SKY

      Мне нравится думать, что большинство решений, принятых мной за семнадцать лет жизни, были довольно разумными. Если можно было бы положить на весы ум и глупость, смею надеяться, что мои здравые поступки перевесили бы несколько идиотских. Если так, то завтра мне понадобится принять огромную кучу умных решений, потому что сегодня я в третий раз за месяц тайком впускаю Зейна в свою спальню через окно, а это, скажу я вам, поступок, сильно опускающий вниз ту чашку весов, на которой находятся идиотские поступки. Впрочем, точно вычислить тяжесть дурости можно будет только через какое-то время, так что, пожалуй, посижу пока, подожду, может, мне и удастся выровнять весы до того, как вынесут вердикт. Как бы всё это ни выглядело со стороны, я — не шлюха.       — Давай побыстрее, — беззвучно произносит Зейн с той стороны закрытого окна, явно недовольный тем, что я не спешу ему навстречу.       Отпираю задвижку и как можно тише поднимаю окно. Может быть, Одри и нетипичная родительница, но даже она, как самая обычная мама, не одобряет парней, проникающих по ночам в спальни.       — Тише, — шепчу я.       Зейн подтягивается на руках, перебрасывает ногу и влезает в мою комнату. Окна с этой стороны дома находятся невысоко над землёй, и у меня что-то вроде отдельного входа. На самом деле, мы с Эмми шастаем друг другу через окна гораздо чаще, чем через двери. Одри уже привыкла к этому, и её не беспокоит, что моё окно практически постоянно не заперто.       Прежде чем задернуть занавески, я бросаю взгляд на окно Эмми. Она машет мне рукой, а другой тянет на себя Луи, забирающегося в ее спальню. Оказавшись внутри, Луи оборачивается и высовывает голову.       — Встретимся у твоего пикапа через час, — громко шепчет он Зейну, закрывает окно и задергивает шторы.       Мы с Эммой не разлей вода с тех пор, как четыре года назад она переехала в соседний дом. Наши окна находятся рядом, что оказалось до чрезвычайности удобно. Вообще-то начиналось всё вполне невинно. Когда нам было четырнадцать, мы забирались в ее комнату по вечерам, крали мороженое из холодильника и смотрели фильмы. Когда нам исполнилось пятнадцать, мы стали тайком протаскивать к себе мальчишек, чтобы есть мороженое и смотреть фильмы все вместе. К шестнадцати годам мороженое и фильмы утратили для мальчишек свою привлекательность. Теперь, в семнадцать, мы не торопимся покидать свои спальни до тех пор, пока мальчишки не отвалят по домам. Вот тогда мороженое и фильмы снова выходят на первый план.       Ли меняет парней, как я меняю сорта мороженого. Сейчас ее «вкус месяца» — Луи. Мой — Рокки Роуд*. Луи и Зейн — лучшие друзья, что и бросило нас с Маликом в объятия друг друга. Когда оказывается, что у очередного «вкуса месяца» Эммы есть друг-красавчик, она отдает последнего на мою милость. А Зейн определенно красавчик, хорош до невозможности. У него безупречное накачанное тело, тщательно растрепанная шевелюра и пронзительные темные глаза — словом, полные штаны удовольствия.       Задергиваю шторы, поворачиваюсь и сталкиваюсь нос к носу с парнем, уже изготовившимся к началу представления. Он обхватывает ладонями мои щёки и ослепляет меня широкой улыбкой.       — Привет, красотка!       Не дав мне шанса ответить, он прилипает губами к моим губам во влажном приветствии. Сбрасывает с себя ботинки, не останавливая поцелуя, и одновременно тащит меня с сторону кровати. И как он умудряется делать это все сразу? Впечатляет. И слегка раздражает. Он медленно опускает меня на кровать.       — Дверь заперла?       — Сходи проверь, — отвечаю я.       Он чмокает меня в губы и удаляется проверить, заперта ли дверь. Я живу у Одри тринадцать лет, ни разу не была наказана, вот и сейчас не хочется давать ей к этому повод. И хотя через несколько недель мне исполнится восемнадцать, не думаю, что мама изменит своим родительским правилам, до тех пор пока я остаюсь под ее крышей.       Нельзя сказать, что у неё такие уж суровые родительские правила. Просто немного, как бы это выразить, противоречивые. Мама очень строгая. У нас никогда не было интернета, мобильного телефона и даже телевизора, поскольку Одри видит в современных технологиях корень всех зол этого мира. Но в остальном она крайне снисходительна. Она позволяет мне встречаться с Эммой, когда мне захочется, при одном условии — что ей известно, где мы. Мама даже ни разу не устроила мне «комендантский час». Впрочем, я и сама не заходила слишком далеко, так что, возможно, комендантский час и предполагается, просто я не в курсе.       Её не колышет, если у меня вырывается крепкое словцо, пусть это и случается довольно редко. Она даже разрешает мне время от времени выпить за ужином вина. Разговаривает со мной скорее как с подружкой, чем как с дочерью (хотя она и удочерила меня тринадцать лет назад), и в итоге как-то так сложилось, что я (почти) всегда честно рассказываю ей обо всех событиях моей жизни.       Одри не признаёт полумер: или экстремально строга, или экстремально терпима. Она как консервативный либерал. Или либеральный консерватор. Ну, как бы там ни было, понять ее сложно, и я давно перестала пытаться.       Единственная тема, из-за которой мы по-настоящему бодались — это школа. Мама всю жизнь обучала меня дома (государственное среднее образование — тоже корень всех зол), и я умоляла ее записать меня в школу с того момента, как Эмма зародила у меня в голове эту идею. В школе можно заниматься в каком-нибудь кружке или спортивной команде, а это увеличило бы мои шансы поступить в колледж — я уже подала заявления в несколько. После долгих беспрестанных уговоров, к которым подключилась Ли, Одри сломалась и позволила мне записаться в выпускной класс. Я могла бы подготовиться к экзаменам сама за пару месяцев, мое домашнее образование это позволяло, но какая-то маленькая часть меня всегда хотела побыть нормальным подростком.       Конечно, если бы я знала, что подруга уедет по программе международного обмена на той самой неделе, которая должна была стать нашей первой неделей в выпускном классе, школа утратила бы для меня существенную часть своей привлекательности. Но я непростительно упряма и скорее проткнула бы себе вилкой руку, чем призналась бы Одри, что передумала.       Я стараюсь не допускать мыслей о том, что Эмма не будет рядом в самый нужный момент. Знаю, как она надеялась, что вся эта история с обменом срастётся, но эгоистическая часть моей натуры, в свою очередь, надеялась, что этого не случится. Мысль о том, чтобы войти в школьную дверь без подруги, меня ужасает. Но я понимаю, разлука неизбежна, и мне остаётся только шагать вперёд, покуда меня не вытолкнет в реальный мир, в котором живут другие люди, кроме Ли и Одри.       Недостаток доступа в реальный мир я с лихвой заменяла чтением. Знаете, есть в этом что-то нездоровое — постоянно жить в стране счастливых финалов. Книги также ознакомили меня со всеми (возможно, излишне драматизированными) ужасами старшей школы: различные тяготы первых дней, группировки и зловредные девицы. К тому же, по словам подруги, репутация у меня сложилась та еще, причем, благодаря самой Эммы. Она не отличается особым целомудрием, и, несомненно, парни, с которыми я обжималась, не отличаются особой скрытностью. Благодаря этому сочетанию мой первый день в школе может получиться весьма увлекательным.       Не сказать, что меня это сильно беспокоит. Я поступаю в школу не для того, чтобы заводить друзей или произвести на кого-то впечатление. И до тех пор пока моя незаслуженная репутация не мешает конечной цели, я это вполне переживу.       Надеюсь.       Убедившись, что дверь заперта, Зейн возвращается к кровати и стреляет в меня соблазнительной улыбкой.       — Как насчет небольшого стриптиза? — предлагает он, начинает вращать бедрами и приподнимает рубашку, демонстрируя заработанные тяжким трудом квадратики мышц на животе. По-моему, он не упускает ни единого шанса ими щегольнуть.       Я смеюсь, когда он стягивает через голову рубашку, бросает ее в мою сторону и снова наваливается на меня. Он кладет руку мне на затылок и поворачивает мою голову, возвращая мой рот в исходное положение.       В первый же раз проникнув в мою спальню, а случилось это чуть больше месяца назад, Малик отчетливо дал мне понять, что никакие такие «отношения» его не интересуют. А я дала понять, что меня не интересует он, так что мы сразу же прекрасно поладили. Конечно, в школе он будет одним из немногих знакомых мне людей, и я беспокоюсь, что это помешает тому хорошему, чего нам с ним удалось достичь — незаинтересованность друг друга.       Он здесь меньше трех минут, а его рука уже шарит у меня под рубашкой. Его губы отрываются от моего рта и осчастливливают мою шею, и я пользуюсь этим, чтобы поглубже вдохнуть и попытаться что-то почувствовать.       Хоть что-нибудь.       Я сосредотачиваюсь взглядом на флуоресцентных звездах, прикрепленных к потолку над кроватью, и едва чувствую чужие губы, медленно продвигающиеся вниз к моей груди. Их семьдесят шесть. Ну, то есть, звезд. Я знаю это потому, что за последние семь недель у меня была куча возможностей их пересчитать, каждый раз, когда я влипаю в эту передрягу — лежу безучастно, пока Зейн, не замечая моего равнодушия, исследует моё лицо, шею и иногда грудь.       Если я так безучастна, зачем я ему все это позволяю?       Я никогда ничего не чувствовала к парням, с которыми обнималась. Только однажды я встретила парня, вызвавшего во мне некое подобие физической или эмоциональной реакции, но в итоге это оказалось самонаведение. Его звали Мэтт, и мы встречались меньше месяца, а потом меня окончательно достали его заморочки: то, например, как он пил воду из бутылки — исключительно через соломинку; или то, как раздувались его ноздри непосредственно перед поцелуем. А ещё он ляпнул: «Я тебя люблю» всего лишь через три недели после нашего сближения.       Ага, такой вот балбес-торопыжка.       Мы с Ли анализировали моё безразличие по отношению к парням. Довольно долго мы подозревали, что я лесбиянка. Когда нам было шестнадцать, после быстрой и весьма неловкой проверки этой теории, мы пришли к выводу, что причина в чём-то другом. Дело не в том, что я не получаю удовольствия от объятий с парнями. Вообще-то, получаю, иначе я бы этим не занималась. Просто то удовольствие, которое я получаю, иное, чем у других девушек. У меня никогда не подкашивались коленки. И бабочки не трепыхались в животе. И в принципе сама идея о том, чтобы замирать перед кем-то в восторге, мне глубоко чужда. Настоящая причина проста — обжимаясь с парнями, я впадаю в глубокое и очень комфортное оцепенение. Такие моменты хороши тем, что мой мозг полностью выключается. И мне нравится это чувство.       Мои глаза изучают скопление из семнадцати звёзд в верхнем правом квадрате потолка, когда резко я возвращаюсь к реальности. Руки Зейна забрели дальше, чем я ему обычно позволяла, и до меня стремительно доходит тот факт, что он уже расстегнул на мне джинсы и его пальцы осторожно проникают под резинку моего белья.       — Нет, Зейн, — шепчу я, отталкивая его руку.       Он подчиняется, издаёт стон и прижимается лбом к моей подушке.       — Да ладно тебе, Эйми, — тяжело дыша, бормочет он, потом переносит вес на правую руку, нависает надо мной и снова пускает в действие фирменную улыбочку. — И долго это будет продолжаться? — он поглаживает ладонью мой живот и снова просовывает кончики пальцев под джинсы.       — Что именно? — буркаю я и пытаюсь вылезти из-под него.       Он приподнимается на руках и смотрит на меня, как на идиотку.       — Твои игры в приличную девушку. Эйми, меня достало. Давай уже это сделаем.       Его слова возвращают меня к тому обстоятельству, что, вопреки распространенному мнению, я все-таки не шлюха. Если не считать обжиманий, я не занималась сексом ни с кем, включая разобиженного в данный момент Зейна. Понимаю, что в тот момент, когда я пересеку черту, слухи обо мне перестанут быть слухами и превратятся в факт. Последнее, чего мне хотелось бы, чтобы разговоры обо мне обрели законную силу. Пожалуй, свою без малого восемнадцатилетнюю «чистую» я могла бы приписать собственному несусветному упрямству.       Впервые за десять минут пребывания у меня гостя я замечаю исходящий от него запах алкоголя.       — Ты пьян, — я толкаю его в грудь. — Я велела тебе не заявляться пьяным.       Он слезает с меня, я поднимаюсь, застёгиваю джинсы и возвращаю на место рубашку. Какое облегчение, что он напился! Уже жду не дождусь, когда он, наконец, свалит.       Он садится на краю кровати, берёт меня за талию и тянет к себе. Обхватывает меня руками и прижимается лбом к моему животу.       — Извини, — говорит он. — Просто я так сильно тебя хочу. И если ты мне не позволишь тебя взять, вряд ли я приду сюда снова.       Он опускает ладони чуть ниже, а потом прикасается губами в моему животу в просвете между рубашкой и джинсами.       — Вот и не приходи.       Я закатываю глаза, высвобождаюсь из объятий и устремляюсь к окну. Раздвинув занавески, вижу, как Луи лезет из окна Эммы. Каким-то образом нам обеим удалось сократить часовой визит до десяти минут. Я смотрю на подругу, и та отвечает мне взглядом, в котором явственно читается: «Пора менять вкус месяца».       Подруга вылезает из окна вслед за парнем.       — Зейн тоже пьян?       — В точку, — киваю я и оборачиваюсь к Малику, который лежит на постели, отказываясь признавать, что ему здесь больше не рады. Подхожу к кровати, поднимаю его рубашку и бросаю ему с лицо. — Уходи.       Некоторое время он пялится на меня, задирает бровь, потом неохотно встаёт. Дошло, наконец, что я не шучу. Натягивает ботинки, не переставая дуться. Я отступаю в сторону, чтобы дать ему пройти.       Дождавшись, когда Малик очистит помещение, Эмма влезает в комнату, и мы слышим, как кто-то из парней бросает: «Шлюхи». Она оборачивается и высовывает голову в окно.       — Самим не смешно? Придурки, — она закрывает окно, подходит к кровати, падает навзничь и кладёт руки за голову. — Ещё один накрылся медным тазом.       Я смеюсь, но мой смех прерывается громким стуком в дверь. Я отпираю защёлку и отступаю в сторону, давая Одри возможность ворваться внутрь. Её материнский инстинкт не подвёл. Она окидывает комнату лихорадочным взглядом и видит на кровати Ли.       — Проклятье, — говорит она и поворачивается ко мне. Потом упирает руки в боки и хмурится. — Я могла бы поклясться, что слышала здесь мужские голоса.       Я отступаю к кровати, пытаясь скрыть охватившую меня панику.       — И что, теперь ты разочарована?       Иногда я совершенно не могу понять ее реакции. Как я уже говорила: вся такая противоречивая Одри.       — Тебе скоро исполнится восемнадцать, а мне так и не представился шанс запереть тебя дома в наказание хоть за что-нибудь. Пора выкинуть какой-нибудь фортель, малыш.       Я с облегчением выдыхаю, понимая, что она просто шутит. Я уже почти чувствую себя виноватой — мама и не подозревает, что вытворяла ее дочь в этой самой комнате буквально пять минут назад.       — Одри? — подаёт голос Эмма. — Тебе станет лучше, если мы скажем, что обжимались с двумя красавчиками, но вышвырнули их прямо перед твоим приходом, поскольку они были пьяны?       У меня отваливается челюсть, и я резко поворачиваюсь к подруге, чтобы сообщить ей взглядом, что сарказм не так уж забавен, если он — правда.       — Что ж, может, завтра вам удастся заполучить симпатичных трезвых ребят, — смеётся Одри.       Кажется, мне уже не надо волноваться, что мама услышит мое сердцебиение, поскольку оно полностью остановилось.       — Хм-м, трезвых? Думаю, я смогу это организовать, — откликается подруга, подмигивая мне.       — Останешься на ночь? — спрашивает мама у Ли, направляясь к двери.       Та пожимает плечами.       — Думаю, эту ночь мы проведем у меня. Скоро я буду вдали от своей родной кроватки. Причем, на целых шесть месяцев. К тому же у меня Эш Стаймест во всей красе на широком экране.       Я снова поворачиваюсь к Одри. Ну, начинается…       — Не надо, мам, — я иду к ней, но уже вижу, что ее глаза стали влажными, — нет, нет, нет, — к тому моменту, как я оказываюсь рядом с ней, уже слишком поздно. Она ревёт в три ручья. Если есть что-то, чего я не выношу, так это слезы. Не потому что он вызывает у меня ответное волнение, скорее, дико бесит. И вообще неловко.       — Ещё разок, — просит она и бросается к Эмме. Сегодня она уже обнимала мою подругу не меньше десяти раз. Иногда мне кажется, что мама больше моего переживает по поводу отъезда Ли. Та благосклонно принимает одиннадцатые объятия и подмигивает мне поверх маминого плеча. Мне приходится практически отрывать их друг от друга, чтобы Одри, наконец, удалилась из моей комнаты.       Мама возвращается к двери и оборачивается в последний раз.       — Надеюсь, ты встретишь горячего итальянского парня, — говорит она подруге.       — И, надеюсь, не одного, — сделав каменное лицо, отзывается подруга.       Как только за Одри закрывается дверь, я прыгаю на кровать и толкаю Ли в плечо.       — Ну и стерва же ты! Не смешно. Я уж думала — все, попались.       Она смеется, берет меня за руку и встает.       — Пошли. У меня есть Рокки Роуд.       Ей не приходится звать меня дважды.