Долго и счастливо

Ньют сидит за столом и пишет, поглядывая в окно. На лужайке перед домом гиппогриф выкапывает последние календулы и бросает их лежащим посреди альпийской горки фестралам. Фестралы смотрят на него меланхолично, не поворачивая драконьих морд, они дремлют, положив головы на черные некрозные бабки. — Тина, ты очень расстроишься, — говорит Ньют, хватая чернильными пальцами лист бумаги из лотка для чистой бумаги и бросая его поверх стопки, — если я скажу, что мои бандиты убили твои клумбы? Непросохшие чернила выступают изнутри водяными знаками. Почерк у Ньюта неровный, неразборчивый, его издатель сходил с ума до тех пор, пока не нанял мастера зачаровать печатные машинки для перепечатывания черновиков Ньюта в рукопись. — Это не мои клумбы, они продавались вместе с домом, — Тина пожимает плечами. — Честно говоря, мне все равно. Тина задерживается в дверях, заглядывает в коридор, не уверенная в том, все ли в порядке. На кухне сигарета тлеет в пепельнице, открыто окно. На раме висят, позвякивая, банки со светлячками, к ним с улицы тянется еще больше светлячков, желтых, как маленькие фонарики. Слышен звон и причитания домовика, жмыр по кличке Теннесси опять гоняет миску по кухне, она не успокоится, пока точным ударом лапы не отправит ее под плиту. — Опять она, — говорит Ньют с досадой. — Ей скучно, нужно завести еще одну, пусть играют друг с другом. Он встает со стула, угловатый, веснушчатый, и трет щеку, на которой, как перо феникса, темнеет длинный чернильный развод. Он подбегает к Тине, смешно переваливаясь на ходу — без движения ноги затекли — и Тина упирается кончиками пальцев ему в плечи. — Стой. — Жмыры игривы в это время года, но если она и дальше так будет греметь, проснется Перси и будет кричать, тогда я точно не смогу закончить, — говорит Ньют извиняющимся голосом. Тина оборачивается, и оба они смотрят на лестницу на второй этаж. Персиваль Тезей Скамандер спит в своей кроватке, и, если он проснется, об этом узнают не только Тина с Ньютом, но и вся улица. Перси пухлый, розовый, крикливый, уверенный в том, что если он хочет еще бутылочку, то он ее получит любой ценой. Характером он пошел ни в меня, ни в тебя, замечает Ньют, и Тина смотрит на него исподволь, пытаясь понять, а он просто шутит. — Пока спит, — говорит Тина. — Значит, есть еще час- полтора, — Ньют просовывает руки Тине подмышки и берет ее за лопатки. — Когда я закончу, я приду к тебе на кухню. Помогу с тарелками и с Теннесси. — С Теннесси я к этому времени сама разберусь, — Тина понижает голос, затылком чувствуя тишину на лестнице — не скрипнет ли кроватка, ни звякнут ли погремушки. — Американские авроры одни из самых подготовленных в мире. — Выпиши ей штраф на использование когтей без лицензии, — тихо смеется Ньют, и целует Тину в губы. Поцелуй легкий, едва ощутимый, он тает на губах, как лепесток. Ньют бросается обратно за стол, приподнимает стул, чтобы тот не скреб ножками по полу, и садится писать. Тина стоит в дверях, уперевшись ладонями в косяк, и смотрит на его согнутую спину. Он не успеет закончить за полтора часа, книги отнимают больше времени, чем приключения, но для приключений нужно двое, а для книги нужен один Ньют. Иногда Тине кажется, что она одинока, но так бывает редко. У нее слишком много дел, чтобы ей что-то казалось. Тина идет на кухню, она засыпает на ходу, трет рукой лицо. При виде ее домовик начинает кричать «хозяйка, хозяйка», но Тина делает ему знак рукой, и домовик переходит на шепот. Она делает это совсем как он, как тогда, в Нью-Йорке — жеста, выражения лица достаточно, чтобы тебя поняли. Тина многое делает теперь как он: не ждет вечера, чтобы выпить виски с содовой, например. — Акцио, миска, — говорит Тина, направив палочку на плиту. Миска влетает ей в руку вместе с резиновым утенком, покрытым слоем жира. Теннесси подходит к Тине и садится рядом, глядя на нее с насмешливым одобрением: «Разобралась, самка человека. Молодец». Тина смотрит на Теннесси утомленно, еще не хватало чтобы домашнее животное выставляло ей оценки. — Перси принимает с ней ванну, вымой, — говорит Тина, кидая уточку домовику. Домовик смотрит на Тину с плохо скрываемым восхищением. Он мог бы сделать то же самое и без палочки, но он слишком боится испортить что-то в доме молодого мастера Ньюта — у Тезея домовик жены, домовик Скамандеров несколько лет сидел без работы, пока мастер Ньют не вернулся из путешествий с женой-американкой. Теннесси смотрит на Тину более критически. Она узит желтые глаза, оценивает ее, крупная, с две кошки, с кисточками на ушах, делающих ее похожей на рысь. Тине кажется, что Теннесси намного разумнее, чем простая «тварь», согласно реестру магических существ, который она теперь знает наизусть; например, достаточно разумна для того, чтобы изображать домашнее животное, которое всегда покормят и за которым уберут. — Держи, — Тина дает Теннесси миску. Теннесси осторожно принимает ее зубами длиной с мизинец, и выплевывает себе на лапы, мягкая шерсть гасит шум. Теннесси смотрит на Тину арбузными глазами, дергает хвостом и говорит сиплое «мяу»: так мог бы сказать тигр, подражающий кошке. Тина поднимает брови. Теннесси отходит к черному ходу, зеленой кухонной двери с веселенькой занавеской в марширующих утятах, и повторяет, толкнув плечом дверь, «мяу». Звенит медный колокольчик, открывается дверь в сад, и Теннесси выскальзывает наружу. Тина подходит, чтобы закрыть ее, и застывает, сжав палочку. На опушке леса, серебряный в сумерках, стоит патронус, и смотрит на нее. Он длинный, с поднятыми крыльями, узнаваемый, и нетерпеливый. Тина холодеет, но нужно действовать быстро. Она хватает с дверного крючка русскую шаль, подарок Ньюта, сует палочку в рукав и оборачивается к домовику: — Вымой всю посуду, но негромко, так, чтобы не отвлекать Ньюта и не разбудить Перси. — Хозяйка разве не будет здесь чтобы проследить за Фидо? — шишковатая голова домовика дергается, глаза наполняется страхом. — Нет, мне нужно проверить… гиппогрифов. Гиппогрифа, — врет Тина, не меняясь в лице. Теннесси копает ямку на грядке между тыкв, с чувством собственного достоинства собираясь сделать дела на природе, а не в лоток в туалете, к которому Ньют приучает ее в перерывах между работой. — А как же хозяин, работает совсем один… — залепетал Фидо. Раньше на Тину производили впечатление его трясущиеся руки и мокрые глаза, пока она не поняла, что это все уловки — стоило остаться дома, и домовик с воплями радости начинал носиться по стенам и потолку, преображая все вокруг бытовой магией. — За хозяина отвечаешь ты, понятно? Если будешь шуметь — ты очень его подведешь. Очень, — сказала Тина, сделав страшное лицо. Она захлопнула дверь и пошла по вымощенной булыжниками дорожке к калитке. Теннесси присела над ямкой, Тина шикнула на нее, а Теннесси томно посмотрела на Тину и не двинулась с места. Краска на калитке облупилась, чешуйки прилипли к ладони, повисли на кистях платка, черного, с яркими красными, малиновыми и оранжевыми цветами. Британское министерство магии прислало Тине двух или трех сов, они были готовы рассмотреть ее кандидатуру если не на должность аврора, то на должность тренера и консультанта по защите от Темных Искусств, если не удастся обойти ограничения по безопасности МАКУСА и Министерства. Тина обещала подумать. «О чем подумать? — удивился Ньют, когда узнал. — Иди сейчас. Ты же хочешь?» «Я только вышла замуж, дай мне освоиться, — попыталась притормозить его Тина. — Что если я отвлекусь и надену на ребенка пеленки не с того конца?» «Тогда он будет кричать тише», — сказал Ньют, поглядывая на Тину блестящим глазом, и Тина хохотнула, разбрызгав лимонад. Ее лимонад был с джином, но Ньют об этом не знал, он почти не пил, и Тина, когда пила при нем, чувствовала себя неловко. «Я не могу оставить тебя, ребенка, дом одних сейчас. Хотя бы не первый год». «У нас есть Фидо, а я все равно пока работаю дома», — возразил Ньют, скатав кабачковую оладью и трубочкой засунув ее в рот. Масляную руку он растерянно вытер об свежую салфетку, в которой Фидо принес завернутые столовые приборы. «Ты то пишешь, то возишься с фестралами и Майо, — Тина потерла переносицу. — Фидо вопит каждый раз, когда хозяева не стоят рядом и не видят, как он заботится об их доме, а Перси орет почти все время. Ты представляешь, что начнется, если я уйду сейчас?» «Да, — Ньют замер, прислушиваясь к чему-то то ли в доме, то ли внутри себя, — пожалуй». Он растерянно потер ладонями подлокотники стула, а потом похлопал их. «Ну что такое?» — спросила Тина. Мысли навалились шквалом, Тина вытащила сигарету и закурила. Главное было — не думать, или думать поменьше. Так говорила Квини, а с недавних пор Тина поймала себя на том, что всегда верит Квини, если дело касается людей. «Я не могу просить тебя остаться, и я хочу, чтобы ты не сидела здесь и не скучала, я же вижу, что без работы тебе…» — начал Ньют, сбиваясь. Когда он волновался, то говорил нечетко, и Тина сказала, может быть резче, чем хотела: «Но?» «Нам правда будет тяжело без тебя. Первое время», — поправился Ньют. Он смотрел ни на Тину, а чуть в сторону, и Тина, вздохнув, затянулась. Сначала она смирилась с тем, что ей придется сидеть дома еще год, а потом взбунтовалась — почему именно она, но было уже поздно. Дорожка из булыжников закончилась в поле, Тина сконцентрировалась на камне между вязами и подняла палочку. Трансгрессировать после родов стало тяжелее, когда ее перекручивало в одной точке и выбрасывало в другую, тянуло внизу живота, ломило поясницу. Перси был счастьем, но роды запомнились Тине, как кошмар. Для того, чтобы схватки проходили нормально, облегчать боль было нельзя, и Тина кричала, пока не сорвала голос: тогда-то она и поняла, что ее голоса хватает дольше, чем кажется. Ее выбрасывает почти в камень, Тина едва успевает затормозить руками. Когда она волнуется, глазомер у нее сбивается. В лесу темнее, чем на окраине, сумерки густые и черные. Тина оборачивается, держа палочку наготове, и наставляет палочку ему в лицо. Он улыбается и говорит: — Поймала. Улыбка бледная, похожая на оскал. Он выглядит плохо, сизая щетина одного цвета с синяками под глазами, а одет, как обычно, хорошо. Главное не думать, Тина изо всех сил концентрируется на здесь и сейчас, не на там и тогда. Не думать тяжелее всего, мысли подпирают плотину, которую Тина месяцами строит из палочек, веточек, из газетной грязи и своей усталости. — Люмос, — говорит Тина, на кончике палочки зажигается бело-голубой огонек. — Зачем ты пришел? Ньют сегодня дома, работает с утра до вечера. Мы не в доме посреди леса, это деревня волшебников с пабом, с магазином ингредиентов для ведьм, практикующих зельеварение на дому. Тебя мог увидеть кто угодно, все наши друзья и соседи, например. Тина смотрит на него сердито, но без настоящей злости, и он трогает лоб, убирает выбившиеся пряди цвета соли с перцем. Седины стало больше, он выглядит старше теперь, после заключения: в его красивом лице с потяжелевшей линией челюсти появилось что-то бульдожье. — Единственным волшебником, который смог обнаружить мое присутствие, был Гриндевальд. Ты помнишь, чем это закончилось, — напоминает Грейвз. Пальцы у него подрагивают. — Зачем ты пришел? Ты выбрал неудачное время, — перебивает Тина, волнуясь. Она научилась слушать лес в Венгрии, в Венгрии было сложно, там были драконы. Английский лес в глубинке слышно насквозь, Тина может услышать трансгрессию с нескольких миль. — Серафина решила отправить меня по вопросу межконтинентального сотрудничества авроров. Ты первый случай, — Грейвз прислоняется плечом к большому валуну, чек-пойнту Тины. На валуне растет жирный зеленый мох, он пачкает плечо и Тине хочется сказать Грейвзу отодвинуться, испорченное пальто приведет его в ярость, а ему как будто все равно. — Ты… — Тина вытягивает руку и трогает его за плечо. — Что — я? Он смотрит на нее так, как будто она должна ему объяснительную на стол, и до шести часов. Тина пугалась когда он так на нее смотрел, теперь она тоже пугается, но за него. Тина трогает твидовое плечо, стряхивая с него мелкий сор, нападавший с деревьев. — Пальто испортишь. — Пальто переживет, — Грейвз морщится, веко у него западает глубоко, глаз открывается не сразу. — Мы должны понять, одобрим ли мы сотрудничество наших бывших авроров с другими авроратами в случае переезда. Твоего, например. Переезд по изменению семейного статуса. — Перси, прекрати, пожалуйста, — просит Тина с отчаянием в голосе. Разговор повторяется и повторяется, у нее болит голова. — Вместо тебя вернулся Гриндевальд, и он сказал мне, что Персиваль Грейвз должен сосредоточиться на работе, и на меня у него нет времени. — Ты понимаешь разницу между мной и ним? — спрашивает Грейвз. Он смотрит на Тину из-под мохнатых бровей как из-под куста можжевельника. Тина прислоняется к валуну тоже, шаль ей не жалко, шаль она постирает и она будет как новая. Шаль уже пометила шишига, обсосал Перси, Тина сама случайно подожгла ее, когда пыталась печь оладьи. Пальто Грейвза новое, модное, но сидит на нем как-то странно, как будто Грейвза в нем намного меньше, чем раньше, когда он надевал тесную рубашку, и над ремнем брюк показывался валик живота, небольшой, но заметный. Так бывает, когда человек пытается восстановиться после голода, память услужливо подкидывает цитату с лекции, дефицит массы тела сохраняется еще долгое время… — Это не может так продолжаться, — говорит Тина, игнорируя вопрос Грейвза. Она свирепо хрустит костяшками пальцев, кольцо блестит в колдовском свете, ей хочется снять его и бросить в листья, чтобы блеск не мучил ее, не пробуждал призраков. — Нам нужно прекратить встречи. Я вышла замуж, и мне жаль, что не за тебя, но уже поздно что-то менять. Мошкара вьется вокруг лица Грейвза, он криво улыбается, слушая Тину. В костюме посреди леса он выглядит как заблудившийся брокер с Уолл-стрит, Тина думает, что похожа на домохозяйку, замечает пятно у себя на юбке, заусеницы у себя на пальцах, думает, что не успела помыть голову, все сразу. — Мне нужно быть благородным и оставить вас в покое. Вы же так счастливы вместе, — говорит Грейвз тихо и зло. — Уступить дорогу новой любви и новым начинаниям. Как в любовном романе за полдоллара. Такой читают дуры из Отдела управления погодой, которые обсуждают нас во время перекуров. Тина прижимает руки к лицу. Она старается не думать, старается изо всех сил, но выходит у нее только в провинции. Поэтому она и уехала из Нью-Йорка, и написала Квини что хочет сделать перерыв, и некоторое время пожить нормальной жизнью. Тина ненавидела свою нормальную жизнь, но мысли сводят ее с ума. — Когда я вернулся без памяти, с трясущимися руками и ночными припадками, я не хотел видеть твои колдографии в газетах, если бы у меня тогда была на месте голова, моя голова, а не то, что оставил мне… — яростно бормочет Грейвз, и Тина кричит: — Гриндевальд, знаю! В глубине леса слышится шум, это птицы взлетают в сизое небо черной россыпью. — Я любила тебя и чуть не умерла, когда Гриндевальд сказал мне, что все, что было между мной и тобой было ошибкой. Я не могла спать, не могла есть, не могла работать… — Это сказал Гриндевальд. Я никогда этого не говорил. Я люблю тебя, Тина, и я хочу, чтобы все было как раньше, пока ты не выскочила замуж за этого рыжего парнишку с кривыми зубами, от которого вечно пахнет… — Без переходов на личности. Без этого. Это низко. — Ты назвала сына Персивалем, — Грейвз подходит к Тине ближе, ветки под его ногами хрустят. — Персивалем Тезеем. Я читал в газетах. Твой нынешний муж не был против, тебе удалось его уговорить. Как? Через Тезея? Тина кивает, коротко, нервно смеется: — Мы придумали имя когда все считали, что ты мертв. Тезей помнит тебя и скучает. Он говорит, что идти на зачарованных веслах и пить джин из фляги было смешно. Я говорила с ним о тебе, когда мне становилось одиноко. Грейвз берет ее за руку, которой Тина прижимает концы шали к груди, и целует ее в пальцы, каждую костяшку отдельно — содранную об терку, обожженную об плиту, испачканную в персиковом пюре, которое она готовила для Персиваля, персики для Перси, даже смешно, смешно, смешно и глупо. — Я приехал ради тебя. Вернись ко мне, — просит Грейвз. — Я не могу без тебя жить, Тини. Тина говорила себе, что будет твердой, когда снова встретит Грейвза, но она не чувствует твердости, только падение — она пытается ухватиться за свои мысли, за решимость, за невозможность жить так дальше, и падает, падает в кроличью нору. — Не могу, — стонет Тина. Грейвз едва дышит, прижимая ее ладонь к своему лицу, и говорит, почти не размыкая губ: — Тогда ты точно можешь рассказать своему мужу о совпадении. — Каком совпадении? — О совпадении, по которому ваш сын родился не через девять месяцев после свадьбы, а через девять месяцев после нашей с тобой встречи в Вене, Тини, — Грейвз смотрит на Тину нежно, как василиск на путника, забредшего в королевское гнездо, и Тина отпрянывает, холодея. — Мы… Мы с Ньютом жили вместе и до свадьбы. Почему нет? — Потому что вы не виделись два месяца, когда мы встречались с тобой в Вене. Два, — Грейвз стучит себя пальцами по виску. — Может, я помню не все. Но я помню.