***
Его зовут Мирио — пишется почти как «миллион», и он живет через дорогу от Тамаки, выше по улице, и у него такой квирк, что Тамаки удивляется каждый раз и смеется чаще и громче, чем когда-либо в жизни. Тамаки проводит с ним все время после школы, слушает его взахлеб и тоже учится улыбаться — украдкой, как воришка. Мирио берет его ладони в свои и тянет из комнаты, Мирио приносит ему онигири и диски для приставки, выпадает из собственной одежды в гостиной у него дома, регулярно разбивает локти на физре, и Тамаки пугается сквозь его протянутую руку и каждый день открывает в себе новое. Оказывается, вовсе не обязательно было столько молчать. Оказывается, что из замкнутого круга есть выход, и Мирио терпеливо ждет, пока Тамаки в муке промямлит целых три слова в ответ и соберет карандаши в пенал после уроков. Еще Мирио заставляет его правильно выговаривать окончания и водит к реке на каникулах, и Тамаки как-то сверхбыстро привыкает и сам не верит, что Мирио — его друг. Единственный, лучший. Настоящий. Его друг. Ему легче от одной мысли об этом, и отец выглядит чуточку менее вымотанным всякий раз, когда Тамаки возвращается не один. Он думает, что в Мусутафу не так уж плохо. Даже понемногу забывает, почему они переехали. По какой-то причине Мирио негласно позволено сколько угодно дотрагиваться до Тамаки, сидеть на его постели и одалживать вещи, и Тамаки подолгу перебирает тетрадки, вспоминая, как Мирио укладывал их сегодня в рюкзак за него. Вечерами Тамаки выглядывает в окошко из-за шторины и все надеется увидеть его дом за пять домов от своего, и иногда ему кажется, что оттуда в глаза ему бьет солнечным лучом. Лето скатывается с календаря, и все каникулы Тамаки и Мирио неразлучны. Мирио показывает ему Мусутафу аж до самых дальних райончиков, учит плести амулеты из травы и швырять плоские камушки в речку, чтоб отскакивали пять, шесть раз. Семь. Постепенно у Тамаки проходит извечнонелепое чувство, будто идешь в ту же сторону, что и человек навстречу, и никак не можешь с ним разойтись. Мирио открыто смотрит ему в лицо, и больше Тамаки не отворачивается.***
На Рождество Мирио удается уговорить его, и в итоге Тамаки знакомится со всем обширным семейством Тогата. У Мирио дома не протолкнуться — приехали дядя с тетей и три кузины, и они все такие общительные и неугомонные, и Тамаки не замечает, что два раза подряд представился без заикания. Ему почти физически больно, когда мама Мирио выныривает с наполненной паром кухни и легонько треплет его по макушке. У нее мягкие руки, мокрые до самых локтей, и короткие светлые волосы, и Тамаки весь сжимается, не в силах шевельнуться. Узнает Мирио в ее громком голосе и синих глазах. За столом он льнет к Мирио, поражаясь, как можно одновременно разговаривать со всеми и успевать есть, и усмехается чуть ли не в открытую, стоит Мирио выронить палочки и захлюпать раменным бульоном через край. Семейные посиделки ему тоже в диковинку, но никто не пристает к нему с расспросами, и он успокаивается окончательно. Пустая зияющая дыра в его груди понемногу зарастает.***
На одиннадцатый день рождения Мирио родители дарят ему собаку. Тамаки со своей «Энциклопедией геройских изобретений Золотого века» скромно отходит в сторонку и боится себе втихаря, а щенок бросается к его ногам с радостным лаем и грызет за носок, и Мирио почему-то хватает именно Тамаки и утаскивает в свою комнату. Они ныкаются под стол. Мирио хихикает тихонько под шкрябанье собачьих когтей по деревянным половицам, и Тамаки тоже не может удержаться. — С-с дн-д-днем р… — Он нашаривает руку Мирио на полу и пытается всучить ему книжку, но Мирио только прикладывает палец к его губам и в следующую секунду взрывается хохотом. Их тут же находят. — Спасибо, — шепчет Мирио чуть позже, привалившись к Тамаки боком. Единогласно решают назвать щенка Химой. Пока Тамаки делает вид, что все еще напуган, а сам несмело трогает ее пушистые уши, Мирио листает энциклопедию на разделе реактивных ранцев. В итоге Тамаки конфузится еще сильнее: Мирио фоткает, как Хима горячо и щекотно разлизывает ему лицо, а ведь он всего лишь пытался загуглить, как выглядит взрослый голден-ретривер. Только после выгуливания, мытья и получаса беготни от нее по дому Тамаки понимает, что кроме него-то Мирио никого больше не позвал. В школе за ним толпа носится и в столовке все норовят поближе сесть, но он предпочитает общество архимрачного Тамаки. Почти не отходит от него.***
В этом же году они впервые ввязываются в недоприключения. Даже осенью Мирио не сидится за уроками, и все чаще они вдвоем уходят под мост — там река мелкая, а берег чистый. Просто валяются в высокой траве или брызгаются водой где потеплее. Или спотыкаются друг о друга в подлеске выше по течению и неудачно приземляются на острые камни. Мирио плачет как маленький, страстно и навзрыд. На правом колене его расходится полукруглый порез и кровь торопливыми струйками стекает по носку в кроссовок. Тамаки тоже морщится и кусает губу — у него точно такая же рана, только слева, и руки слабеют от запаха и вида, но он все ж достает из кармана шорт белый платочек и туго перевязывает Мирио. Мирио смотрит на него снизу вверх и затихает разом. — Ид-идти м-можешь? — Голос у Тамаки дрожит, но он заикается меньше, когда не думает об этом. Мирио кивает и хватается за его перемазанную руку. Им надо бы отмыться, чтоб родители уши не надрали, и подождать, пока кровотечение не остановится, и они углубляются в лес и ныряют в заросли папоротника. Здесь солнечный свет почти не достает до них через густые кроны и так тихо, что Тамаки слышит влагу в воздухе и тени на теплой земле. Платок на Мирио пропитался красивым алым, но он только сопит и счищает засохшую кровь. На щеках его еще поблескивают слезы, и он словно пристыжен, мнет в ладонях сорванные по дороге листочки эноки, без предупреждения дотрагивается до лодыжки Тамаки и садится прямо перед ним. — Шрам останется, — оправдывается он. На гладкое и сырое мятые листья лепятся замечательно, и Тамаки на траве дергается от прикосновения. Почему-то он цепенеет от одного вида Мирио промеж его ног. Чувство суперстранное. Здесь все вокруг пахнет раздавленными ягодами и прелым мхом, и от зеленого сока порез начинает щипать. Мирио опускается чуть ниже и слабо дует на его кожу, и руки его горячие на бедре Тамаки, и в рассеянных бликах он кажется чуточку старше. Немного погодя он ложится рядом, и у Тамаки уже почти не болит. Он сдувает соль по щекам, Мирио снимает жирного муравья с его плеча и двигается ближе. В чаще время медленнее и даже река где-то далеко не шумит — просто дышит, и мимо них на паутинке пролетает паучок. Кажется, они засыпают. Если лежать в лесу так долго, можно пустить корни и самому стать старой дзельквой. Наверное. Было бы неплохо. По дороге обратно им в спины розовеет закат. Тамаки еле заметно хромает — опять кровь пошла, и Мирио даже не спрашивает, просто присаживается перед ним, чтобы на закорках нести его до дома. Они оба грязные и голодные, и мама Мирио в прихожей кричит и машет на них кухонным полотенцем так долго, что Тамаки не может взглянуть на нее, цепляется за Мирио. Это немного забавно. Отец приезжает за ним с работы после девяти, когда они уже вымыты, перебинтованы и заново отруганы, уплетают оякодон в кухне и посмеиваются невесть над чем. Отец ни слова не говорит, просто обнимает его крепко, опустившись на пол, и Тамаки больше не весело. Его триггерит, но он не подает виду. Ну, у них действительно остаются шрамы — абсолютно одинаковые, ровные, симметричные, и Тамаки даже гордится слегка. Ощущение новой, нежной кожицы под пальцами непривычно и полно, и Мирио так никому и не рассказывает про их секретное место в лесу. Про то, что они держались за руки под столом, — тоже.***
К зиме их новорожденная дружба впервые находит на камень. — Тамаки, — еле-еле доносится до него из-под медицинской маски. Тамаки тут же поднимает голову: Мирио укутан одеялами до самого носа, и у него глаза слезятся и лютый насморк. Чтоб подхватить непонятно где ОРВИ в первый же день зимних каникул, надо обладать особо черной удачей, и Тамаки искренне его жалеет. Носит ему комиксы и книжки про собак, выгуливает Химу и кормит его бульоном с ложки — вернее, заливает полунасильно, потому что Мирио натурально капризничает. Ведь будущие герои никогда не болеют, ага, и только Тамаки хватает терпения возиться с ним. Мама у него выдержкой не отличается, поэтому торжественно поручает Тамаки ухаживать за больным по мере сил и печет им булки. Тамаки очень за даже не из-за домашней еды, хотя наворачивает ее рамэн за обе щеки. Это же означает больше времени вдвоем, это же Мирио — у них столько тайн на двоих, что и взрослому было бы чересчур, и Тамаки целыми днями торчит в доме Тогата, вооружившись градусниками и чистыми масками. Ему не хочется, чтобы Мирио скучал, но он не может придумать что-нибудь поинтереснее просмотра диснеевских мультиков. Так что просто чешет Химин пахучий загривок и переводит взор на Мирио. Когда ж он там созреет и скажет уже что хотел. Лучше бы не слышал. — Тамаки. Где твоя мама? — Громко спрашивает Мирио. Тамаки почти три года не слышал этого вопроса. В ответ он бледнеет и позволяет Химе основательно потоптаться по себе. В животе у него набухают противные колючие узлы, и кости легкие и звенят, как круглая баночка из-под колдкрема. Тамаки мерещится прежний запах, страх по дороге из Токио, куски зеркала, крики, шепот. Он застывает под гул в ушах. Не помнит, как ушел домой и что сделал с собой по пути, не останавливается, когда Мирио вскакивает и бежит за ним босиком. Оставшиеся полторы недели каникул Тамаки не выходит из дома и сутками молчит. На расспросы и тревогу в выражении отца только отворачивается к стене, замыкаясь сильнее, теряется в тщательно запрятанных воспоминаниях трехлетней давности. Отец, разумеется, знает, в чем дело. Лучше него никто не понимает. Он уходит будто бы в магазин за углом и пропадает часа на четыре, возвращается глубоко опечаленным и без покупок, и на брюках его — светлая собачья шерсть, словно он много-много раз падал в догэдза у Тогат в гостиной. Мирио больше никогда не заговаривает о ней.***
В год, когда и Тамаки исполняется одиннадцать, родители разрешают им ночевки друг у друга. Первый раз Тамаки нервничает и зачем-то берет с собой аж два пижамных комплекта, новую зубную щетку и тапки. За окном июль, теплый и влажный, и цикады поют так, будто у них собственное шоу талантов. От раскатистого «мин-мин, мин-мин» некуда деваться. Тамаки и Мирио с ума сходят от жары. Надо бы делать английский, но они кое-как выгоняют обиженно гавкающую Химу за дверь и садятся пялиться в ноут на полу. Мирио без трех дней двенадцать. У него дурацкая малая ему пижама со Спиритом и весь нос в проступивших от солнца конопушках. Он раскидывает свои длинные конечности по всему футону и мечется меж American Horror Story и The Walking Dead. Первое не хочет смотреть Тамаки, а Мирио не очень к зомби — попросту боится ужастиков, только ни за что не признается, но Тамаки-то все с ним ясно. В итоге Мирио проигрывает в дзянкэн со своими ножницами против Тамакиного камня, но они все равно включают то, что хочет Мирио. Меж ними на футоне — расстояние в миску с попкорном, и Тамаки тянется к ней вдвое реже, чем Мирио. Каким-то удивительным обычаем всякий раз их пальцы соприкасаются, и Мирио ловит его за костяшки, пачкает его приправой. От близости его у Тамаки всегда чуть учащается пульс. Взор его лавирует с теней на стенах до ключиц Мирио и обратно. — Томстар — канон, — заключает Тамаки после первого сезона. Уже полночь, и ему охота спать. Мирио тоже зевает, стряхивает за собой крошки с простыни, но на свою кровать не торопится. В темноте 2D глаза его кажутся акульими провалами, и он смотрит на Тамаки, слабо улыбаясь. — Не-а. Старко. Тамаки цокает и пытается выдернуть из-под него подушку. Том ему нравится больше всех, но пусть лучше он будет Тамаки, оставшимся у Мирио на ночь. Ночь, кстати, становится вконец душной. Они толкаются и пихаются в ванной у раковины: Мирио хуже того ребенка заявляет, что быстрее почистит зубы, аж брови сводит от усердия. Тамаки просто смеется над ним и выключает везде свет. — Тамаки, я придумал. — Он никак не угомонится, даже улегшись. Тамаки расстегивает верхнюю пуговку на пижамной рубашке и вытирает лоб. — Если я — Стар, то… — Да спи уже! — Тамаки запускает в него одиноко валяющейся попкорнинкой, но мимо. Мирио свешивает ногу с кровати, и мычит опенинг, и кое-как балансирует на самом краешке. И Тамаки бессилен. Так и засыпает с теплой кашей в груди. Просыпается он тоже внезапно — посреди ночи от резкого грохота, не сразу понимает, что случилось. Приглушенный всхлип откуда-то из-под кровати заставляет его сесть на футоне. Когда до него доходит, что Мирио во сне фазнулся на пол и, должно быть, еще больше испугался от удара, он моментально переворачивается и тянется за ним. Мирио зовет его по имени и весь трясется, будто замерз, тоже поздновато приходит в себя и вылазит с трудом. Он совершенно голый, но Тамаки волнует лишь, как сильно он ушибся. Край его одеяла приподнимается, и Мирио шустро влазит к нему, тыкается носом в шею. К Тамаки бумерангом возвращаются его собственные кошмары. Плюс этот только что — а если б Мирио… — Мирио? — Тамаки жмется к нему и гладит по волосам, касается его мокрого лба. На самом деле Тамаки не хочет знать, что ему там приснилось. Только убирает пряди с лица его и водит ладонь кругами по спине до тех пор, пока он не расслабляется окончательно. Сам Тамаки словно наяву переживает руки матери на треснувшем зеркале, убегает от отца, прячется где-то. Глаз не может сомкнуть до рассвета и лишь слушает дыхание Мирио. Бондинг значит боль. Тамаки очень больно.