Коллекционер

Зима в Вашингтоне много красивее, чем в Атланте, и сейчас, сидя перед большим окном и наблюдая за падающим снегом, я думаю о том, что мне нравится это время года. Нравится снег, искры, свежий воздух. Нравятся оставленные на белом полотне следы, звон рождественских колокольчиков и запах корицы, а потом так некстати я вспоминаю тебя и хорошее настроение испаряется в стылом воздухе декабря. Сегодня застыли фонтаны, представляешь, Алан? И это красиво, много красивее кровавых узоров, которые ты рисовал на моей коже. — Исходя из твоих слов, наш эксперт составил его психологический портрет. Тебе интересно? — Михаэль отвлекает меня от мыслей, вырывая из грустных воспоминаний тихим приятным голосом, и я нехотя отворачиваюсь от окна, обращая внимание на папку в его руке. Мой кофе уже давно остыл, но вкус его осел на языке терпкой горечью. Или эта горечь вовсе не от него? Ведь сейчас Михаэль предлагает нырнуть в твое извращенное сознание, а я не умею нырять на такую глубину. Мне не хватит кислорода и я не смогу выбраться, задохнусь в твоем мире, из которого когда-то сбежала. Мотаю головой, с ноющей болью в груди глядя на злосчастную папку. Ты мертв, и больше меня ничего не интересует. — Что ж, на самом деле ничего неожиданного. Он располагал всеми чертами, составляющими темную триаду. Если ты знакома с психологией, то поймешь о чем я. — Я не психолог и никогда им не буду, Михаэль, — под руку попадается бумажные салфетки в подставке, и я с фанатичной педантичностью соединяю уголки с уголками, чтобы превратить красивый веер в четкую и ровную стопку. По привычке прибираюсь на столе: ставлю пустые чашки в ряд, поправляю их на блюдцах, располагая четко по центру, и смахиваю кристаллы рассыпанного сахара, оставляя стол в совершенной чистоте. Я бы убрала пыль в швах подоконника, но, боюсь, меня как минимум примут за сумасшедшую. — Нарциссизм, психопатия и вполне четкие признаки макиавеаллизма. — Не продолжай, — сжимаю губы и смотрю на Михаэля почти с мольбой. Иногда мне кажется, что твоя тень будет преследовать меня вечно, что стоит только повернуться назад, как я наткнусь на твое темное очертание, растаптывающее мою собственную тень в ничто. И на самом деле в этом есть толика правды — ты навсегда останешься в моей жизни, врастешь в нее настолько, что я не буду воспринимать себя как отдельное целое — половинка, оторванная от тебя и брошенная доживать жизнь как придется. — Есть что-то новое по делу? — Пока мы смогли доказать его причастность лишь к двадцати семи убийствам, включая убийство в Миннесоте и Гринвилле — благодаря прямым доказательствам. По остальным делам выдвинуто обвинение, но пока улик не хватает. Я работаю над этим, Кейт, — словно оправдываясь, говорит Михаэль и проводит рукой по коротким, подстриженным под "ежик" волосам. Не знаю, по какой причине он решил подстричься, срезав очень даже стильную стрижку, но это определенно не испортило его внешность, которую, за совместно проведенное время, я успела выучить до мелочей: небольшой шрам над верхней губой, темная щетина, которой он не дает отрастать, упрямая складка на переносице и усталый, но проницательный взгляд, который все чаще я ловлю на себе. Если бы я не была так поломана, я бы смогла увидеть в нем нечто большое, а пока... пока это всего лишь взгляд. — Значит, она из Гринвилля? — он понимает, о ком я, поэтому молча кивает и, откладывая папку в сторону, достает из кармана зажигалку. Михаэль не курит — уже, но еще не может избавиться от привычки носить ее с собой. Он чиркает ею, выпуская ровное пламя наружу, и я вспоминаю как адский огонь лизал бетонные стены и заволакивал все вокруг едким дымом. Как скрывал твое распростертое на полу тело и съедал белоснежное платье куколки Кэрол, ставшей твоей последней жертвой. — Он вырезал весь дом, чтобы забрать ее. Шесть человек. — Мне жаль. — Мне тоже. Единственное, что меня успокаивает: он больше никому не причинит вреда. — Это странно, Михаэль, вы не можете найти его тела, но тем не менее ты веришь в то, что он мертв, — я тоже верю в это, хоть и не могу вспомнить само убийство. Я так искусно создала ложь, что нахожусь в шаге от того, чтобы поверить в нее: взмах руки, удар за ударом, кровь, капающая с моих пальцев, и твой последний вдох. Взгляд, наполненный удивлением и... разочарованием? На самом деле я помню только результат — тебя, лежащего на полу и обезображенного до неузнаваемости. И ничего больше. Мгновения, составляющие твою смерть, выдуманы мной для следствия, ведь они не должны знать, кто на самом деле убил тебя. — Здесь что-то не так, Кейт, и вот увидишь, я докопаюсь до истины, а пока ты должна решить, где хочешь жить. Выбор за тобой. Как только ты определишься, мы начнем действовать, — я вновь поворачиваюсь к окну и проваливаюсь в мерцание гирлянд, темную стену леса и запах хвои. Я вспоминаю твои слова о том, что иллюзии бьют больнее, чем реальность, и как никогда понимаю их значение. Мое новое имя и жизнь вряд ли излечат выпотрошенную душу, и я, скрытая программой защиты свидетелей, останусь прежней Кейт Стефенсон. Той самой Кейти, которой повезло или не повезло? остаться в живых. — Миннесота. Там очень красивая зима. — Ок. Завтра же начнем собирать необходимые документы. И еще, если хочешь, я могу устроить встречу с близкими. Может, ты хочешь увидеть друзей или отчима? — Михаэль откидывается на спинку стула, а я с грустной улыбкой смотрю на зашедших в кафе мамочку с ребенком. Она заботливо стряхивает снег с его шапки, а потом, склонившись, целует его в покрасневшую от холода щеку. Это мило, черт, так болезненно мило, что я с трудом нахожу в себе силы ответить: — Нет, спасибо, не хочу касаться прошлого. — Знаешь, в этом деле вопросов больше, чем ответов, и чем дальше я копаю, тем больше их становится. Я ложусь спать с мыслями о Коллекционере и встаю с мыслями о нем же. Это становится навязчивой идеей, — Михаэль ухмыляется, потирая лоб ладонью, а я сглатываю ком в горле, потому что ничем не отличаюсь от него. Я вижу тебя каждый раз как закрываю глаза и даже во сне ты не оставляешь меня в покое. — Я хочу понять его мотивы. — Он просто любил красоту. Вот и все. — Я понимаю, понимаю, да. Он убил шестерых, чтобы забрать Кэрол Мэквой. Он убил четверых, чтобы защитить тебя и заодно замести следы, там, в Миннесоте. Но зачем он убил твою мать? Именно мать? Не отчима, не Аманду, не мистера Вилмора, которые тоже являлись составляющей твоей жизни. Сначала я пришел к выводу, что он хотел порвать нити, связывающие тебя с прошлым, забрать у тебя близких тебе людей и заменить их собой. Своего рода манипуляция, желание подчинить тебя полностью, лишить поддержки и убить в тебе желание вернуться. Когда за спиной ломается мост, не остается ничего другого как идти вперед. Но он убил только мать, никого больше, в этом-то и загвоздка. Он пересек Штаты, чтобы убить одного человека. Может, ты что-то сказала ему? Что-то, что подтолкнуло его к этому решению? — Нет, мы не разговаривали с ним о маме, — господи, какая ложь! И я так боюсь в ней запутаться, что предпочитаю не затрагивать этой темы вовсе. Иначе мне придется рассказать все с начала: с того самого вечера, когда в уютной тишине моей комнаты раздались крадущиеся шаги отца. Осторожные, неторопливые. Когда до меня донесся его аромат, смешанный с едва уловимым запахом алкоголя. Интересно, он выпил для храбрости? Или же выпивка подтолкнула его к насилию? Я останавливаю взгляд на руках Михаэля и живо вспоминаю ад, через который мне пришлось пройти. И я не тебя имею в виду, а отца, превратившего меня в свою игрушку; мать, которая так и не вмешалась, но зато искренне рыдала на его похоронах. Если бы она так же искренне рыдала над падением маленькой Кейти, может быть, мне было бы тоже жаль. А пока ее отсутствие в моей жизни не вызывает сожаления. — Я хочу домой, Михаэль, — шепчу это, оглядываясь по сторонам и понимая, что хочу остаться одна. Я так привыкла к одиночеству, что возникшее сегодня желание выбраться в кафе кажется несусветной глупостью. Михаэль кивает, разочарованно поджимая губы и подавая знак официанту, и, пока он расплачивается по счету, я успеваю накинуть куртку и выйти на улицу. Встать тут же, у двери, и подставить лицо под воздушные хлопья снега. Они осыпают кожу прохладными поцелуями и в памяти всплывает музыка, под которую мы танцевали. Что-то из минорного грустное. Что-то знакомое. Помнишь? — Напеваешь? — в голосе Михаэля заметно удивление, и я поворачиваюсь к нему, наблюдая за тем, как он застегивает молнию, поправляет воротник и, улыбаясь, смотрит на меня. Снег падает и на него, в миг покрывая плечи и грудь белой пылью, и в какой-то момент я осознаю, что теперь эта жизнь принадлежит мне. Я могу выйти на улицу когда захочу, могу петь, танцевать, могу не бояться. Могу ли... — Почему нет. Ведь скоро все закончится, и я смогу начать новую жизнь, — пожимаю плечами, почти игриво, с вымученно счастливой улыбкой на лице, и прикладываю ладонь к животу. Там, на белоснежной коже, остался шрам, не единственный на моем теле, но самый первый и скрывавший в себе кое-что интересное. Вот, почему ты так его любил, Алан. — И меня никто не сможет найти, да? Ведь в моем теле больше не осталось чипов, — я с надеждой заглядываю в лицо Михаэля, и он, замешкавшись на секунду, кивает. — Не сможет. Все будет хорошо, Кейт. Спасибо. За ту маленькую надежду, что притаилась под развалинами души, что проскальзывает в зеркале, когда я разглядываю свое отражение в нем, что осела на кончиках пальцев, когда я вожу ими по шрамам-следам от твоих рук. Как жаль, что она еще слишком слаба и с трудом пробивается через пепел страха. Но ведь время лечит и теперь у меня его много. Достаточно для того, чтобы забыть.