Долго и счастливо

Они купают Перси, Перси не любит купаться, но, все же меньше, чем не любит, когда Тина днём говорит, что пора спать. Чтобы Перси не решил, что не любит купаться больше, чем спать днем, Ньют подсовывает ему резиновых зверюшек, которые плещутся в воде, как настоящие: маленький рогатый змей ныряет и высовывает атласный язычок, игрушечный гигантский кальмар поднимает светящиеся присоски-сердечки, и Перси хлопает в ладоши. Ньют смеется и Перси смеется, десна у Перси розовые, зубов еще меньше, чем у деда Ньюта, Гавейна Скамандера, ветерана французской войны. У Гавейна Скамандера один пожелтевший зуб не попадает на другой, дед лечится настойкой на веретеннице, от которой парит над креслом-качалкой, и растиркой из слизи флоббер-червей, и говорит, что так проживет еще сотню-другую лет и без философского камня. – Твое первое слово будет «стой, или я тебя заколдую», – говорит Ньют, зажимая ладошки Перси между пальцев, он дергает головой, стряхивая челку, падающую на глаза, – как у мамочки. – Это не было моим первым словом, – возражает Тина. Она смотрит в коридор, выглядывая Фидо. Конечно же, Фидо там нет, он в детской, готовит пеленки и тальк. – Это было первыми словами, которые я услышал от тебя. У Ньюта нежная, смущенная улыбка, рот широкий, как у лягушонка. Зубы у него белые-белые, и кривоватые, а у Тины – мелкие и ровные, и желтоватые от табака. Когда Тина и Ньют катаются на велосипедах, и Тина хохочет над тем, что Ньют выдумывает, он говорит, что на двоих у них самая красивая улыбка в Дорсете. То есть, катались. После рождения ребенка на это не осталось времени, а потом Ньют подписал договор на книгу; сбережения заканчивались, им были нужны деньги. Ньют вынимает Перси из ванны, и Тина подает полотенце. Перси, поняв, что его любимые игрушки остались в воде и замерли, превратившись в куски резины со штампами мастерской, начинет угрожающе кряхтеть. Он всегда так делает перед тем, как набрать побольше воздуха в легкие и заорать, чтобы чашки в буфете задрожали. – Тише-тише-тише, где паровозик? Где наш паровозик? – бормочет Ньют. Рубашка у него вся в мыльной воде, а по груди, там, где елозит пухлый живот Перси и дрыгаются ножки в перевязочках, быстро расползается темное пятно. – Он описался, – вздыхает Тина. – Опять мыть! Дай его сюда. Она тянет руки, Ньют ловко уклоняется и, переложив Перси на локоть, освободившейся рукой включает краны над мойкой. Перси смотрит на Тину через плечо, пуская слюну вперемешку с пузырями. Ньют пробует пальцами воду, регулирует кран, держит похныкивающего Перси, не забывая покачивать его на руке: – Это совсем маленькая неприятность, сейчас мы быстро ее устраним. – Хорошо, – кивает Тина, и садится на ящик для грязного белья. – Хорошо, – повторяет она, понимая, что говорит как женщины из Бюро зачарований, сорокалетние, усталые, вечно недовольные, которые всегда отвечали так, как будто ты в чем-то виновата, и всегда смотрели на тебя так, как будто, если ты и не виновата, то скоро провинишься. Тина трет переносицу, она пытается вспомнить, что могла забыть. Внизу, на кухне, Теннесси опять гремит миской, из детской слышится грохот и причитания Фидо, Перси хнычет на одной ноте, Ньют воркует с ним так, как будто бы он – его мать, а не Тина, а Тине совершенно все равно. Она не хочет быть матерью, не хочет – и все. Мысль эта такая страшная, что Тина закусывает пальцы. – Тини, что с тобой? – Ньют видит ее отражение в зеркале, у него испуганные глаза. – Живот болит, – лжет Тина. Она кладет руку себе под грудью, чуть выше пупка, и наклоняется вперед. Она врет так естественно, как не умела в Нью-Йорке, совсем не задумываясь, просто потому, что сейчас надо соврать, и слышит голос Пиквери: «А вы, Гольдштейн, готовы сделать то, что абсолютно необходимо, и неважно, какой ценой?» Зеленая вспышка Авады Кедавры, широкое, квелое, как непропеченный панкейк, с белыми усами, лицо Гриндевальда, вырастающее над воротником рубашки Персиваля Грейвза. Это не Оборотное Зелье, с ужасом понимает Тина, это трансфигурация в человека, а для нее объект трансфигурации совершенно не обязательно держать живым. «Ты считаешь, Грейвз мертв?» – спрашивает Тина у Тезея Скамандера. Они стоят на горбатом мосту над прудом, из-под моста выглядывает голова келпи, выцветшего, как моль, с бельмом на глазу, полуслепого от старости. Тезей сосет едва тлеющий окурок, тот почти не дымит, и Тезей щелчком отправляет его в пруд. Военная привычка, Тина помнит, как окурки Грейвза так же летали в Гудзон, в пруд в Центральном парке, в лужу на пешеходном переходе на Манхэттане, и она вздрагивала, если она шла слишком быстро, окурок мог пролететь мимо ее уха или лица. «Я не знаю, – Тезей пожимает плечами. – Но он бы просто так не взял и не умер». «Я не хочу верить в то, что он мертв», – говорит Тина. Обручальное кольцо, которое Ньют наденет ей на палец, висит у нее на шее на цепочке, при ходьбе бьет между ключиц. Тина крутит его в пальцах так, как будто бы хочет сорвать. Ей нельзя говорить о Грейвзе с Тезеем, он брат ее жениха, ее будущего мужа, ее новая семья, Тезей должен знать, как она любит Ньюта и хочет быть с ним. Тина и правда любит Ньюта, и правда хочет быть с ним, но, когда она стоит рядом с Тезеем, и думает обо всем, что связывало его и Грейвза, ей хочется кричать, сбивая кулаки об булыжную спину моста: «Ты не мог просто взять и оставить меня здесь, одну, Персиваль Грейвз!» Тезей берется за перила моста, и тянет спину, цепляется за камни так свирепо, как будто хочет вывернуть их из кладки. «Я теперь не могу разговоры о том, что мертвецы живут в наших сердцах, потому что ни черта они не живут. Я умирал от ран, и не видел света, только темноту. Радуйся жизни, и, если ты и правда его любила, назови в честь него сына. Пусть еще один такой пройдется по земле». «Ты разве не скажешь мне, что я не должна говорить об этом перед свадьбой?» – спрашивает Тина, пристально глядя на Тезея. Цепочка на шее поскрипывает, вот-вот оборвется. «Кто я такой, чтобы кому-то что-то говорить, – когда Тезей улыбается, он похож на самую дружелюбную в мире акулу, Тине кажется, что зубов у него больше, чем задумано природой, или это у братьев Скамандеров такие большие рты, – я женат на Аннели, и я люблю ее. И Персиваля я тоже любил, а он стал писать мне едва ли раз в месяц с тех пор, как нашел тебя. Назови в его честь сына, он это заслужил». «И в твою честь», – говорит Тина. Звезды падают за верхушки столетних вязов в заброшенные каменоломни, где Ньют в детстве искал упырей. Тина не знает эти места, но узнает истории, которые рассказывал Ньют, по запаху, по цвету камней, по плеску старого келпи. «За что же – в мою?» – удивляется Тезей. «За то, что подсказал». Ньют берет Перси и несет его в детскую, говорит с Фидо укоряюще, не повышая голос. Домовик отвечает ему визгливо, судя по приглушенным звукам, стукам и скрипам, поваленные предметы возвращаются на свои места. Тина выпрямляется и, прислоняясь спиной к стене, теплой, потому что внутри замурована батарея, закрывает глаза. Все налаживается, а ей тошно и хочется плакать. Как же хочется домой, в Нью-Йорк, город, который не спит, живет на кофе и хот-догах, сверкает, как рождественское дерево, омываемый серыми водами Гудзона, пропахший сигаретами, шумный, торопливый, хамоватый, пронзительный, продуваемый всеми ветрами, как же хочется снова взять палочку в руку, поднять воротник и, пересчитав сигареты в портсигаре, выйти в патруль... На кухне свистит чайник, пахнет подгоревшим тостом. Тина спускается, делает кофе для себя и Ньюта, мажет джемом тост, второй оставляет на тарелке вместе с банкой и ножом. Перси в детской то плачет, то хохочет, и, каждый раз, когда он начинает плакать, Ньют агукает, пока вой баньши не сменится довольным хихиканьем. Волосы у Перси быстро темнеют, Тина знает, что у него будут темные глаза. У Ньюта глаза совсем светлые, почти прозрачные. У Тины глаза черные, прыгучие, как литые мячи, у Грейвза глаза как литовский янтарь, темно-желтые, лучистые. Персиваль Тезей – это хорошее имя, говорит Тезей Скамандер за завтраком. Он и Тина курят, скрестив ноги, Ньют отмахивается от дыма и пьет кофе, глядя на воду. Шишиги сидят под столом и преданными взглядами смотрят на недоеденную сардельку, которую оставила в тарелке Аннелин. «Что если мне нравится другое имя?» – спрашивает Ньют. Тезей чешет бровь и смотрит на Ньюта с удивлением. «Ты обещал мне, братишка, что если женишься, твой первенец будет в честь меня». «Но не в честь твоих друзей» – возражает Ньют, тихий и упрямый. Тина молчит, она глядит на то, как сигаретный дым рассеивается над сверкающей в солнечном свете водой. Аннелин с дочерью, держащей ее за юбку, кидает сардельки старому келпи, у которого в гриве запутались кувшинки. «Если бы не Персиваль Грейвз, я бы здесь не сидел, – не сдается Тезей, спокойный и упрямый. Скамандеры упорные, как сорняки на задворках, всегда прорастают, говорил Грейвз, но он говорил о Тезее. – Я обязан ему жизнью». «Я не хочу называть сына в честь начальника Тины, – морщится Ньют. – Эта идея мне совсем не нравится». «Ты говорил, что не хочешь жениться ни на ком, кроме Литы Лестрейндж, – Тезей скрещивает руки на груди. – И что? Я с самого начала говорил, что вы не пара. Смотри, рядом с кем ты светишься, как китайский фонарик: рядом с девчонкой из Нью-Йорка, которая положила Гриндевальда одной левой». «Гриндевальда положила не я, а вышедший из-под контроля обскур, – возражает Тина. Она не любит, когда победу над Гриндевальдом приписывают ей, смущается и раздражается. – Мы можем не говорить о том, на ком Ньют чуть не женился до меня, пожалуйста?» «Все, что было, было давно. Если бы не он, я бы и не заговорил о...» – оправдывается Ньют. Тина чувствует себя Грейвзом, должно быть, она выглядела так же, когда все принимала на своей счет и ей казалось, что она всем должна объяснения. Тина берет Ньюта за палец. «Я знаю. Все нормально». «Вы такая очаровательная пара, что хочется вас то ли сфотографировать, то ли убить, пока семейная жизнь вас не испортила, – смеется Тезей. Он хочет затушить окурок в чашке, опоминается и растирает его в пепельнице. – Не слушайте меня, я много думаю о том, что было. Мы с Перси были так дружны, что я бы женился на нем, если бы он согласился, но Аннелин я встретил раньше, да и он никогда бы не сказал мне «да». Дружба Тезея и Персиваля – семейная шутка Скамандеров, дедушка Гавейн еще в 16-ом году кричал, что если Тезей так любит свою работу и своего американского приятеля-аврора, пусть женится на нем. Ньют смеется за компанию, Тезей смеется, потому что приучил себя, Тина смеется, потому что аврор знает, что иногда нужно поступать, как все, и только Ньют смеется и не знает, что это не шутка. Окно в спальню открыто, ситцевые занавески свешиваются за подоконник. По саду, спотыкаясь, бродят садовые гномы, за которыми охотится Теннесси, когда не ест и не спит, но сейчас Теннесси спит. Спит Теннесси на кухне, спит Перси в детской и спит Фидо в галошнице, только Тина и Ньют не спят. Ньют сверху, он молчит, подрагивая, и его волосы, от испарины на кончиках закрутившиеся кудряшками, подрагивают тоже. Ньют поднимается и опадает, он держит Тину за плечо, в его глазах растекается перламутр: он ее не видит, и Тина закрывает глаза, потому что она не может видеть его лицо. Он хороший муж, и хороший отец, и совсем не плохой человек, и Тина любит его, иначе у нее бы не было от него ребенка... если бы это действительно был ребенок от него. Грейвз не прав, он не знает о том, что Ньют приезжал к ней в Вену, но Тину начинают мучить сомнения. Темные глаза и темные волосы, это может быть от нее, характер не передается в таком возрасте, это глупо и смешно, но Тина не чувствует прежней уверенности, и мечется в догадках. Может быть, Грейвз просто сошел с ума? Может быть, с ума просто сошла она? Член ходит с хлюпанием, Тина сжимается, и не может сосредоточиться. Ньют пахнет тальком и перечной мятой, дышит, и стонет, ощущение чужеродности того, что сейчас находится в ней, нарастает. Тина не может и расслабиться и боится, что после родов она не может почувствовать Ньюта так же хорошо, как раньше, ей все время кажется, что он болтается, как карандаш в стакане, даже если, сжимаясь, она чувствует, как ему тесно. Ньют издает звук, похожий на хмыканье, Тина открывает глаза. Его лицо раскачивается над ней, красное от натуги, почти слившееся по цвету с волосами. Ньют что-то бормочет, Тина ловит его взгляд, спрашивает одними губами: – Что? – О ком ты сейчас думаешь? – спрашивает он, пыхтя. – Что?! – Кого ты представляешь, когда ты со мной? Ньют останавливается, уперевшись руками в матрас, у него длинные, жилистые руки, вены на них длинные и взбухшие, как плети, выступают под загорелой кожей. – Ты не со мной, – говорит он убежденно. – С кем ты сейчас? – Конечно, я с тобой. С кем же еще? – отвечает ошарашенная Тина. Его член обмякает, ощущение заполненности проходит. Тина чувствует его, он вялый, как наполовину сдувшийся воздушный шарик. Ньют слезает с Тины и ложится, кладет руку себе на грудь. Когда он возбужден, он пахнет карамелью, липкий, сладкий запах. Тина трогает его за бедро, спускает руку ниже, смотрит тревожно – они молодые родители, им положено изнемогать от любви и заниматься этим, когда ребенок спит. – Я не хочу, – Ньют берет Тину за руку и перекладывает ее на матрас, как слишком далеко забравшегося паука. – Почему ты не хочешь? – спрашивает Тина. Ньют ничего не отвечает, волосы прилипли ему ко лбу. Он хрупкий и угловатый, и похож на подростка, загорелый, потому что уходит работать над рукописью в лес, в поле, когда в доме становится слишком шумно. Тина думает, что она тоже хотела бы взять сумку, сигареты и уйти гулять, если Персиваль кричит, обед горит, Фидо причитает, и Теннесси гоняет миску по всему первому этажу, но она не может, потому что ей не нужно работать над книгой, ей всего лишь нужно растить самого крикливого в мире ребенка. – Что случилось? – Тина уклоняется от мыслей, спрашивает еще. Что-то случилось, и она хочет знать, в чем дело сейчас, пока не все зашло слишком далеко. – Ничего не случилось, – говорит Ньют. Тина пожимает плечами и переворачивается на живот, сунув руки под подушку. – Ты не со мной. – Что? – Даже когда ты со мной, ты не со мной. Ты о чем-то думаешь. Или о ком-то, – Ньют сгибает ногу и кладет на колено кисть, рука расслабленно свешивается, но он напряжен. Кусает губу, глядит в окно. – Почему ты так решил? – Тина поднимает голову от подушки. Ньют пожимает плечами, повторяя ее жест. – Кажется. – Если ты уже начал говорить, заканчивай, – требует Тина, – или не говори. – Не разговаривай со мной так, как будто бы ты аврор, а я подозреваемый, – резко говорит Ньют и добавляет, намного мягче, – ты знаешь, я не люблю. – Я не как будто аврор, – Тина поджимает губы, – я и есть аврор. Только в отличие от тебя на дому я работать не могу. – А я могу, и я не подозреваемый. И не Персиваль Грейвз. – Персиваль Грейвз по крайней мере не делал из меня кухарку и домработницу, – вспыхивает Тина. Она жалеет сразу же, как говорит, она не хотела, не должна была, но Ньют как будто бы не замечает, как грубо это было. – Персиваль Грейвз не сделал тебя своей женой, но... Это меня не касается. Я думал, что меня касаешься ты, но я ошибался. Все точно так же, как с Литой, ты не хочешь ничего мне говорить, но я вижу и понимаю, что, когда ты со мной, ты хочешь быть с другим, – Ньют садится на кровати, спускает босые ноги на деревянный пол. Тина могла бы обнять его за худую спину, прижаться, положить подбородок ему на плечо и сказать, что она любит его больше всего на свете, но она этого не делает. Ньют встает и надевает рабочие штаны из песочно-желтой ткани чинос, которые они вместе купили в Нью-Йорке. Он натягивает рубашку через голову, застряв в воротнике головой, расстегивает пуговицы, и пролезает. Тина наблюдает за ним, кусая губы, и думает, и все ее желание его удержать застревает в мыслях, как муха в желе. – Куда ты идешь? – спрашивает она, когда Ньют берется за дверную ручку. Ньют крутит ручку в пальцах. – Работать. Нужно записать еще пару глав. Спокойствие обманчиво. Оба мужчины, с которыми Тина была, и которых Тина любила, ничего не говорят напрямую. Персиваль прятался за властной уверенностью, Ньют – за спокойной мягкостью, она прожила с ними достаточно, чтобы знать, что ни первой, ни второй верить нельзя. – Ты же знаешь, что это все глупости, – Тина подползает к краю кровати и садится, приподнимаясь на руках. – Ты знаешь, что я не Лита Лестрендж. Ньют смотрит в угол в комнаты, куда угодно, только не на Тину, бегло улыбается – на щеках у него играют ямочки, глубокие, похожие на полумесяцы. – Да, я знаю кто ты. У тебя плохо получается обманывать, как и у нее. Только я не хочу делать вид, что я не вижу. – Ньют, подожди... Стой! – Тина тянет к нему руку, а он выходит из спальни. Ей хочется надеть ночную рубашку и лечь спать, выспаться за все бессонные ночи с Перси, одной, на двухспальной кровати со свежими простынями, сегодня наконец-то просохли простыни, которых Фидо дважды забывал на улице в грозу, но Тина знает, что этого делать нельзя. Всегда есть что-то важнее, чем выспаться, поесть, отдохнуть. Тина едва передвигает ноги, она чувствует себя зомби, она так не уставала даже когда была патрульным аврората в ночную смену. Тина заставляет себя надеть ночную рубашку, берет с кресла шаль, на шали все еще остались сухие листья и еловые иглы после той встречи с Грейвзом в лесу. Она трогает иголки, обрывает хрустящий лист, бросает под ноги. Внизу скрипит дверь, Ньют возвращается в кабинет, Тина поворачивает голову и смотрит в окно, у кромки леса что-то вспыхивает голубым, и Тина стонет, прижав руку ко лбу. Она ходит по комнате, ищет в ящиках сигареты, но сигареты на кухне, она не покурит раньше, чем спустится. Тина спускается вниз по скрипучей лестнице, она знает, куда наступать, чтобы половицы не стонали и не выли, как упырь под лестницей. В доме темно, в кабинете Ньюта открыта дверь и горит свет, от этого тусклого газового света тень Тины входит неестественно, бесконечно длинной, перекрученной, расползаясь по стене и по потолку. Ньют сидит за столом, сунув босые ступни под стул, и пишет, быстро, торопясь, почти не глядя на бумагу, лимонно-желтую под светом лампы, над которой клубятся мотыльки. Тина подходит к Ньюту и кладет руки на спинку стула, перо замедляется в его пальцах, пальцы ведут его по бумаге с трудом, как будто оно приклеивается к бумаге, пока Ньют пишет. – Я люблю тебя, но, может быть, я просто не создана быть домохозяйкой, даже совсем немного, – говорит Тина, с трудом выдавливая слова. – Я скучаю по работе, и я очень устаю. Ньют, я почти не сплю. Я не знаю, надолго ли меня хватит. – Когда ты заснула днем, я подогрел для Перси молоко и покормил его сам. Я помогаю тебе, я хочу, чтобы тебе было легче. Я бы делал все сам, если бы ты позволила, но ты не позволишь. Ньют смотрит в бумаги. Когда он наклоняет голову, Тина видит, как под затылком, на линии роста волос, у него растут тонкие, почти невидимые золотые кудряшки. Тина убирает руки со спинки стула и кладет их Ньюту на плечи, и он откидывается на стул, накрывая ее руки руками. – Если ты не будешь писать, у нас не будет денег. А я не работаю, я не могу, – ожесточенно говорит Тина. – Пока нет, – Ньют гладит ее по руке. – Но скоро все закончится. Я закончу книгу, Перси подрастет, и ты сможешь вернуться на работу. Ньют задирает голову и смотрит на Тину, сглатывает, торчащий кадык дергается и подпрыгивает. – Когда я пытаюсь быть строгим и стоять на своем, у меня ничего не выходит. – Я не думаю о Грейвзе, когда я с тобой, потому что я вышла за тебя, а не за него, – Тина трогает Ньюта за щеку, разглядывает его лицо, встревоженное, веснушчатое, открытое. – Я думаю о том, как все наладить, и я не знаю. – Не думай одна, потому что ты не одна. Давай думать вместе. Ньют приподнимается и целует Тину, нежно, приминая губы бережно, как орхидею, чтобы не повредить лепестки. Тина хватает Ньюта за щеки и впивается в него: мало, слабо, легко, ей нужно по-другому, сильно, властно, грубо, и чтобы поцелуи, как укусы. Она стаскивает с Ньюта рубашку, пуговицы трещат, он смеется – он любит новое, любит игры, а Тина закрывает глаза, и ее бьет, как молнией. Рука Грейвза упирается в стену, ладонь Грейвза под ее платьем, которое она надела впервые, впервые за пять лет, губы Грейвза на ее шее, щетина царапает кожу. «Я хочу тебя сейчас». Нью-Йорк принадлежит ему, а он принадлежит Тине Гольдштейн. Ей должно быть стыдно, правда в том, что не стыдно ей ни капли, и ее это пугает.