— Выгляни в окно. Эреб закатывает глаза и выдыхает сигаретный дым. — Опять куришь? Вредно же. Эреб хрипло смеётся в трубку. — Тысячелетия и мрак не смогли убить меня, так что хотя бы никотину дадим шанс. На другом конце Гелиос устало вздыхает — давно мог бы уже привыкнуть, что Эреб каждый новый день не против назвать своим последним. — Мы увидимся сегодня? Эребу на плечо запрыгивает Тьма — чёрная кошка, которая по ночам от скуки перегрызает Эребу горло. — Не думаю. Гелиоса это не остановит — Эреб знает, что на рассвете застанет его у себя на подоконнике. Эреб прячется от него за автоответчиками, а Гелиос записывает на них стихи. — Выгляни в окно, ну же. Эреб чертыхается и впускает в тёмную комнату назойливые лучи, жмурит глаза, глядя на солнце — наглое и ослепительное, как и сам Гелиос. — Ну и что такого в этом твоём солнце? — Я дарю его тебе. Эреб отключает телефон, швыряя в Гелиоса сорванные гудки, и задёргивает шторы.
— С ума сойти, Кейджи, ты только посмотри на это небо! Акааши подходит к окну. Небо вспыхивает, ловит выстрелы, сотрясается и заупокойно гудит — невероятное. — Красиво, — соглашается он. — Будто мир наконец-то раскалывается. Квартира Бокуто на самом верхнем этаже: ясное утро здесь выжигается солнцем, ночи здесь — как на крыше обсерватории, а грозы — верхушка расшатанного Олимпа. Гротескное мироздание трещит по швам, отдаёт тоскливым гулом в моей голове, гонится за глупыми отговорками в попытках отсрочить собственную гибель. — Прижимайся ко мне, если вдруг станет страшно, — Котаро целует Кейджи в щёку, отходит от окна и плюхается на кровать, смотрит в потолок и улыбается чему-то своему — расслабленный, хитрющий, красивый. — Я в детстве всегда боялся грозы, — говорит он, с кровати глядя на свихнувшееся небо. — Всполохи эти и гром, от которого весь дом трясётся. — А сейчас боишься? — Сейчас я обожаю грозу. Комната тонет в щемящем уюте, пока за окнами мир бьётся в лихорадке и беспомощно колотит по стёклам. — А я в детстве боялся темноты, — из памяти Акааши тянутся отголоски забытого ужаса, не дающего дышать озноба и постоянного чувства незащищённости. — Панически боялся тёмных дверных проёмов, всегда думал, что никогда не смогу жить один, не смогу уснуть один в доме. — А что сейчас? — Обожаю темноту. У Бокуто в квартире опять накурено, но открыть сейчас окна — пустить стихию себе по венам. Гнетущее и горькое расползается с обратной стороны кожи, комом в горле застряли города, в которых мы никогда не проснёмся. Котаро сказал, что делать на случай, если станет страшно. Кейджи забирается на кровать, жмётся к Бокуто, обхватывает руками и ногами и утыкается носом в плечо — проверенное убежище от всего плохого, даже от вечно чем-то недовольных божеств, у которых каждый день новые заскоки и обиды. — О-о-о, — умиляется Бокуто. — Ты такой милый. Акааши милым быть не хочет, ему в голову бьют раскаты грома, и надо что-то делать. Он не знает, какое у Бокуто лицо перед поцелуем, потому что всегда заранее закрывает глаза, чтобы сразу чувствовать, и Бокуто поначалу подглядывает, а потом тоже уносится следом и прижимает к себе с зашкаливающей зависимостью, будто пытается загнать к себе под кожу, и Кейджи лезет под футболку холодной рукой — пусть вздрагивает. Стёкла вот-вот разнесёт вдребезги, но на грозу у Кейджи нет времени — в голове грохочет куда отчаяннее, а ураганное воплощение лежит прямо под ним и сминает покрывало. — Чёрт, это как… — теряется в словах Котаро и хватается за Кейджи, пока тот седлает его бёдра, — не знаю, это как переспать на вершине Олимпа в самый разгар истерики Зевса. — В детстве ты о таком и подумать не мог, верно? — Я и сейчас поверить не могу, если честно. Небо взрывается за окнами, вспышкой высвечивает возвышающегося Акааши — зрелищно, до преклонения, до мурашек, выдирает из полутьмы спальни — мраморная статуя, единственная уцелевшая на сводах разрушенного ураганом дворца. Бокуто забывает, как дышать. — О господи. — Не спасёт. Акааши сейчас ни черта не мраморный, Акааши сейчас внезапно живее всех живых, и руки сами тянутся, и в кратковременном затишье молния звякает издевательски оглушительно. — У тебя руки трясутся, — подмечает Котаро. — Помолчи, — чёртову голосу обязательно надо дрогнуть. — Тебе никогда не говорили, что ты красивее всех греческих богов? — Опоздал ты с подкатами, я и без них уже с тебя штаны снимаю. — Боже, Кейджи, ты вообще существуешь? — голос Бокуто срывается на восхищённо-истеричный смешок. — Или я тебя всё-таки выдумал? — Довыдумывай тогда дальше, иначе я сейчас с ума сойду. Бокуто за руку стягивает его на кровать, переворачивает на спину и нависает сверху, и стёкла могут раскалываться и осыпаться на них двоих осколками, и плевать будет совершенно, совершенное совершенство Котаро держит сейчас в руках, а осколки, порезы, ожоги и ток — они не ранят, а возвращают к жизни. — Нет, Кейджи, ты точно настоящий, — слова собираются из срывающихся вздохов, и откровение — оно не в высшей силе и не в священных текстах, а в переплетённых телах. — Такой настоящий, что я не выдержу. Небо заходится судорогами — непрощённое, и спасаются только двое — единым целым.— Эреб, ты в порядке? В ответ с хрипотцой звучит смех. У Эреба — дрожащие плечи, дразнящий ветер в чёрных волосах и мёртвый взгляд на город, слишком яркий для поздней ночи. — Я в порядке, — Эреб оборачивается, растягивая прокушенные до крови губы в кривую ухмылку. — Всё хорошо, Гелиос. Просто Эдо снова в огне.
Blistering skyBlistering sky
Blistering sky
Доведённый до диссонанса дирижёр добивает сам себя, демоны душат друг друга и только так демонстрируют доверие, оставленные без присмотра двенадцать баллов по шкале Бофорта. — Кейджи, ты как? Что случилось? Где болит? Акааши вздрагивает и оборачивается на грохнувшую дверь. Бокуто подлетает к кушетке, и Кейджи испуганно подгибает перебинтованную ногу. — Подвернул просто, — отвечает он едва слышно и прячет взгляд. Отвратная уязвимость обступает со всех сторон, и невыносимо хочется не быть. — Неудачно приземлился. — Да, тренер сказал мне, — у Бокуто мрачный тон, и хочется задохнуться и от стыда, и от чувства вины. — Ты в последнее время вообще довольно невнимательный. — Это он так говорит? — Ты не думай, он не ругался или что-то в этом роде, — сразу утешает Котаро и подсаживается ближе. — Просто попросил меня поговорить с тобой. Это он и позвонил мне и сказал про твою травму. — Ты прям с пар сбежал что ли? — Конечно. — Дурак. Где-то за пределами медкабинета существуют и перекликаются звуки, но им не добраться до спрятавшейся здесь тишины, которая разлеглась на соседней кушетке и царапается о тиканье часов. — Я переживал, знаешь ли, — Котаро скрещивает руки, и Кейджи чувствует, что серьёзный разговор больше не получится откладывать. — И я столько раз спрашивал тебя про команду, и ты всегда прикрывался своим “всё хорошо”, но долго на таком всё равно не протянешь. Акааши ничего не говорит и по-прежнему боится поднять глаза. — Кейджи, ты хочешь бросить волейбол, так ведь? Акааши холодеет и наконец-то смотрит на Бокуто — Котаро не выглядит сердитым или упрекающим, он просто хочет спасти, если есть от чего. — Я не… — Кейджи запинается и мечется растерянным взглядом по серым стенам. — Я не собирался. Он и правда не собирался, но и вкладывать душу в тренировки больше не получалось и не хотелось, и злость на самого себя постоянно не давала покоя, как и не отпускали муки совести и чувство долга. История пусть и не тянет на трагедию мировых масштабов, но Кейджи её вполне хватало, чтобы ночами не спать и чуть-чуть не дышать. — Я знаю, что тебе тяжело, что ты остался один, что на тебе ответственность за первогодок, — Бокуто вздыхает и засматривается на секундную стрелку, собираясь с мыслями. — Я понимаю, что для тебя всё теперь иначе, и из-за этого у тебя другое отношение к клубу, и я ни в коем случае на тебя не злюсь, правда. — Я обещал тебе сохранить команду, — у Кейджи голос как стеклянный, и перед глазами сразу зарёванный не его выпускной, чёртова сакура и поцелуй под ней — затасканная банальность на фоне горящего неба. — Мне не нужна такая цена за это. У Акааши в глазах начинает щипать, и он стыдливо отворачивается к окну. Разрывает между желанием кинуться в объятия и страхом обнажить свою слабость, и остаётся только сжимать в кулаке край подушки. — Бросай клуб к чертям, если для тебя так будет лучше, — продолжает настаивать Бокуто. — Не брошу я. — Если ты делаешь это ради меня, то завязывай ты с этим. — Я тебе ещё раз повторяю, что не брошу волейбол, мать твою, — не выдерживает Акааши, шмыгает носом и откидывает назад голову — окно не спасло, теперь очередь потолка. Бокуто замолкает, и Кейджи опускает взгляд на свою перевязанную ногу. — Прости меня, — говорит он. — За что ты извиняешься? — Ты прав, — усмехается вдруг Акааши и поднимает глаза. — В качестве извинений получишь победу Фукуродани на токийском матче. — Кейджи… — Я надеру им зад, слышишь? — обрывает Кейджи. — За тебя, за нас с тобой, за всех наших и за юность эту нашу чёртову. Бокуто смотрит на него в немом восхищении, затем наклоняется и прижимается губами к бинтам. Кейджи замирает, заливается краской и опасливо поглядывает краем глаза на дверь кабинета. — У меня слов на тебя не хватает, — Котаро снова приподнимается и смотрит в глаза. — На то, какой ты потрясающий. — Я ногу подвернул, я неуклюжий неудачник, — фыркает Акааши и улыбается. — Да перестань ты. — Дуй на пары вообще. — Так ну-ка сюда иди. — Прям побежал уже. — Кейджи-и-и, — Котаро наваливается на него, обнимает и тянет на себя, гладит по спине, на которой ещё будто вчера красовалась цифра 5 — незаменимая, надёжная и самая родная. Его единственное Евангелие — единение, высеченное в нерушимом 4-и-5. — Помнишь, как мы с тобой обнимались на последнем матче? — Бокуто, похоже, собирается добить их обоих ещё и уколом ностальгии. — О да, — кивает прижатый к нему Акааши, — и токийское телевидение тоже помнит. — Ты и я — легендарные. У Кейджи снова предательски режет в глазах, и он прячет лицо в плече Бокуто. Тишина наблюдает со стороны и не впускает в эти стены вечно куда-то торопящееся время — пусть не вмешивается.— Как тебе Амстердам, Эреб? — Гелиос смеётся, разбрызгивает лужи, то хватает за руку, то приобнимает, касается Эреба постоянно. Эреб улыбается снисходительно и любуется бессовестно. — Я бы встретил здесь свой последний закат, — отвечает он, вертя ручку зонта. “Я бы умер здесь” — это Эреб так признаётся городам в любви. Гелиосу интересно, хочется ли Эребу умереть у него на руках.
— Машина нужна для того, чтобы гнать в ночи сквозь огни и орать песни, согласен? Акааши кивает, шумно вытягивая из трубочки сок. Снаружи за стёклами перевалило за двадцать три ноль-ноль — как раз время, когда стены дома задушили бы, а на улице хочется нестись вперёд до ветра в лицо и разрыва лёгких. Бокуто щёлкает по кнопкам, перелистывая песни, останавливается на одной и восторженно взвывает. — Полетели, мать их, — объявляет он, врубая сразу на всю громкость и срывая машину с места. Музыка набирает оборот одновременно со скоростью, и Кейджи откидывает назад голову. Озорные аккорды несутся по венам как из введённой под кожу иглы, и пальцы сами отстукивают по стене ритм. — Будешь сейчас подпевать со мной, — предупреждает Котаро, когда приближается припев. — «Орать» ты имел в виду? — Именно. Огни мчатся за стеклом, спотыкаются и бьют по лицу, истерично мигают и тоже не знают, куда деться. И подкатывает припев, и спасаться некуда. — So I hit my head up against the wall! — Котаро выкрикивает первую строчку, яростно ударяя по рулю. — Over and over and over and over again and again! — подхватывает Кейджи, и сразу становится хорошо до одури, и последние слова уже вылетают в надорванном хоре. — 'Cause I don't wanna be like them! So I hit my head up against the wall! — в голосах у обоих саднит так, что рука так и тянется открыть на ходу дверь, у вокалиста на фоне вовсю разгоняется истерика, и у них двоих в салоне ничем не лучше. — Over and over and over and over again! — Бокуто чудом удерживается за руль, не начиная по нему барабанить, не жмурит глаза и не вышвыривает машину с моста. Несётся второй куплет, и Акааши с Бокуто хоть на край света готов, или вообще за него и дальше, насколько хватит разгона, и кричать, кричать во всё горло. Очередной припев кромсает их двоих на отчаянные выкрики и севшие голоса, и когда музыка успокаивается, на проигрыше пытается отдышаться от собственных припевов, у Котаро улыбка тает с лица, сменяясь парализующим осознанием. — Ого, мне так плохо сейчас, — выдаёт вдруг он, поражённо хохотнув, застывает и не моргает, и в расширенные зрачки влетают встречные машины. Акааши рядом замирает тоже. Мимо проносятся фонари, по одному на каждое повторяющееся слово, будто выжигая, вдалбливая и добивая. overover
over
againand again
and then over
— Останови машину, — просит Акааши, потому что асфальт под колёсами раскалывается. — Я не собираюсь ни во что врезаться, — Бокуто смешно, так смешно, что вот-вот вылетит на встречную. — Всё равно останови. Жжёт кожу внезапно пробудившаяся в самом разгаре жертвоприношения жалость, падает на каменный пол дрогнувший в руке жреца кинжал. Бокуто пролетает трассу, сбавляет скорость и тормозит на обочине. Двигатель глохнет вместе с музыкой, и Бокуто смотрит на Акааши потерянно-виновато. В салоне темно, свет от автомагистрали едва до них доползает. Кейджи похлопывает ладонью по коленям: — Ложись сюда. Котаро молча наклоняется, кладёт голову Акааши на колени, сопит грустно куда-то в сторону бардачка. — Случилось что-то? — Кейджи знает заранее, что нет, но спрашивает на всякий случай. — И да, и нет, — Бокуто вздыхает, дёргает бардачок и тут же захлопывает, случайно вывалив наружу пару запиханных внутрь фантиков. — Ты же знаешь, как это бывает у меня. Конечно, Акааши знает. Со старшей школы тянется это “иди поговори с ним”, и Кейджи всегда шёл, но только говорить не приходилось, потому что Бокуто, до этого психовавший и отсылавший к чертям каждого, кто осмеливался приблизиться, без слов обнимал Кейджи и прижимал к себе, утыкался лбом, что Кейджи шевельнуться боялся, только осторожно запускал пальцы в растрёпанные волосы. Кейджи запускает и сейчас, гладит с привычной заботой и обещанием хорошего, вот только поверить бы сейчас в это хорошее самому. Запертое в человеческом теле солнце догорает на моих коленях в отблесках пролетающих фар. Акааши тянется к проигрывателю, копается в плейлисте в поисках чего-то “чтобы с душой, но и чтобы мы не сдохли на припеве”. — Что-то хочешь послушать? — Тебя. Акааши задумывается. Вряд ли он сможет сказать сейчас что-то важное и спасающее, он ведь и жизни толком не знает, а рой бредовых мыслей и вовсе лучше не выпускать наружу. Закат, затянувшийся на тысячелетие, записанные мною фразы в записной книжке застают врасплох меня самого. — Ты в курсе, что я горжусь тобой? — Акааши всё-таки решается вытягивать их двоих из тишины. — Зачем? — удивляется Бокуто, задирает голову и недоумевающе моргает. — В смысле, я же оболтус. — Но ты хороший оболтус. И ты ответственный, умный, талантливый, целеустремлённый. — У тебя много эпитетов для меня припасено? — Вёл когда-то список. — Обалдеть. Акааши вообще любит списки. В списках можно угомонить мысли, привязать их к цифрам и не бояться, что они нахлынут без предупреждения и заставят захлебнуться. Акааши — самый организованный человек с хаосом в голове. — Куроо недавно сказал, что я эгоист, — жалуется Бокуто. — Он что, реактивов своих надышался? — Не знаю. Нет, он так-то прав ведь. — Да с чего это вдруг? — возмущается Акааши. — И это Куроо тебе сказал, со своей-то звездой на голове? — Я вот и сказал ему перед этим, что он выпендрёжник. — Блин, так вы просто сидели и обзывали друг друга? — Ну да, получается. — Вы меня бесите. Бокуто смеётся — уже хороший знак. — Вообще я часто думаю о том, что я хреновый человек, — грустно тянет он. — А эти мысли у тебя откуда? — Не знаю, просто сравниваю себя с другими и прихожу к такому выводу. — Сам только что орал в песне, что не хочешь быть таким, как другие. — Сложно это всё. — Вон они, твои “другие”, — Акааши машет рукой в сторону мчащих по дороге машин, — несутся куда-то, в свете фар, а мы с тобой — на обочине, в темноте, заглохшие, но всё равно самые лучшие. Ты понимаешь? Котаро не отвечает, лежит головой у Кейджи на коленях, смотрит и улыбается. — Откуда ты только взялся такой? — задаёт один из своих любимых вопросов, потому что всегда поражается и не верит. Акааши в такие моменты всегда отмалчивается и смущается, а Бокуто просто хочет, чтобы Кейджи всегда чувствовал себя защищённым, никогда не отдалялся и не прятался. — Хочу знать, что творится в твоей голове. Кейджи медлит с ответом, прослеживает взглядом за тянущимся потоком огней, пока они не растворяются в недосягаемости за следующим поворотом. — Там никогда не стихают помехи.I left my heart in Amsterdam Where I could dream and nights were long
Идеальный исход для изувеченных избранных — истеричное и надорванное на вылете крика из охрипшего горла. Мяч отстукивает по полу затухающий ритм, отпечатывается в сознании тех, кто уйдёт с поля поверженным. По залу проносится вопль свистка, и матч оканчивается победой Фукуродани. Акааши наконец-то выдыхает. Трибуны гремят, проигравшие валятся на колени от изнеможения, и Кейджи собирает своих ликующих первогодок на построение. Позже он глазами выискивает среди болельщиков Бокуто, не находит его, кланяется под аплодисменты и утирает лицо полотенцем, направляясь к выходу. В холле Бокуто налетает на Акааши из ниоткуда, подхватывает на руки и кружит под изумлённые взгляды первогодок, которых улыбающийся тренер уводит дальше по коридору. — Кейджи, ты просто обалденный, Кейджи, какой кошмар, ты что натворил, ты победил, Кейджи! — тараторит Котаро, не выпуская Акааши из рук. — Я так тебе рад, меня сейчас вырвет! — кричит ему Кейджи, у которого потолочные лампы вертятся в глазах бешеным хороводом, хочется смеяться и визжать, но ещё сильнее хочется рухнуть пластом и не вставать ближайшие дней пять. Бокуто ставит Акааши на место, садится с ним в обнимку на пол, счастливый до безобразия и до еле сдерживаемых писков. — Мой Акааши самый лучший! — верещит он, пуская звонкое эхо по стенам. — Это наша общая победа, и старалась вся команда… — пытается поправить его Кейджи. — Помолчи сейчас, хорошо? — Хорошо. Оба затихают и не ослабляют объятий, и мимо проходят люди, и застёжка на плече куртки Бокуто впивается в подбородок, но Кейджи отстраняться не хочет ни в коем случае, и он любит сейчас и оставленный позади спортзал, и эти коридоры, и свет от гудящих ламп, и ждущий их на крыльце вечер, до безумия любит Бокуто и не понимает, как умудряется не вопить об этом без умолку. Излюбленное изобретение изумительной вселенной — идиллия для изолированных от остального мира влюблённых идиотов.Вечер зажигает в парке фонари, а Эреб не может отвести взгляд от Гелиоса с гитарой. — Не замёрз? — спрашивает Гелиос, не произнося: “Если холодно, прижмись ко мне”. — Нет, — отвечает Эреб, умалчивая: “Если прижмусь к тебе — сразу с ума сойду, а вечер ведь только начался". У Гелиоса всегда смеющиеся глаза, вечный жаркий июль в голове и ловко скользящие по грифу пальцы. Эреб прячется под капюшоном и невольно отбивает подошвой кроссовка ритм. Гелиос играет быстрый мотив, но он так и сквозит скулящей тоской, и Эреб обещает себе обязательно потом узнать, о чём грустит солнечное божество. — Нравится? — спрашивает Гелиос, улыбаясь на засмотревшегося Эреба. — Грустная. — Значит, точно нравится. Эреб подсаживается ближе и склоняет голову Гелиосу на плечо. Музыка уносит, делает надрезы и засыпает раны солью. Да, Эребу определённо нравится, и он закрывает глаза. В Стокгольме весна.
Кровавый калейдоскоп кружится перед глазами, под ногами крошатся обломки Карфагена. Оживлённая улица — это неправильное словосочетание. Толпа ни черта не живая, толпа — это ледяные потоки реки Стикс, уносящие в себе потерянные души, а случайные улыбки прохожих — притворство, чтобы не выдать страх безвозвратно оказаться на другой стороне. Город раньше никогда не пугал Акааши. Пусть он ощущается теперь по-другому, и воздух будто вдыхается иначе, и очертания зданий не те, и сводит с ума необъяснимое чувство подмены, но никогда ещё город не пытался выскрести Кейджи из себя, будто он сам — инородное и неприжившееся. В шаге от катарсиса с катаной в руке, кататонический ступор посреди пустыни в Калифорнии. Город окружает со всех сторон, душит чужими лицами, визгливыми сиренами и впивающимися в тучи небоскрёбами, оплетает бордюрами, засыпает прямо в горло кирпичные осколки. Курьёзный случай в центре карикатурного Токио — кислородная катастрофа в час пик. Акааши опирается на стену рукой, царапает ладонь о грубый камень, достаёт из сумки телефон, с трудом попадает по клавиатуре пальцами, сводимыми мелкой дрожью. «можешь забрать меня? я возле книжного, в который мы заходили позавчера» Ответ приходит почти сразу же: «сейчас приеду» Акааши уверен, что Бокуто порывался перезвонить и на панике вопить в трубку, но Кейджи в своё время приучил его на сообщения отвечать только сообщениями. Но всё равно нельзя запретить Котаро тревожиться: «что-то случилось?» Кейджи не отвечает — самому было бы неплохо узнать. Китовые крики будят меня на рассвете, но никто не верит, никто не слышит ни единого звука, никто, никто. Акааши вжимается спиной в стену, чтобы прохожие его не задевали, ослабляет узел галстука, пытается дышать ровно, но у его лёгких на сегодня запланирована своя увеселительная программа. Ожидание не получается перевести в минуты, потому что время тоже бьётся в приступе, отмеряется лишь сигналами светофора, едва различимыми в хаосе из звуков. Город плывёт перед глазами, закручивается в воронку и затягивает, и Кейджи опускает взгляд, чтобы не потерять равновесие, комкает пальцами на груди рубашку, жмурится до цветных пятен под веками, почти сползает по стене вниз, когда сквозь шум в ушах слышит приближающиеся шаги… — Кейджи, что с тобой? — …и чувствует подхватывающие его за секунду до падения руки. Можно было бы и успокоиться, да только грудную клетку заливает свинцом. — Я вроде умираю, но это не точно, — усмехается Акааши и судорожно закашливается. Ледниковые обломки в моих лёгких, лавовые потоки по моему лицу, левитация в предзакатные часы, пока все отвернулись. Легче не становится ни в машине, ни на пути до квартиры, и Кейджи задыхается в прихожей, стягивает с себя пиджак и повисает на Бокуто, кое-как добирается до комнаты и позволяет уложить себя на диван. — Чёрт, Кейджи! — Акааши не помнит, видел ли он Бокуто когда-нибудь настолько напуганным. — Ты сказал везти тебя домой, а надо было в больницу! Акааши и правда попросился домой, и Бокуто привёз его к себе — это правильно, это очень хорошо. — Не… Не надо… — у Кейджи сейчас каждый вдох против него, в глазах полнейший ужас и непонимание происходящего. — Не надо в больницу. — У тебя гипервентиляция, Кейджи, мать её! — Котаро подсаживается на край дивана, оглядывает Акааши в полнейшей растерянности, не зная, как помочь. — У тебя впервые такое? — Один раз, в средней школе, в переполненном поезде, — удаётся выговорить Акааши, после чего он снова закашливается. Дыхание не выравнивается, воздуха так много и одновременно не хватает, и Кейджи становится до слёз страшно, перед глазами темнеет, и он в отчаянии цепляется за Бокуто, задыхаясь теперь ещё и от судорожных всхлипов. — Кейджи, боже, я не знаю, что мне делать! — взмаливается Бокуто, затем сжимает одной рукой плечо Кейджи, а другой обхватывает его запястье. — Ну-ка чшшшш. Успокоиться не получается, и сердце там в груди, видимо, совсем свихнулось так колотиться. — Кейджи, посмотри на меня, — просит Котаро, и Кейджи послушно открывает глаза. — Я не знаю, что тебя довело до такого состояния, но сейчас тебе ничего не угрожает, слышишь? — Котаро проводит по взмокшим волосам, и рука предательски дрожит. — Надо дыхание восстановить, попробуй сделать вдох и задержать его секунд на пять хотя бы. Акааши делает неглубокий вдох, но срывается и вновь рвано хватает ртом воздух. Бокуто зажимает ему рот рукой, чтобы дышал носом, смотрит неотрывно в глаза, сам дышит медленно, чтобы Кейджи повторял за ним. Мастер загнан в угол собственными демонами, У Мастера лихорадочный бред и маниакальный психоз, и не спасают даже объятия Маргариты, у Мастера в голове такой Ад, что даже Сатана не вмешивается. Спустя пару минут Кейджи смеётся ему в ладонь, и Котаро убирает руку. — Ты будто мой инструктор по дайвингу, — Кейджи опять всхлипывает и растягивает посиневшие губы в слабую улыбку. — Кем угодно для тебя могу быть, — Бокуто был бы рад пошутить и похихикать, но Акааши всё ещё не в порядке, чтобы им обоим расслабляться. — Хочу понырять этим летом. — Обязательно, но только успокойся сейчас, ладно? Акааши закрывает глаза, дышит пока с трудом, хоть и старается. Тишина начинает казаться гнетущей, заупокойной даже, и Кейджи просит включить для фона телевизор. Бокуто ищет что-нибудь без резких звуков и раздражающих голосов и натыкается на научный канал. — О, я смотрел это, — Акааши узнаёт недавнюю передачу про звёзды и привязанные к ним мифы. — Оставь. Бокуто откладывает пульт в сторону, невольно заинтересовавшись нарезкой космических снимков. «Мира, также известная как Омикрон Кита — переменная двойная звезда, с древних лет озадачивала астрономов своим необычным поведением: она то появлялась на небе, то вновь исчезала…» — Мы с тобой — Омикрон Кита, Котаро. Бокуто тут же оборачивается на слабый голос и кладёт ладонь на лоб Кейджи. — Ого, у тебя руки холодные, — звучит в ответ поражённо. — Зато ты как кипяток, — хмурится Котаро. «Мира в переводе с латинского означает “удивительная” и “дивная”. Сама звезда состоит из двух компонентов: белого горячего и красного холодного. Холодный красный компонент можно назвать настоящим гигантом — его диаметр больше диаметра Солнца в семьсот раз…» — Как-то неправильно, ведь это красный гигант должен быть горячим, а белый маленький — холодным, — не соглашается Акааши и трёт застеленные мутью глаза. — Не спорь со Вселенной, — успокаивает Бокуто и руку со лба так и не убирает. — Но она неправильная, — жалобно тянет Акааши, пряча в ладонях горящее лицо. — Кейджи, у тебя жар, что делать будем? В кармане вибрирует телефон, и Акааши вздрагивает от новой накатывающей волны паники. Но Бокуто не позволит ей случиться. — Что ты творишь? — Кейджи приподнимается с дивана, когда Котаро лезет в его карман. — Мне домой надо. — Ты и так дома, — фыркает на него Бокуто, вытаскивает звонящий телефон и укладывает Кейджи обратно. — Что ты собрался ей говорить? — Что ты делал у меня домашку, у тебя заболела голова, ты уснул и в общем останешься на ночь у меня, — ворчливо перечисляет Бокуто, поднимаясь с дивана. — Лежи спокойно, дыши ровно, а я разберусь. Он выходит из комнаты ответить на звонок, и Кейджи тянется за прохладным пультом и прикладывает его ко лбу, чтобы хоть чем-то охладиться. Сердце по-прежнему заходится рваными ударами, и Акааши вжимает в грудь руку, чтобы оно угомонилось уже, чтобы перестало ломиться с той стороны. — Под мою ответственность, — отчётливо доносится с коридора. У Акааши лицо вспыхивает ещё сильнее, если такое сейчас вообще возможно. Быть под ответственностью Бокуто — это как рухнуть перед ним с переломанными крыльями и знать, что ни одно перо с них не опадёт, как уснуть в его руках под обстрелом и не словить ни одной пули. И можно дурачиться сколько угодно и закатывать драмы, но когда приходит очередь Кейджи ломаться, то нельзя представить кого-то серьёзнее и надёжнее Котаро, и даже расходиться трещинами под его защитой нестрашно. Бокуто возвращается в комнату, снова садится рядом с Акааши, убирает с его лба пульт и кладёт вместо него свою холодную ладонь. — Что мама сказала? — Можешь остаться у меня, но чтоб не прогуливал завтра школу, — докладывает Бокуто, явно довольный собой, ведь удалось договориться без скандала. У Акааши-сан отношение к Котаро весьма сложное: само наличие его в жизни Кейджи её несказанно раздражает, но не доверить ему сына она всё равно не может. — Да почему у тебя руки холодные? Ты ж горячий постоянно, — всё ещё недоумевает Акааши под спасительным прикосновением. — Перестроился вот специально под тебя, здорово же, — довольно улыбается Бокуто. — Мы удивительные с тобой. Сердцебиение всё ещё даётся с перебоями, вдохи спотыкаются сами об себя, но хотя бы отступает тревога. «Мира также поразила учёных наличием у неё кометоподобного исполинского хвоста, длиной около тринадцати световых лет.» — Обалдеть, — впечатляется Бокуто, и Акааши поддерживает едва заметным кивком. Здорово быть удивительными, отличаться от остальных, вдвоём нестись по межзвёздному пространству, дарить друг другу тепло или холод в зависимости от выходок капризного космоса. «Но во Вселенной ничто не вечно, и звёздный путь Миры подходит к концу.» Музы рыдают, когда маэстро лезет в петлю, мы с тобой — догорающие останки Миры, маковое поле на развалинах Марса. Акааши смеётся какой-то недоистерикой, снова жмёт руки к груди и кривится от очередного нахлынувшего головокружения. — Надо всё-таки скорую вызвать, Кейджи, — звучит над ним строго. — Не надо, скорая при таком не поможет, — голос у Акааши совсем слабеет, глаза слипаются, но он упрямо держит их открытыми, не желая проваливаться в небытие. — При каком “таком”? Объясни тогда, что с тобой. Темнота всё-таки накатывает, тяжелеет и оседает на веки, и Кейджи сдаётся. — Переменность Миры, — хрипло отвечает он и отключается. Мой вечный мрак — под твою ответственность.— Хочешь почувствовать внутри себя вспышки на солнце? Эреб стряхивает пепел с сигареты в стоящую на прикроватной тумбочке пепельницу. — Не помню, чтобы я заказывал на вечер порцию дешёвых подкатов, — отвечает он, томно затягиваясь. Гелиос смеётся. Эреб расселся перед ним в полурасстёгнутой рубашке, развалился на подушках со своей аристократичной наглостью — смех вот-вот скатится в истерику. — Теряюсь просто порой, как к тебе подобраться, — оправдывается Гелиос. — Возвышенные фразы на тебя давно не действуют, пошлые каламбуры тоже, начну тогда покорять тебя эвфемизмами. Эреб наконец докуривает и тушит сигарету. — Не шути с мраком, мой солнечный мальчик, — говорит он, расстёгивая до конца пуговицы и снимая с себя рубашку. — У тебя что, настроение хорошее? — Гелиос срывается на нервный смешок и не может оторвать взгляд. — Да, хорошее, — кивает Эреб, подползает ближе и сминает простыни. — Страшно захотелось сделать тебе больно. Гелиос сглатывает, уже заранее чувствуя спиной до крови впивающиеся в кожу ногти, откидывается на кровать, смотрит на Эреба снизу вверх, улыбается хитростью и предвкушением. Эреб гасит свет щелчком пальцев. Темнота — его территория.
Неоновые надписи сигналят началу моего ночного наваждения, неприкаянные неудачники напевают мотивы под аккомпанемент своих же натянутых нервов. — Как думаешь, меня выгонят из школы, если я напишу гейское порно с участием двух древнегреческих богов? Бокуто давится пиццей, и Акааши тянет руку похлопать его по спине. — Какого чёрта у тебя там происходит вообще? — Бокуто прокашливается, и его шок сменяется восхищением. — А вообще я бы почитал. — Бессовестный. — Ты порно собрался писать, Кейджи! — трясёт куском пиццы Бокуто. — Это ты бессовестный! — Да здравствует мужеложство и восхитительный гомоэротизм! — Ого, вы уже тост придумали? — заинтересованно доносится из коридора. Куроо заходит в комнату, запихивая телефон в карман джинсов, плюхается на пол, молча салютует своей кружкой и задумчиво пьёт. — Как там дела? — спрашивает у него Акааши. — Кенма сказал, что всё хорошо, все сытые и спят, — отвечает Куроо и икает, допивая остатки. — Напомни ещё раз, сколько их? — Четверо. На нас с Кенмой похожи. Ночь у Куроо выдалась непростая: рожала его кошка, а сам он пережил нечто такое, о чём рассказать до сих пор не может, только застывает время от времени, смотрит неотрывно в одну точку и вздыхает. — Я видел зарождение жизни, и жизнь — это слепые писклявые комочки, — говорит вдруг он с таким видом, будто прорезал ножницами материю, шагнул внутрь и вернулся обратно, познав при этом величайшие тайны мироздания. — Тебе налить ещё? — обеспокоенно предлагает Бокуто. — Да, пожалуйста, — кивает Тетсуро, с грустью глядя на дно пустой кружки. По Куроо порой нельзя точно сказать, сходит ли он с ума или же просто счастлив. Как правило, у него это происходит одновременно. — Почему мы пьём из кружек, а не сразу из бутылок? — возмущается он. — Потому что мне подарили классные кружки, и я хочу пить из них, — ворчит Бокуто, подливая ему ещё пива. — Я не хочу пить из кружек с поросятами в очках, они смотрят на меня строго! — Потому что им стыдно за тебя. — Я серьёзный человек, почему меня пытаются пристыдить поросята? — взвизгивает Тетсуро, и по нему сегодня вообще не поймёшь, где у него веселье перекликается с истерикой. Акааши отчего-то решает разузнать. — Как дела у тебя вообще? — спрашивает он, перекладывая оливки со своего куска пиццы на кусок в руке Бокуто. — Я порядок, — пожимает плечом Куроо, попутно дёрнув глазом. — В смысле, в порядке я. Нормально. Просто не высыпаюсь в последнее время, завален докладами, научными статьями, терминологией и котятами. Куроо с головой ушёл в свою любимую химию, успел уже перенести что-то вроде нервного срыва и во время одного из опытов чуть не спалил корпус своего университета, но несмотря ни на что блистает в успеваемости. — Не жалеешь ни о чём? Куроо хмурится на пару секунд, и Кейджи опасается, что спросил лишнего. — Не-а, — тут же расплывается в улыбке Тетсуро. — Я не знаю, что ждёт меня дальше, но сейчас мне здорово от того, чем я занимаюсь. Да, тяжело бывает, но это всё дико интересно, я аж с самого себя пищу, — он настороженно оглядывает собеседников. — Это ведь самое главное, не так ли? Акааши неуверенно улыбается — в последнее время слишком много сомнений во всём и сразу. — Так и есть, — отзывается на вопрос Бокуто, потягивается и откидывается на диван. — Главное — жить тем, что есть сейчас, ловить моменты и творить их самому, а что потом… А хрен его знает, что там будет потом. Он глубоко вздыхает, уставившись в потолок, и Акааши так и тянет к нему, хочется обнять и утонуть с ним в этом тоскливом и завывающем, что в последнее время так и сигналит им с горизонта. Ознобом по коже, когда от руки до руки — тающий сантиметр, когда тишина такая, что даже шёпот звучит громко, и можно закрыть глаза, не опасаясь. Из мыслей выдёргивает удивлённый голос Куроо: — Так а ты сам решил, что после выпуска будешь делать? — Нет, — беззаботно отвечает Акааши, хотя сам едва сдерживает вопли. — Мне казалось, что у тебя всё уже продумано давно, всё под контролем и холодным расчётом. — Да ни черта подобного, — усмехается Бокуто, оборачивается на Кейджи и смотрит с какой-то смесью сочувствия и преклонения. — Ты просто не знаешь — у него в голове та ещё перестрелка. Акааши смотрит на него с немой благодарностью, не понимает, как Бокуто может в этот самый обстрел тянуть руку и никогда не бояться. Акааши любит его всеми своими пулями, разрывающимися в потоке невысказанных фраз, и сделает всё, чтобы его они ни за что не задели. Моя очарованность тобой переболела в одержимость, и это хорошо до одури, до онемения, до отчаяния. — Ну и пошёл я нахрен тогда, — бурчит Тетсуро в кружку, и Бокуто смеётся. Куроо не всегда может помочь, но он спокоен, когда точно знает, что дорогие ему люди способны справиться и без него. Акааши тоже сейчас думает, что справиться можно, такие вечера ведь для того и созданы — вроде и не решается ничего, не вылечивается, но дышится почему-то всё равно легче. — Вот стану я биоинженером, скрещу ген умершего динозавра с геном курицы, и получится куроозавр, — мечтательно рассказывает Куроо поросёнку с кружки. В комнате повисает напряжённая тишина. — Ну вы поняли, да? — хохочет он и нетерпеливо трясёт руками. — Куроозавр! Бокуто с Акааши одновременно прыскают, и Куроо облегчённо выдыхает. — Куроо, ты когда-нибудь накуривался? — спрашивает Кейджи неожиданно даже для самого себя. — Почему сразу такая реакция? — Тетсуро оскорблённо встряхивает чёлкой. — Ты за кого меня принимаешь? Я мать четырёх котят! — Что такого я спросил? — Кейджи, ты это сейчас серьёзно? — вмешивается Бокуто, который сразу же всё понимает. — Просто интересно. — Кейджи, это конкурс среди, мать его, школьников, ты случайно не перебарщиваешь с источниками вдохновения? — Да, я накуривался, — подаёт голос Куроо, очухавшись. — Ого. — Куроо, помолчи сейчас! — кидается на Куроо Бокуто. — Бокуто кстати тоже. — Куроо! Кейджи виновато опускает взгляд. Какой бы силы ни было разгильдяйство, В Бокуто с Куроо всегда просыпается ответственность, когда нужно младшего наставить на верный путь. — Творческий кризис у тебя что ли? — осторожно спрашивает Куроо. — Да нет, — Акааши пытается подобрать слова, потому что в голове их полно, а озвучить всё это терзающее не всегда выходит. — Просто будто вдохновение заперто внутри где-то, и нужно помочь ему вырваться, нужна искра какая-то. — То есть, тебе хочется описать чувство, но перед этим нужно испытать подобное чувство самому? — Типа того. — А если бы ты писал про Икара, то пошёл бы с крыши прыгать, чтобы на себе его полёт прочувствовать? — не успокаивается Котаро. С Кейджи в последнее время и так что-то творится, а он ещё и сам будто жаждет новых бедствий. У Акааши глаза загораются, а сам он таинственно молчит. — Вот чёрт, — плюётся Бокуто. — Послушайте, что вам скажет тётушка Тетсуро, — улыбается Куроо, с мудрым видом поднимает палец и указывает им на Кейджи. — Ты, Акааши, не заблудись в поисках самого себя и всегда возвращайся обратно невредимым, а ты, — тычет пальцем в Котаро, — сгоняй в магазин ещё за пивом. — Ты давай домой вали вообще, — фыркает на него Бокуто. Куроо не обижается: он сам как-то среди ночи выгнал Бокуто из лагеря, потому что тот не рассмеялся над его шуткой. Но Куроо вскоре сам начинает собираться, на пару с Бокуто вызывает себе такси, оба умудряются при названии адреса выдать сразу два каламбура и довести самих себя до слёз. В ожидании машины Куроо в коридоре расставляет разбросанную обувь в ровный ряд, и никто не может его остановить. — Сейчас поеду за Кенмой и пойду с ним гулять, — хвастается он. — А то луна такая красивая сегодня — какого чёрта дома сидеть? Сомнений нет, что Куроо будет вести Кенму за руку, пылко и страстно рассказывать ему про какие-то молекулы, и Кенма будет внимательно слушать и бесконечно влюбляться. Такие изумительные они оба, и всегда они такими останутся. — Хорошей прогулки, ботан, — прощается с ним Бокуто, стискивая его в объятиях. — Спасибо, а вы сидите дома, ведите себя хорошо, не прыгайте с крыш. И он уходит, унося с собой свои сомнения, горчащие улыбки и недосыпы, но за него всё равно не тревожно — Кенма, может, и допускает порой невнимательность к окружающим, но неполадки в Тетсуро он точно не упустит из виду. Бокуто защёлкивает дверь, оборачивается на стоящего посреди прихожей Акааши, подходит вплотную, обнимает одной рукой и кусает за ухо — то ли дразнит, то ли наказывает. — Ты как? — спрашивает он шёпотом, не отстраняясь ни на миллиметр. — Всё хорошо, — тоже шепчет Кейджи и зачем-то вздрагивает. — Приступов больше не было? — Нет. Приступы-пульсация-переплетение-перестрелка-пули, последний день Помпеи в моей голове каждый вечер с семи до одиннадцати. — Не пугай меня так больше, — всё так же шёпотом просит Котаро. — Постараюсь. Пули — это шёпот на ухо в пустом коридоре, это держать наготове руку и наконец почувствовать, как её берут в свою, это иллюзия уединения в отблеске фонаря посреди мрака в коматозном ноябре, это ночные звонки и тишина по обе стороны, потому что всё ясно и без слов. — Ты же знаешь, что я рядом всегда? — Знаю, — серьёзно, кто-то ввёл запрет на разговоры во весь голос? Почему не получается говорить не шёпотом? Пули — это всё осколки темноты, которая меня не отпускает. — Тогда пошли чай попьём, — снова оживляется Бокуто и уносится на кухню. Акааши улыбается и идёт следом, позволяет обрывкам своего мечущегося монолога перекликаться между собой. Все мои пули — под твою ответственность.Bullets are the beauty of the blistering sky
— Что мы забыли на крыше, Кейджи? — Моё хреново озарение. Перед глазами — почти родное небо, а внизу — скатывающиеся к земле четырнадцать этажей и отравленный суетой город. — Вид тут шикарный, — Бокуто оглядывается по сторонам и под впечатлением присвистывает. — Ты как обычно? — Да. “Как обычно” — потому что Бокуто уже знает. У Акааши случаются такие моменты, когда посреди прогулки ему нужна тишина, но один он оставаться не хочет, и Бокуто терпеливо молчит, позволяет Акааши побыть наедине с самим собой и при этом не оставляет его без присмотра, останавливается с ним на каком-нибудь мосту и ждёт, пока у Кейджи мысли соберутся в единое и нужное, сложатся образы и найдутся те самые слова, и тогда Кейджи оборачивается, улыбается и первый обрывает молчание — и всё спасено, и всё снова хорошо. Акааши заглядывается на Бокуто и мысленно усмехается. Котаро ведь и не понимает, что дело не только в удачно царапнувшей атмосфере, в порыве воздуха или в подрагивающей водной глади под мостом — дело в нём самом и в том, что он во всём этом остаётся с Кейджи рядом. — За ограждения не перелезай только, — предупреждает Бокуто, и Акааши кивает. Муз обычно представляют соблазнительно разлёгшимися на письменном столе или на рояле среди канделябров, с подрагивающими ресницами и со случайно-неслучайно упавшими с плеча рукавами, нашёптывающими у самого уха ноты или рифмы. Акааши же знает, что музы могут быть шумными, хохочущими и крикливыми, шастать в одних трусах и хрустеть яблоком на весь дом. — Хочу тебя на рояле, — зачем-то вслух говорит Кейджи. Бокуто отзывается обалдевшим хохотком. — Это и есть твоё озарение? — Нет ещё. Акааши краснеет и спешно отворачивается, вцепляясь в ограждение крыши. Бокуто продолжает хихикать за его спиной: — Безобразник. — Весь в тебя. Рифмы разбросаны по развалинам ржавеющего рассудка, рукописи расстрелянных на рассвете романтиков не сгорят даже в пламени преисподней. Кейджи опускает взгляд на город под ним — с высоты кажется, что никогда и не был к нему причастен. — О чём думаешь сейчас? — спрашивает Котаро, и на высоте ему тоже привычнее. — О том, что иногда страшно хочется в Стокгольм. — Съездим туда обязательно. — Здорово. Стокгольм нас не ждёт, Стокгольм втопчет нас в грязь в каком-нибудь слякотном сентябре, а мы ответим ему неизлечимым синдромом и звонками за полночь. Если бы Амстердам и Стокгольм были людьми, то Амстердам был бы вечно шальной, опьянённый и пьянящий, в кожаной косухе поверх чёрной майки, влюблённый в мосты и парковые скамейки, а Стокгольм бы строго покашливал, прятал бы влюблённые взгляды за стёклами очков, вынуждающий зависеть и сам зависимый, закутывал бы Амстердам в тёплый клетчатый шарф, тайно довольный, что только он способен его усмирить. Порывы ветра сносят с ног, тянут за рукава вниз, но это не пугает, а вдохновляет до мурашек, как секунда до взрыва сверхновой, подсмотренного украдкой с просторов погибшей планеты. Акааши закрывает глаза, и Бокуто умолкает.— В обнимку с крыши лететь не так страшно. Эреб закатывает глаза. Ему никогда не бывает страшно, просто в обнимку интереснее. — Хоть мы и не умрём, но всё же. Но всё же хочется притвориться, будто есть, что терять, хоть они и пустые оба, а смерть для них двоих — всего лишь давний собутыльник. — В сантиметре от земли я нас спасу. Хочется удариться о землю и почувствовать боль — одну с Гелиосом на двоих. Но спастись хочется тоже. — Я не дам тебе упасть, — обещает Гелиос. И это оказывается больнее.
Акааши чувствует, как Бокуто берёт его за руку — на всякий случай.Они делают шаг и несутся вниз в замедленном времени, не расцепляясь и не боясь, и нет разницы, что ждёт внизу — Древние Афины, или же Египет, или же обожжённый Эдо, и падать можно хоть на поднятые в небо копья, хоть в Эгейское море, и тяжелят лишь накопленные осточертевшие тысячелетия, а вместо белоснежных одеяний — джинсы с разрезами на коленях, матерные футболки и клетчатые рубашки. Ветер царапает лица и завывает в ушах, дрейфующее сердце теперь колотится и старается перекричать, и небо остаётся позади, брошенное и равнодушное. Гелиос целует Эреба прямо в полёте, и это ударяет куда сильнее, чем с многоэтажки об асфальт. У самой земли Эреб осознаёт, что не дышит, пытается вдохнуть, и от хлынувшего потока разрывает горло. Эреб открывает глаза и чувствует спиной холодный кафельный пол кухни. Гелиос лежит рядом, пытаясь отдышаться. Оба — абсолютно невредимые, оба — абсолютно неживые.
Акааши стоит неподвижно, до побелевших костяшек сжимая перила и по-прежнему не открывая глаза. Бокуто осторожно касается его лица, разворачивает к себе и целует, и Кейджи летит, хоть и не делал с крыши ни шага. — Ветер тут невероятный, — говорит Котаро ему в губы. — И ты тоже. Акааши улыбается, тонет в держащих его руках, в высоте и в отголосках незатихающего города. Боги срываются вниз, а смертные пока продолжают держаться. Моё сакральное сумасшествие — под твою ответственность.Bullets are the beauty and I don't know why
Акааши готов рассмеяться в потолок — бессонница, неизменная, отвратительная и до тошноты банальная. Нарезает от скуки круги по спальне, скребёт ногтями по обоям, дёргает шторы и мурлычет надоедливый мотив. Тиканье часов в смеси тишины и табачного дыма отдаёт тоской и трауром, туберкулёз убивает молодого капитана раньше, чем вонзённый в сердце вражеский меч. Смеяться нельзя — Кейджи в полумраке не один. Тёмный дверной проём действительно больше не пугает, и Кейджи вглядывается в него, выжидающий и смирившийся, будто не сомневается, что угольные очертания примут чью-то форму и шагнут через порог прямо к нему. Умалишённые упрямцы не желают оставаться в удушающих стенах и в погоне за несбыточной утопией снова устремляются за горизонт, где им уже уготованы удавки. — А у меня есть фото, где ты голенький. Кейджи поворачивает голову и видит рядом на подушке хитрое лицо Котаро — плюс один неспящий в отряд неприкаянных лунатиков. — Показывай. — Ну точнее не совсем прям, а наполовину. — Тащи сюда, говорю. — Ты удалишь! — От фото зависит. Бокуто вздыхает и тянется за телефоном, листает папку и разворачивает экран к Акааши. Тот выдёргивает телефон у него из рук под сдавленный визг. На снимке Кейджи полуобнажённый лежит спиной к снимавшему, прикрытый лишь по пояс одеялом и скользящими по лопаткам тенями, красуется трогательным изгибом и задорными завитками у шеи — предрассветное откровение, тайно заснятое в боязни спугнуть. — Я классный, — выносит вердикт Акааши, возвращая телефон. Бокуто ухмыляется и ложится обратно на подушку. — У меня это фото на заставке летом стояло, — улыбается он, решив напоследок взглянуть на снимок. — Папа попросил время посмотреть, я забыл и включил экран прям при нём, неловко было. — Кошмар, и что он сказал? — напрягается Акааши. — Ничего. Стояли с ним, слушали сверчков. Отношение родителей Бокуто к Акааши, а точнее отношение к отношениям их сына с ним — явление изумительное. Мама приняла всё сразу и без каких-либо потрясений, а вот папа отходил от шока пару дней, бродил по дому молчаливый и угрюмый, даже уезжал к морю, чтобы всё обдумать наедине. — В такого и я бы влюбился, — выдал он за ужином после возвращения, чем заставил семейство подавиться от неожиданности. Котаро ловит одну из торчащих кучеряшек на голове Кейджи и отрешённо накручивает на палец. — Вчера на матч опять мужики приходили. — Какие мужики? — Которые хотят меня в шоу-бизнес утащить. — Не ходи с ними. К Бокуто присматриваются ещё со старшей школы, планируя забрать его в национальную сборную. У Бокуто самооценка взлетает до небес, и сам он уже мысленно раздаёт фанатам автографы после матча. — Представляешь, я — крутой волейболист, звезда мирового спорта, и на интервью мне говорят: «Бокуто-сан, вы самый завидный жених страны, можете описать нам свою идеальную девушку?» — О нет. — И я, значит, вежливо покашливаю… — Закашливаешься как старый дед. — Ве-е-ежливо покашливаю и такой: «Моего идеального парня, вы имели в виду?», хрюкаю и показываю им твою фотографию. — Какой скандал. — И на следующий день моё лицо на обложках журналов и заголовки “Я гей, ребята, все сюда, я гей, вот так новости, я гей и у меня самый охренительный парень на свете!”. — Так творится история. — А то. Всё это дурашливое, легендарное и триумфальное так будоражит и вдыхает жизнь, хочется сказать столько всего и в то же время хочется молчать и не вмешиваться. Фразы-осколки впиваются и разъедают, твои фантомы выжжены с обратной стороны век. — Ты бы где хотел жить? — спрашивает Бокуто, перевернувшись набок и подперев рукой голову. Я не жил бы вообще, но из-за тебя — хочется. — Я как-то не думал даже. — Ты был в Амстердаме, ты хотел бы там остаться жить? — Слишком идеально. Бокуто задумчиво молчит, и Кейджи решает пояснить: — Я ничего не имею против Токио, абсолютно, просто я не чувствую себя в нём как дома. — Но ты живёшь здесь с рождения. — Бывают вот такие чудеса. — Стрельцы — неприкаянные, — говорит Бокуто, зевает и перекатывается на спину, расправляя в стороны руки. — Мне мама как-то сказала. — Ты просил её составить нам с тобой гороскоп совместимости? — Я не верю в это всё равно. — Да что ты. — Конечно просил. Кейджи прыскает в подушку. — И как ситуация? — спрашивает он насмешливо. — Мы с тобой обречены друг на друга, — наигранно трагично вздыхает Котаро. — Я и не сомневался. На бессонницу становится окончательно плевать, ей здесь даже оказываются рады. — На самом деле я вроде как представляю, где бы ты хотел жить, — Бокуто приподнимается, чтобы помогать себе жестами. — В общем, традиционный японский дом, где-нибудь на отшибе, но чтобы красота вокруг, на стенах висят катаны, потому что ты любишь страдания по самураям и напоминания о битвах, и деревья растут прям вокруг дома, чтобы всегда была тень, чтобы они шелестели листьями во время дождя, потому что ты любишь тишину, но не полную, а чтобы что-то шуршало или постукивало по стёклам, и ты открываешь сёдзи прямо в стену из дождя, и тебя вдохновляет это просто чертовски, и у тебя юката постоянно с плеч спадает, потому что она моя и тебе велика. Акааши помнит, как в школе постоянно придирались к сочинениям Бокуто, что они сумбурные, напичканные мыслями, которые обгоняют одна другую, эмоции перекрикиваются между собой и разбегаются по абзацам, из-за чего вся композиция летит к чертям. Учитель думал, что Бокуто просто пытался скорее отделаться от задания, и понятия не имел, как он на самом деле вкладывался в своё написанное, как много хотел донести, но никто не брался разбираться. Понимал только Кейджи, который читал даже дальше написанного, мог предугадать строчки, которые Котаро решил не дописывать или вычеркнуть. Он понимает всё и сейчас и не может перестать улыбаться. — Всё-то ты знаешь. — Ну так ещё бы, — хмыкает Бокуто, страшно собой довольный. Фаэтон задыхается в огне и тонет в Эридане, фараоны влюблялись в богов, богини влюблялись в земных цариц. — Как там твои греки? — спрашивает Бокуто, невзначай чмокнув Кейджи в оголённое плечо. — Живут отдельно от меня, — отвечает Акааши, слегка вздрогнув. — И чем всё закончится? Кейджи молчит — он понятия не имеет.Каждую осень Эреб умирает. На неделю или чуть дольше, что-то вроде сезонной комы, самовольная летаргия под шорох опадающей листвы. Кто-то однажды сказал, что лучший способ проверить, любят ли тебя, — это притвориться мёртвым. Эреб не притворяется и всегда заранее заказывает собственные постмортемы, чтобы потом их отослали Гелиосу. Гелиос знает, что Эреб мёртв, но также знает, что он скоро очнётся, но всегда терзает настойчивый страх, что на этот раз Эреб может не открыть глаза. Смерть для Эреба — та же ирония, он когда-то по утрам умывался водами Стикса, просто чтобы проснуться. Гелиос принимает все снимки, режется о каждый из них и все сохраняет, невольно заглядывается на леденящую безжизненную красоту. Мёртвый Эреб ничем не отличается от живого, кроме одного — на посмертных фотографиях он всегда улыбается.
Мать встречает на пороге своим холодным и презрительным: — Опять у своего был? — У моего, — дерзко отвечает Кейджи, и от этого так здорово голову кружит, и в этом так много смысла, спасительного и исцеляющего. Потому что во всём другом он теряется. Кейджи не видит больше смысла в своём участии в писательском конкурсе — оно никому не нужно, в конечном итоге не даст ничего и ему самому. Не видит смысла в своём написанном — никому не нужен такой неслыханный бред, никто не поймёт, никто не вслушается. И нет идей, как это всё завершить, как выбраться, выпутаться, в концовке должен быть смысл, но нет смысла оканчивать, потому что не было смысла начинать. И не будет смысла после написания, после конкурса, после той незримой черты, которую Акааши провёл самому себе и теперь холодеет от одной только мысли о ней. Не будет вообще ничего, и сам Кейджи вряд ли будет, а если и будет, то такой же бессмысленный. Воспалённое, невыносимое, фатальное. Хамелеоны меняют окраску, а мы подстраиваемся под перелистываемые века и меняем одежду, окровавленные хитоны на облитые красным вином отельные халаты. Бессмысленная бессмыслица без всякого смысла. Не проходит и не успокаивается, к ночи лишь усиливается, не пропадает и весь следующий день, доползает до вечера и вгрызается изнутри с садистским упоением. Кейджи смеётся в подушку, ищет хоть что-то, во что можно вцепиться и не сорваться в истерику, когда где-то в скомканном одеяле вибрирует телефон. Цунами накатывает и в одну волну сносит целый отряд, колоны разрушенной цитадели осыпаются под заупокойный вой цербера. Акааши отыскивает телефон, протирает глаза от затянувшего их марева и смотрит на экран: «прокатимся сегодня?» Кейджи вздыхает и набирает ответное: «мне плохо» В ответ приходит: «болит что-то?» Усмехается и печатает: «не в этом смысле плохо» Отправляет и получает упрямое: «тогда тем более прокатимся» Акааши отбрасывает телефон в сторону, смотрит неотрывно в потолок, чувствует за раз слишком много, но только не себя самого. Внутри не утихает, не отпускает и не щадит. Мой неумолкающий хаос —Blistering sky
Blistering sky
Эхо назойливо пробирается сквозь трещины в пробитом сознании, небесные киты приплывают умирать на вершину Эвереста.кома — репетиция небытия небытие — перекур перед чем-то новым за чертой — продолжение и где есть солнце, там есть и тьма влюблённые в друг друга до беспамятства и есть дивная мира и есть дивные мы с тобой
Чёрное густое расщепляется светлым настойчивым, и Акааши открывает глаза, с трудом и опаской, видит расплывчато предположительно палату и чувствует кислородную маску на лице. Накатывает паника из-за неизвестности своего местонахождения и собственного состояния, он непроизвольно дёргает рукой и тянет какие-то провода, заставляет приборы рядом отвратительно запищать и беспомощно мечется по сторонам. — Кейджи, успокойся, всё хорошо! — Бокуто возникает над ним и рассеивает остатки темноты по краям глаз, удерживает успокаивающе за плечи, затем кричит куда-то в сторону, пытаясь позвать врачей. Откуда-то издалека стремительно приближаются шаги, слышатся чьи-то перекрикивания и голос матери, и Акааши испуганно смотрит на Бокуто, который в попытках успокоить гладит его по голове. — Серьёзно, Кейджи, — он срывается на смешок и оборачивается на дверь, в которую врываются несколько человек в белых халатах. — Вот теперь точно всё будет хорошо. Через час Акааши лежит вместо реанимационной в обычной палате, без маски и с одним лишь тянущимся от капельницы проводом, осматривается по сторонам без пелены перед глазами. — Сотрясение, значит, — задумчиво тянет он севшим голосом. — Это просто сумасшествие какое-то, — Бокуто сидит рядом на стуле, протяжно вздыхает и прячет в ладонях лицо. — Мама сказала, что в нас джип влетел. — Ублюдок хренов. — А кто-то из врачей сказал, что нас не перевернуло только благодаря тому, что тебе удалось вырулить машину вовремя. — Всё равно тебе досталось в итоге, — Котаро злобно шипит и с измученным видом трёт покрасневшие глаза. Кейджи хочет кинуться к нему прямо сейчас, но всё тело будто ватное, и голова кружится даже от лёгкого поворота. — Сколько я был без сознания? — Почти три часа, — Бокуто опять вздыхает и задирает голову к потолку. — Скорую вызвал кто-то из остановившихся водителей, я-то сам вообще ничего не соображал. — Ты сам не пострадал? — Царапины ерундовые. — И что ты делал, пока скорая не приехала? — Сидел с тобой на руках в разбитой машине, слушал твой пульс. Бокуто пальцами зачёсывает наверх чёлку, открывая вид на пластырь над бровью, и у Кейджи ноет под рёбрами ещё сильнее, чем раскалывается голова. — Мама твоя чуть всё больничное крыло не разнесла. — Она тебе сказала что-то? — Сказала, что я тебе всю жизнь порчу, — Бокуто горько усмехается, облокачиваясь на спинку стула, — что отправит тебя учиться в другую страну, чтобы я больше тебя никогда не увидел. К горлу подкатывает тошнота, и Кейджи слегка ведёт в сторону, но он успевает упереться рукой в подлокотник кровати. — Ты только не думай сейчас об этом, ладно? — тут же дёргается в его сторону Бокуто, готовый в случае чего подхватить. — Мы с этим потом разберёмся. Акааши смотрит на воткнутую в вену иглу капельницы, и Котаро устало опускает голову в сцепленные в замок руки. Южный полюс режется о собственные айсберги, безрассудные юнцы в тонких юкатах надеются пережить ночной буран. — Я придумал концовку для своей истории, — говорит Акааши, и Бокуто поднимает на него вопросительный взгляд. — Двойное самоубийство. Котаро с печальной усмешкой хлопает в ладоши. — Лучший исход, который ты для них двоих видишь? — Есть бумага и ручка? — спрашивает Кейджи, мельком оглядывая палату. — Глупости не говори только. — Принеси, если здесь нет. — Кейджи, ты только что после комы очнулся! — Чем не источник вдохновения? — Ты меня самого до реанимации доведёшь, чувствую, — Бокуто поднимается со стула и идёт к двери палаты, выглядывает в коридор, вертится настороженно по сторонам и куда-то уходит. Акааши болезненно морщится и приподнимается на локтях, и Котаро возвращается где-то через минуту, подскакивает к Кейджи поправить под ним подушки. — Тебе нельзя напрягаться сейчас, ну что же ты делаешь, а? — с досадой разводит он руками. — Отпускаю, — отвечает Акааши, забирая у Бокуто из рук небольшой блокнот с карандашом. — Откуда стащил? — Из кабинета какого-то открытого. — Ты лучше всех. Перед глазами слегка плывёт, но Кейджи всё равно берёт карандаш в руки, делает глубокий вдох и начинает набрасывать строки, отпуская пленников бессмертия на волю.У Гелиоса по венам тянутся солнечные лучи, у Эреба — ядовитая ртуть. Если смешать вместе — получится эликсир вечной жизни. Вечная жизнь, которая осточертела до тошноты. — Мы изжили самих себя, Гелиос. Гелиос не отвечает, бросает последний дротик, попадает в центр мишени и ухмыляется, идёт к кровати и садится напротив Эреба. — Досадно осознавать, что даже у вечности истекает срок годности, да, Эреб? Эреб молча заряжает пистолеты, один оставляет себе, другой протягивает Гелиосу. Богов убивают не годы, не никотин и не полёты с крыш — богов убивают боги. Гелиос усмехается. — Куда попадают боги после смерти? — спрашивает он, наставляя дуло пистолета на сердце Эреба. — Прямиком в космос, который они отрицали, — отвечает Эреб, целясь в сердце Гелиоса. В парках гасят фонари, с автоответчиков стираются признания, Стокгольм переболел Амстердамом, Гелиос убивает Эреба, Эреб убивает Гелиоса. — Встретимся на Омикроне Кита, Гелиос. Они нажимают на курок одновременно, и обоих забрызгивает багровое, кричащее, одинаковое. И не будет постмортемов и чудесных воскрешений — они это переросли. Нелепо, досадно и неизбежно. Над городом поднимается солнце, оставшееся без хозяина.
Акааши дрожащей рукой дописывает последнюю строчку, роняет карандаш на пол и теряет сознание. Ядом пропитанное Я исцеляется неисчисляемым Тобой, ты и я — вонзённые друг в друга якоря. — В смысле не первое место? Акааши зевает, поправляет съехавший на коленях ноутбук и утыкается в экран. Бокуто возмущается уже больше часа, ворчит и причитает, рвётся разбираться с жюри, жаждет каждому из них посмотреть в глаза и высказать им всё, что о них думает. — Да успокойся ты, — фыркает на него Кейджи, когда он в очередной раз проносится мимо дивана, негодующе размахивая руками. — Да как успокоиться, когда ты даже в тройку не вошёл? — Я прям как ты. — Не напоминай! По результатам конкурса Кейджи пролетел мимо первых трёх мест, но не чувствует ни разочарования, ни обиды. Он будто в той самой палате месяц назад отпустил не только своё написанное, но и всё своё вымученное и травящее, запер всё это в одном бесконечном мгновении двух одновременно выпущенных пуль. Котаро с тяжёлым вздохом плюхается на диван рядом с Кейджи и с сердитым сопением утыкается носом ему в плечо. — Значит, не будут твою работу публиковать? — бубнит он обиженно. — Нет, но есть зато кое-что другое, — Акааши дёргает плечом, чтобы Бокуто поднял голову, и разворачивает к нему ноутбук. — Мне прислали приглашение в твой университет. — Кто? — Бокуто подскакивает на месте и таращится в экран. — Профессор с факультета литературы и искусств, который был в жюри конкурса. — Охренеть. Бокуто какое-то время сидит с открытым ртом, переглядывается с Акааши в немом изумлении. — С ума сойти, и что же это теперь будет? — спрашивает он, растерянно хохотнув. — Что-то хорошее, я надеюсь, — пожимает плечами Акааши, неуверенно улыбаясь. Что-то обжигающее-мимолётное-истеричное-колкое-раскалённое-оживляющее-неукротимое, сгорающее в зацикленном омикроне, огненным хвостом кометы оглаживающее дремлющие созвездия, где помнят о непрощённом Ките и свихнувшихся богах, что целовались над ночным Амстелом, хмельные купались в фонтане Треви и на обломках пели песни под колоннами храма Зевса. — Непростые полгода выдались какие-то, — Акааши убирает ноутбук в сторону и вытягивается на диване, устраивая голову у Бокуто на коленях. — Ты, ударяясь в писательство, каждый раз будешь параллельно конец света устраивать? — Да я с цепи сорвался просто. — Ты на мне так за школьные годы отыгрываешься, я угадал? — Я больше так не буду. Можно не быть никогда или быть одновременно во всём, можно обоим возникнуть в беспокойной голове одного недописателя и ему же доверить свою концовку, а можно переродиться в двух влюблённых мальчиков и в обнимку на диване строить планы на выходные — так много вариантов на время, пока умирающая Мира продолжает нестись сквозь Вселенную, в прощании отбрасывая на оставленные позади звёзды свой сияющий шлейф. — В планетарий хочу, давай сходим? — у Бокуто — сотни желаний и идей на каждый день, и на все Акааши кивает без раздумий, а раздумывают пусть те, у кого в запасе вечность и на один день больше. Можно держаться за руки под Омикроном Кита и притворяться, будто когда-то видел его в живую. А может, и не притворяться. — Когда там Солнце погаснет? — интересуется Бокуто, будто уточняет часы работы супермаркета за углом. — Через миллиарды лет каких-нибудь, — отзывается Акааши, проваливаясь в полудрёму. — А мы успеем… — Мы всё успеем. Другого и не надо, на самом деле. Исколотая изнанка пульсирующего миридами космоса — обычный белый потолок, но на этой стороне звёзды никогда не гаснут.