"Там" - это на небе

— Джонин, ты любишь меня? — Да. — И никогда не бросишь? — Никогда не брошу. — Даже когда я буду старым и некрасивым? — Даже когда ты будешь старым и все таким же красивым. И Джонин не бросил, не оставил одного, но случилось все наоборот, совсем не так, как хотелось, точнее, так не хотелось вообще. Листья шуршат под ногами и отчаянно цепляются за мокрые от дождя каблуки черных туфель. На улице сыро, пробирает до костей, и хочется кутаться в бесконечное количество одежды, лишь бы было тепло и уютно. Джонин хмуриться, когда по щекам скользят холодные потоки воздуха, и втягивает шею в плечи. Октябрь оказался холоднее, нежели обещали синоптики, и кажется, что даже им верить нельзя. Вообще никому верить нельзя, и прощать нельзя — не заслужили. Джонин злится на безответственность людей, на их убогое мышления и отсутствие совести, поэтому нервно ударяет носком обуви по маленькому камушку, который тотчас катится в сторону, словно убегает от его депрессивности. Джонину кажется, что так ему станет немного легче, но ошибается — внутри все так же затянут тугой узел. Он спутанный и тяжелый, словно весит тонну. Это утомляет и убивает остатки сил. Все должно быть не так. Все должны быть не такими. И Джонину кажется, что с миром случилось что-то непоправимое. Что-то, что самоуничтожается каждую секунду и уничтожает других. От этого страшно. Ему не хочется жить, потому что воздух вдруг стал ядовитым, а небо упало слишком низко — давит на голову. Он заходит в магазин, чтобы купить воды, потому что в горле пересохло. Колокольчик на дверях тихо позвякивает, оповещая о клиенте, и продавец тут же подходит к кассе, убавляя на ходу звук телевизора. Он маленький, висит на стене, но с ним старенькой женщине не так скучно, наверное. Джонин просит дать ему какую-нибудь минералку, пока роется в карманах в поисках кошелька. От телевизора доносится голос журналиста. Кажется, он говорит что-то об аварии возле моста, и продавец приглушенно охает, прислушиваясь, пока достает пластиковую бутылку с верхней полки. — Еще одна авария, вторая по счету за месяц, — огорченно выдыхает женщина, пробивая товар, — что-то с тем мостом не так, — и голос у нее действительно разочарованный, от чего Джонин думает, что сочувствие еще не до конца уничтожилось. — Вы слышали, как месяц назад человека сбили насмерть? Ужас, что творится в мире! Джонин молча расплачивается за минералку, суя в руки продавца помятые купюры. Бутылка с водой холодная, но все еще теплее его настроения. — Да… — запинается, — я слышал о той аварии… Слышал, — голос дрожит почему-то, но Джонин прокашливается, берет себя в руки и давит улыбку. — Спасибо. Колокольчик снова звякает, стукаясь фигурками птичек о стекло входной двери, а телевизор продолжает тихонько шуметь. — Джонин-а, ты сегодня долго! — Джунмен дует губы и хмурит брови. — Ты же знаешь, что я не могу уснуть один. — Прости, задержали на работе, и такси долго ехало, — Джонин подходит вплотную и крепко обнимает обиженного и сонного Джунмена. Тот дышит ему куда-то в ключицы, потому что рост не позволяет дышать в губы, но так хотелось бы. — Без обид? — спрашивает шепотом Джонин. — Я тебя столько ждал! — с наигранным фырканьем. — Ужин готовил! — продолжает ворчать. — Твои любимые спагетти, между прочим! — вздыхает, но потом утыкается носом в плечо и добавляет совсем тихо: — Без обид. Джонин теперь не любит осень, на дух не переносит. Потому что ей было позволено слишком многое в этом году. Она не спрашивала никого о том, что нужно, а что не нужно — просто забирала себе все подряд и всех подряд. Кто-то разрешил ей слишком многое, дал привилегии, которыми она воспользовалась неправильно, отнюдь не так, как хотелось бы самому Джонину. И это крошит его душу, рвет память на куски и сушит губы, ведь все пошло наперекосяк в один миг. За последний месяц он весь помрачнел, исхудал. Его глаза совсем опустели и стали стеклянными, прозрачными, будто зрачки перекрасили в серый, а радужку обесцветили. В них нету никаких чувств, они не живые, а искусственные. Его губы теперь почти не растягиваются в улыбке, и уголки все реже приподняты. Лицо обрело грустные оттенки, и кажется, будто за ним ничего нет, а кровь под кожей не течет. И становится только хуже с каждым днем. Мысли все гуще и тяжелее, тело, словно не слушается, а взгляд и вовсе потух, как горящая спичка, брошенная в лужу. И Джонин думает, что все чертовски плохо. Он идет по тротуару с опущенной головой, смотрит под ноги и поджимает губы. Затем открывает бутылку с водой и выпивает больше половины содержимого, но во рту все так же сухо. Бесполезно. Кажется, начинает моросить, и Джонин ругает себя за то, что не взял с собой зонт. Машины мелькают одна за другой на дороге, от чего размываются в глазах, и только фары поблескивают в сером и еле заметном тумане. Влажность сегодня слишком высокая. На повороте за углом останавливается серый Ниссан, и в водительском окне мелькает знакомое лицо. Джонин всматривается несколько секунд, а затем ускоряет шаг почти до бега, устремляясь к автомобилю. Бутылка выскальзывает с рук и котится по мокрому асфальту. Дверь рывком открывается, а крепкие руки хватают шокированного водителя за ворот куртки, вытаскивая его из авто. — Ты, сукин же ты сын! — Джонин буквально выплевывает слова, тормоша того за куртку. — Давно не виделись, Ким Хэнки, — глаза горят злостью, ноги еле держат, а в ушах начинает шуметь. Хэнки же молчит и только перепугано хлопает глазами, цепляясь дрожащими пальцами за чужие крепкие руки. Он, на самом-то деле, последний трус, но предпочитает делать вид, что является кем-то особенным среди всех людей. — Отпусти меня! — пробует вырваться из хватки, но Джонин только скалит зубы и волочет его в сторону темного проулка между высотками. Кажется, сопротивляться бессмысленно. Когда они скрываются за мрачными домами с промокшей побелкой, Джонин тут же прижимает того к стене и точным ударом кулака попадает куда-то в скулу. Затем такой же удар достигает живота и ребер. Хэнки сгибается пополам и ищет опору, но стены скользкие, а сила в руках куда-то пропала, поэтому он лишь успевает схватиться за край чужой куртки, удерживая равновесие таким образом. — Думал сбежать? Ты слишком беспечный, должен тебе сказать, — Джонин суживает глаза, а затем хватает руками бледную шею и сдавливает ее, прижимая Хэнки к стене еще сильнее. В голове мелькают события из недавнего прошлого, от чего злость закипает еще больше. Тот суд, удар деревянного молотка о поверхность и слова «не виновен». Он бы убил его, он бы сделал это, но крысы бегут с корабля, а трусы убегают от ответственности. И Хэнки бежал от нее, словно за ним мчалась стая собак. Бежал так, что пятки сверкали. Бежал под крыло своего влиятельного отца, и тот, как и полагается истинным влиятельным отцам — спрятал, укрыл, сделал все возможное, лишь бы спасти любимого сынка — наследника компании. Про суд же и говорить нечего — слов не хватает. Фемида, где же ты, о прекраснейшая советчица Зевса? Где твое правосудие? Какова твоя роль в нынешнем судействе? Молчишь? Оно и понятно, ведь тебя спрятали в дальний угол, лишь бы ты не подсматривала за черными делами. Боятся тебя, обманывают и не говорят о том, какие махинации крутят высшие люди. Вот такое вот теперь правосудие, от которого греческий мир плачет и разочарованно отворачивается. В день суда Джонина многие держали под руки, не давали рвануть к обвиняемому-оправданному и отсудить по-своему, за преступление, а еще за хамскую ухмылку, мол съели все? — Ты же знаешь, какие у меня связи. Отпусти по-хорошему, не будь глупцом, — Хэнки вдруг набирается смелости и смотрит в глаза с вызовом, надменно. Джонин хмыкает, и костяшки его рук снова скользят по чужому лицу, рассекая бровь. Кровь тотчас выступает, покрывая кожу алым. Он упускает тот момент, когда злость вырывается наружу злобным зверем, сокрушая многочисленные удары по телу, что лежит уже на земле. Джонин не может себя контролировать, руки не слушаются, продолжая бить Хэнки, куда попадается. И почему-то внутри немного легче становится, когда он видит, как чужое лицо кривится от боли, а ладони пытаются прикрыть уже разбитую голову, пачкая пальцы и окрашивая их в красный. Джонин думает, что хоть так можно загладить свою вину за то, что не уберег, и извиниться, но в голову вдруг врезается момент из прошлой счастливой жизни, от чего он останавливается и смотрит на избитое тело даже не моргая. — Джонин, нужно уметь прощать, — Джунмен выдыхает и хлопает ладошкой по дивану, приглашая присесть рядом. Джонин же медленно шагает в его сторону, садится возле него, но потом закидывает еще и ноги, укладывая голову тому на колени и прикрывая глаза. — Он сказал, что я больше не его сын, понимаешь? — полушепотом, чтобы никто больше не услышал, чтобы никто не узнал об этом. Джунмен же только снисходительно улыбается, словно нужно объяснять детские вещи взрослому человеку. — Даже если господин Ким так и сказал, он все еще твой отец. Людям свойственно совершать ошибки. Люди склонны к тому, чтобы делать и говорить что-то по глупости, но нужно быть умнее, нужно быть человечным, — Джунмен зарывается руками в чужие спутанные волосы, откидываясь на спинку дивана, и смотрит куда-то в потолок, словно там бегущая строка с текстом. — Ты должен научиться прощать, даже если кажется, что прощать что-то — недопустимо. — Но разве отцы могут так говорить своим детям? Разве это правильно? — Джонин возмущается, но голос не повышает и лишь ожидает ответа. — Конечно, не могут. Конечно же, что это совсем неправильно. Но если господин Ким показал себя с плохой стороны, позабыв о статусе отца, то ты не должен забывать о своем статусе сына. — Менни, это чертовски больно. — Больно, — выдыхает в потолок, — пообещай мне одну вещь. — Мм? — Джонин устраивается удобнее на чужих коленях, заглядывая в глаза Джунмену. Они почему-то такие спокойные, что все тревоги исчезают. — Не держи никогда злости ни на кого. Даже если тебе кажется, что прощенье не заслужено. Злость разрушает человека, контролирует его, держит на коротком поводке. Ты должен быть свободным от этого. Я не хочу видеть тебя таким, потому что на самом деле ты хороший. Джонин ничего не отвечает, лишь кивает коротко и задумчиво, а потом тянется за поцелуем, будто таким образом клянется быть хорошим ради Джунмена. Он приходит в себя и понимает, что не может сделать Джунмену больно, он же обещал, обещал, что злость не разрушит его. Поэтому Джонин сжимает кулаки и отходит от Хэнки. Тот жив, тяжело дышит, но жив. И пусть живет. У него своя судьба. Джонин решает быть собой, доказать Джунмену, заставить его восхищаться. Джонин выходит из проулка и устало прикрывает глаза ладонью. Сегодня он решил сделать это, решил проведать Джунмена, осмелился спустя месяц. Джонин тоже трус, но в другом смысле. Он тоже боится. Боится, что Джунмен сам держит на него обиду, но он же был тем, кто учил прощать. Значит… Джонин может прийти и извинится. Он ступает по тротуару, переходит дорогу, поворачивает налево и осматривается вокруг. В глаза бросаются большущие металлические ворота и высокие заборы — волнение перекрывает воздух, сдавливая шею тугим невидимым узлом. Затем он набирается смелости и проходит сквозь открытые ворота. Джонин видит серость вокруг. Множественные ряды с могилами врезаются в голову и создают шум в ушах, переворачивая каждую мысль. Он чувствует смерть, страдания и вселенскую тоску, но все так же бесшумно ступает по дорожке, не обращая внимания на массивные кресты и лики уставших ангелов на памятниках. И крылья этих ангелов опущены, словно держат на себе бремя, тянущее их вниз, к самой земле, а когда-то белый цвет их фигур сейчас облез, от чего небесные существа выглядят побитыми. Джонин думает, что если бы Джунмен был ангелом — то обязательно с пушистыми крыльями и добродушной улыбкой. Он бы летал с легкостью, он бы стал для Джонина хранителем и каждый раз бы шептал: «Не злись, злость разрушает». И Джонину почему-то хочется верить, что он стал ангелом — это его призвание. Кресты перед глазами расплываются, высоченные деревья норовят упасть на Джонина, а небо так и тянется придавить своим весом, забрать к себе и утянуть в серость облаков, когда он доходит до того места, куда боялся прийти весь этот месяц. Джонин стоит неподвижно, его руки мелко дрожат, и он приседает на корточки возле могилы. Хватает с земли пожелтевший кленовый листок и крошит его на мелкие кусочки, сдерживая собственные всхлипы. — Прости, что не уберег, — шепчет, кусая губы и пряча глаза в шершавых ладонях, — прости. Он продолжает молчать — только смотрит неотрывно на выгравированные буквы и вытирает тыльной стороной ладони мокрые соленые дорожки на щеках. — Сегодня я встретил водителя того автомобиля, но не смог убить его, как он убил тебя. Я все еще помню, чему ты меня учил, Джунмен. И я постараюсь не злиться, чтобы тебе было спокойнее. Ты же знаешь, что я любил тебя, да и до сих пор… — он запинается, подбирая верные слова. — Я ведь все правильно сделал? Если бы ты был жив — то обязательно бы похвалил меня, ероша мои волосы, — он улыбается, потому что от собственных слов внезапно потеплело где-то внутри, и ему кажется, что не все еще потеряно. — Надеюсь, тебе там не больно, где-то над моей головой. Говорят, что «там» — это на небе. Спасибо тебе за все. Джонин выпрямляется и всматривается в фотографию. Джунмен там такой спокойный, на губах легкая улыбка. Он всегда таким был — уравновешенным и мудрым. Это восхищало и заставляло брать пример. Казалось, что Джунмену не двадцать четыре было, а все шестьдесят — таким опытным он выглядел, и такие правильные вещи он говорил. Джонин заставляет себя отвернутся и направится к выходу. Он спускается вниз по дорожке, пряча в карманах руки и скрывая за густыми ресницами грустные глаза, но возле ног что-то начинает крутиться, и Джонин бросает взгляд вниз, замечая возле себя щенка. Тот виляет хвостом и с интересом смотрит в глаза, будто спрашивает разрешение на то, чтобы увязаться за таким разочарованным человеком. — Джонин, как думаешь, кем ты был в прошлой жизни? — Джунмен хохочет, когда Джонин целует его в шею, пока он стоит у плиты и готовит ужин. — Я? Наверное, ленивым котом, — Джонин прикрывает довольно глаза, когда обнимает Мена со спины и выглядывает из-за плеча, интересуясь тем, что же там готовится. — Котом? Это точно, — Джунмен улыбается, а через несколько мгновение добавляет, — а я тогда, наверное, собакой. — Такой же игривой? — спрашивает Джонин, выдыхая воздух старшему в макушку. — Такой же верной, скорее всего, — Джунмен оборачивается, освобождая руки от деревянной ложки, и смотрит Джонину прямо в глаза. — Думаю, в следующей жизни я стану собакой снова, — отвечает тихо, а затем утыкается лбом в плечо. Джонин хлопает ресницами удивленно, когда щенок подпрыгивает и радостно крутится под ногами, словно просится на руки, и Джонин сдается. Он подхватывает мохнатое чудо под передние лапы и прижимает к себе, щенок же только лижет его в нос, словно это то, что он и хотел. — Кажется, ты бездомный, — Джонин всматривается в глаза щенка и видит там спокойствие. Тревоги внутри утихают, а дышать становится легче. Он не думает, а чувствует, что должен поступит именно так. Что-то в груди шепчет ему это, словно подсказывает, и Джонин слушается. — Ну что, пойдем домой, малыш? — и кажется, будто небо уже не давит на голову. А серость вокруг — это всего лишь из-за погоды.