Роуд-муви v.1

Кейд снял часы с запястья и засунул в карман, символически наплевав на время. Сел на подножку грузовика, поставил рядом бутылку виски. Он нуждался в допинге. Посмотрел на бутылку, как на старого приятеля, но не открыл, только повертел в руках и задал наконец мучивший с наступлением ночи вопрос. – Он не вернется? – Кто? – Твой злобный брат-близнец. Оптимус долго не отвечал, и Кейд решил, что Прайм его игнорирует. Автобот развлекался, переключая свет с ближнего, выхватывая из темноты серо-белую гальку, на дальний, отчего вода в узкой суетливой речке блестела глянцем. – Это лингвистическая ошибка. Существую только я. – Да уж ты-то уникальная песчинка, – пробормотал Кейд сквозь зубы. – Не следует наделять Немезис отдельными личностными характеристиками. Неловко признавать, но «он» был не в состоянии справиться даже с Бамблби, – недоумение в голосе Прайма звучало так искренне, что Кейд не удержался от улыбки, – только со стражей, однако над рыцарями уже изрядно потрудились время и ржавчина. – Да не в этом дело. Он не хотел углубляться в объяснения и обижать Прайма. Но также не желал жить в истощающем ожидании второго пришествия Немезиса. Кейд открыл бутылку и стал размышлять, внушал ли ему такие страх и отвращение кто-либо из его родни. Он искал не милые чудачества, с которыми мирятся окружающие, списывая их на оригинальность нрава. А воспоминание по-настоящему тяжелое, жуткое, подавленное. Сказку о поехавшей крыше: первые неявные симптомы, необъяснимое поведение, отстраненность, отчуждение, когда запрещено заходить к больному в комнату, чтобы не надышаться зловонием исподволь поразившего его безумия, разговоры шепотом, визиты врачей, священников, больница, а после, когда все мучительные средства испробованы, – забвение, настоятельная потребность вычеркнуть из памяти, чтобы не нести знамя позора. Со временем томительная история обернулась бы семейной легендой, обросшей множеством увлекательных подробностей, смотря кто сколько специй добавит в этот суп... Но подходящих примеров не находилось. Порой Кейд думал, что крыша едет у его отца, особенно, когда тот выпивал и вспоминал влажную жару джунглей, чужой музыкальный язык и стрекот вертолетов. Но после щурился и делал вид, что ничего не говорил. Как вообще жилось ему – простому белому парню, занятому на земле, среди «ниггеров», «узкоглазых» и «грязных хиппи» в ожидании ядерной войны? Он слишком часто хватался за ружье. Но он понимал, ради чего это делает. Защищать семью и честно трудиться – вот что он умел. Хотя узнай он, что чернокожие нынче становятся президентами, а его сын тискается с огромным инопланетным мужиком, у него точно поехала бы крыша. Кейд сделал глоток за отца. Потом просеял родственников Эмили, среди них с трудом обнаружилась бабка, про которую его жена не любила рассказывать ничего, кроме того, что ее звали викторианским именем Глэдис и к концу жизни память ее превратилась в белый лист, с размазанными по нему жалкими остатками человеческой речи. Эмили боялась разделить ее участь. Его родители умерли до того, как их мозги успели размякнуть в старческом слабоумии. Как бы он справлялся, если бы из знакомой оболочки на него таращился чужой пустой взгляд существа, живущего по ту сторону сознания, не помнящего ни его имени, ни своего? Кейд почувствовал, как от воспоминаний о Немезисе тошнота подкатывает к горлу и выпил еще. Может быть, кто-то из соседей? Но как определишь по внешнему виду? Вряд ли люди будут выставлять напоказ своих ненормальных родственников. Разве что мистер «Доброе утро», хозяин кукурузного поля. Каждый раз, когда судьба сводила Кейда с этим здоровяком, они обязательно находили повод сцепиться. Да, с этим парнем точно что-то не так. – Напомню, – сказал Оптимус, – что даже находясь под жесткой директивой, тебя я и пальцем не тронул. – Это-то и обидно. Как будто улетев к звездам, Оптимус оставался ему ближе, нежели когда с них спустился. Прайм его не ощущал, не догадывался о его существовании, как не видит человек ультрафиолет и не слышит гравитационные шумы. – Я действовал не по своей воле. Но я преклонил перед тобой колени и постарался искупить вину. Точка. Не желаю впредь слышать это имя из твоих губ. Если ты не в состоянии пережить случившееся – оставь меня. От этих слов меж набухших от алкоголя извилин искорками вспыхнула злость. Сейчас Кейд приговорит бутылку, оторвет зад от подножки и затеет пьяную драку, наплевав на опасность получить от Оптимуса в ответ. Если постоянно нарываешься, однажды нарвешься – закон прерии. Он не собирался злоупотреблять раскаянием, чтобы понукать Оптимуса в случае чего, как норовистую лошадь. Ему хотелось немного спокойствия и надежды на то, что уснув в кабине грузовика, он не проснется в мешке смерти. И Оптимус его такой надежды лишал. Из полуоткрытого бокового окна до ушей донеслось приглушенное шуршание радио. Оптимус занялся отвлеченными делами «в знак осуждения этому дому». Кейд вздохнул и взболтал остатки крепкой жидкости. Если легендарные воины ведут себя, словно шпана, стоит ли удивляться, что их лидер при каждом удобном случае торчит всеми иголками наружу, как его дочь-подросток? Сквозь треск прорвались первые ноты. Тачки в пятидесятых были чистое золото, однако с музыкой дела обстояли сложнее. Кейд неохотно пошевелился. Все же безмятежно и хорошо ему сиделось, несмотря на неприятный разговор. Разум бродил по мрачным закоулкам, но сердце не обманывало. Оптимус оставался его родной душой, его убежищем. И без кибертронского словаря было понятно, что «оставь», сказанное таким тоном, значит нечто иное. Опять у Прайма единица вместо нуля. От остальных ботов Кейд наслушался достаточно историй о кибертронской войне. Будь то залихватские байки Хаунда или украшенные виньетками морали басни Дрифта, все они заканчивались одинаково – появлялся Оптимус Прайм и надирал кому-нибудь задницу. Кейд думал, что автоботы, оставленные своим главным, с помощью подобных историй хотят утешить и успокоить то ли человека, то ли себя. Если верить их болтовне, Немезис – машина в истинном значении этого слова, не очень-то почитаемом кибертронцами, беспощадная и безмозглая. Немезис делает, что скажут, Оптимус – что взбредет в голову. Сам Кейд провел с ним достаточно времени, чтобы понять: Оптимус – самонадеянный, рисковый, опасный тип. Его будоражило то, как Прайм действует на свой лад, следует одному ему слышимому ритму, доверяясь непостижимой тайне своего существа, опираясь на законы, людям неведомые. Все это делало его неповторимым, несравненным, последним из бунтарей на дороге. Кейд облокотился на дверцу и огляделся. Вдалеке слева, на границе природной тьмы, текла электрическая река, отполированная сотнями колес, и совсем рядом плескалась обычная речка, уходящая к высоким отвесным скалам. Было тихо, как будто ночь поглотила все произошедшее за долгие дни, возвращая отсчет времени к нулю. Никто не даст ему гарантий, даже Оптимус. Их никогда и не существовало. Таков уж этот мир. Разве это не его собственные слова? – Тебе надо сосредоточиться на дискографии Элвиса, – Кейд удивился тому, как сильно заплетается язык. – Вот как, – голос Прайма снова сделался бархатным. – Все любят Элвиса, – веки отяжелели, Кейд потер глаза. – Никто не рискнет сказать, что не любит, я в том числе. Он поднялся и открыл дверцу. Бутылка свалилась с подножки, прощаясь с содержимым. Кейд проследил ее путь по земле до того момента, как стекло соприкоснулось с грязной резиной колеса, но наклониться было выше его сил. В кабине царили мрак и прохлада, даже сумки не разглядеть, только приборная панель призрачно сияла льдисто-голубым. Кейда снова охватила подозрительность, которую не в состоянии были притупить даже сорок градусов. – Это ты? Из глубины кабины, со стороны спальника, раздался металлический шорох, внутренняя тьма пришла в неспешное движение. – А ты проверь. Кейд покачнулся, но принял вызов, в последний раз посмотрел на далекую яркую ленту шоссе и забрался в грузовик, захлопнув дверь понадежнее.