широким холстяным рушняком, но скверный дух остался, пропитал собой все в комнате. Придвинув массивный, грубо сколоченный стул поближе к свету, Николай раскрыл на коленях дорожную шкатулку с писчими принадлежностями, взялся за перо и замер, застыл над чистым листом, нелепо сгорбившись и устремив недвижный взгляд в пустоту. Ему нужно было послать что-то в Петербург, испросить официального дозволения на все свои действия, пока в Третьем отделении не решили гнать его в три шеи за самоуправство — Николай не мог так подвести маменьку. Нужно было собрать воедино факты и догадки, выстроить четкую и подробную схему преступления, ведь Яков Петрович наверняка начал именно с этого, и, если бы он только оставил свои записи, хоть что-то, Николай теперь не чувствовал бы себя лодкой без паруса и весел, унесенной штормом в открытое море. Но в истории, как известно, не существует «если бы». Если бы Параска не решилась убить ненавистную мачеху, если бы Грицько хитростью и смекалкой добился ее руки, если бы темная сила, свободно гуляющая по Диканьке, только шутила и куражилась, пугая крестьян, но не оставляла за собой обескровленные трупы, как все вышло бы у них теперь? Если бы слова, которые сами собой возникали в разуме и ложились на бумагу канвой будущей рукописи, имели хоть какую-то силу в настоящем мире! В глазах стыли злые, беспомощные слезы. Судорожно вздохнув, Николай смял верхний лист, плотный и желтоватый, успевший покрыться именами и обрывочными фразами, швырнул его в дальний сырой угол и закрыл лицо руками. Яким вернулся затемно, в крепком подпитии: верно, был на поминках, а после сидел с мужиками внизу, угощаясь мутным деревенским самогоном. Николай мог бы выбранить его за это, но предпочел сделать вид, что давно провалился в сон, утомленный болезнью. Негромко ворча, Яким собрал с пола записи: бумаги он никогда не выбрасывал, так у них было заведено еще с незапамятных времен. Затем притворил ставни, загасил свечу и, судя по скрипу лестницы, поплелся обратно на кухню. А Николая почти сразу охватила удушливая дремота, он сопротивлялся ей какое-то время, но вскоре и впрямь забылся, будто в бездонную лисью нору попал головой вниз. Чем больше страданий, разочарований, тем лучше писатель, — сказал ему однажды Яков Петрович. И словно бы кто-то теперь повторил эти слова прямо над ухом громким шепотом, легонько толкнул в плечо — просыпайся! Очнувшись, Николай почти сразу осознал, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой, не может даже поднять веки и убедиться, что в комнате взаправду темно, ночь еще в зените, едва первые петухи прокричали. Подобные пробуждения уже случались с ним прежде и страшили до онемения в кончиках пальцев: Николай лежал в постели точно как покойник, утратив всякую власть над собственным телом. И каждый раз вслед за паникой приходила мысль, что, может быть, он впрямь умер, сгинул в пучине своих неотступных кошмаров, и вот-вот душа воспарит над землей, устремляясь к вечному престолу. Кто-то, не таясь, ходил по комнате, слева от кровати. Стучал тростью по половицам при каждом шаге, оказавшись в изголовье, зашуршал листами, которые Яким, кое-как расправив, сложил на резной столик. Николай услышал скрип плотной кожаной перчатки, которую небрежно сняли с руки, а потом ночной гость будто замер на долгие минуты. Или вовсе исчез, растворился в воздухе — совсем как минувшей ночью. Свечи он не зажигал, тусклые лунные лучи просачивались через щели между ставнями, но для чтения их, конечно, было слишком мало. «Что же вы, Яков Петрович, — рвалось из груди, — смотрите, смотрите на меня. Вот он я, перед вами. В каждой строчке, бессмысленной и пустой». Призрак усмехнулся, и, ей-богу, Николай почти видел эту усмешку, странно кривившую живое, выразительное лицо, каким-то внутренним зрением видел, хотя глаза его все еще были закрыты. Снова раздалось шуршание, несколько листов Яков Петрович аккуратно свернул и спрятал за отворотом пальто, а потом шагнул вплотную, прижавшись коленями к матрасу — если бы Николай мог протянуть руку, он бы коснулся темно-алого сукна — наклонился так низко, что лоб и скулы обожгло чужим дыханием. «Вы верили в меня, единственный из всех. Верили и не доверяли». Что видел в нем Яков Петрович теперь, познав секреты обоих миров и потеряв все? Если бы Николай только мог спросить.***
Леопольд Леопольдович нашелся в свинарнике у хаты Черевика: спал на соломе в пустом загоне, свернувшись калачиком и кое-как укрывшись собственным пальто. В углу у створки, где соломы и опилок было поменьше, Николай заприметил высокую полупустую бутыль. На опухшем и красном от постоянных возлияний лице доктора отпечатался угол холщового мешка с просом, который он использовал вместо подушки, очки на переносице сидели криво, светлые глаза слезились, как у чахоточника. Но мыслил Леопольд Леопольдович удивительно трезво. Осмотрев со всех сторон изящный фиал с непрозрачной белесой жидкостью, понюхав пробку и даже попробовав на язык, произнес твердо и без малейших сомнений: — Опиум, неразведенный. — Сундук Якова Петровича помните? — уточнил Николай, стараясь не кривиться — дух в свинарнике стоял хоть святых выноси. — Как не помнить, Николай Васильевич, миленький, как не помнить! Вы же тогда здорово всех нас напугали: только за кольцо взялись и сразу… — Сегодня утром это было внутри. Леопольд Леопольдович осекся, рассеянно заморгал и выпрямился на своей лежанке. Николай вполне разделял его потрясение: когда трое суток назад Вакула вскрыл замок, сундук был совершенно пуст. — Вы ведь не верите в призраков? — Нет, конечно, — понизив голос, признался Леопольд Леопольдович. — Науке достоверно известно: ни призраков, ни чертей, ни ведьм не существует — все пустые суеверия. Местные, Николай Васильевич, люди темные, необразованные, в каждой мелочи усматривают следы нечистой силы. Вон, хоть Тесака послушайте, что плетет иногда. Но мы-то с вами… мы-то… Он снова замялся, замахал в воздухе руками, пытаясь жестами передать свое несходство с жителями Диканьки. Николай улыбнулся, чуть нервно кивнул в ответ, прощаясь, и вышел на воздух. Александр Христофорович, мерявший шагами пространство от изолятора до письменного стола в своей конторе, вид имел еще менее свежий и цветущий, но хотя бы на ногах держался уверенно. В первую минуту Николай ему даже посочувствовал: пока остальные сельчане похмелялись, Александр Христофорович уже был при исполнении. — Никола-а-ай Васильевич! — устремив налитые кровью очи в потолок, затянул он, стоило изложить суть вопроса. — Избавьте меня от ваших нелепых инсинуаций хотя бы сегодня, будьте так любезны. — Этот флакон, — четко выговаривая каждое слово, наступал Николай, — принадлежит князю Данишевскому. Я видел, как он отдавал своей жене точно такой же, может, даже этот самый. Взгляните, здесь не меньше семидесяти граммов неразведенного опиума. — И что? — Ну как вы не понимаете! Яков Петрович оставил его мне. Это важно. Лиза… Елизавета Андреевна в опасности, Всадник преследует ее, я видел, я собственными глазами это видел! Между ними есть связь, между Данишевским и Всадником, Яков Петрович навел нас на след, и теперь наша задача — я повторяю, наша с вами задача — сделать все, чтобы… — Яков Петрович, — негромко уточнил Александр Христофорович, — оставил вам важную улику — так получается? И вы только теперь об этом заявляете? Николай разом утих, стушевался, полнейшая апатия вдруг охватила его: открывая рот для объяснений, он уже знал наверняка, каков будет ответ. Здесь начиналась самая невероятная часть истории — та самая, в которую уже не поверил Леопольд Леопольдович. — Я получил флакон только минувшей ночью. И Александр Христофорович, конечно, выставил его вон. Не мог не выставить. — Мне понятна ваша скорбь, — сказал он напоследок как-то совсем не сердито. — Но она, к сожалению, затуманивает ваш разум. Возвращайтесь в Петербург, Николай Васильевич. Упорствуя, вы только все усугубляете. Этот его вкрадчивый тон будил в Николае ярость, доселе неведомую, и желание во что бы то ни стало поступить наперекор. Яков Петрович однажды предпочел бороться один и, кажется, у него были на то причины.