Клоун плачет, клоун улыбается

Дима

«что-то живое движется в ней живое как жизнь движется в ней…» © Пика — Живое

Еловая степь стоит нахмурившись Оба берега скованные льдом реки Глубокое безмолвие царит вокруг Дикая, оледеневшая глушь (с) Наверно, это было бы забавно. Представлять, как вы встретитесь. Вот ты увидишь ее — и твое сердце перестанет биться. Но сердце продолжало бы биться. Упс, неувязочка. Вот ты услышишь цокот приближающихся каблуков или ее смех в коридоре или аромат духов … И перестанешь дышать. Но ты продолжал бы дышать. Наверно, это было бы забавно. Если бы все это и впрямь было. Но с момента «Пелагея будет в новом сезоне» и до въедливого звонка будильника в день икс и момента когда тебя — этот самый звонок усиленно игнорирующего — вытолкнули с собственной кровати — Пелагеи и мыслей о ней было в твоей жизни всё меньше. Закон Архимеда. И ты вроде бы все тот же сосуд, но в тебе больше чем просто «погруженное тело». В ы т е с н е н и е. Она красивая и похудевшая. И по-прежнему вкусно пахнет. Шлейф духов змейкой (душащей анакондой) ползет с периферии гримерок к сердцевине просторной до агорафобии студии. «Вкусно». Но не больше. Это как вы услышали хорошие духи в транспорте. Возможно, даже когда-то у вас были такие же. И вы их вспомнили. Чуть понастальгировали, что не запрещено законом РФ. А потом объявили вашу остановку. И вы вышли. Вернулись в реальность. И сердце вообще не стучит быстрее. Отнюдь. Поля стоит у своего кресла, нахмурившись, видимо, о чем-то думая. Возможно, в ее мыслях даже был ты, пролетом, но какое теперь это могло иметь значение. Еще не включено основное освещение, в зале тихо и холодно. Холодно. Холод течет под кожей. Ты вообще с утра мерзнешь. Примерно с той минуты, когда закрыл за собой дверь квартиры. Дурацкая погода. Да. Исключительно она. Ты идешь по темным квадратам пола, настраиваясь на процесс и немного «на неё». Станцию, но не уже не электро. А как на «Релакс ФМ». Спасибо, Лёня. Всё-таки съемки, надо соответствовать и как-то взаимодействовать. «Золотой состав» как-никак. Всегда получалось отлично, но нужно проверить как будет сейчас. Ты слегка скован, но уверен, что всего лишь «пока»; она не слегка напряжена. Ты ведь неплохо ее знаешь. Ее глухое «Привет» — самое первое и возможно такое же искреннее как сопровождающее его полуулыбка — получается натянутым. Она выглядит испуганной, как будто не ожидала увидеть. Ты разряжаешь обстановку. Как хороший партнер, цель которого подыграть. Добавим объятие, поцелуй в не румяную — нарумяненную щеку. «Как старые-добрые приятели». «Привет, По». «Недурно» — хвалишь себя. — «Для официально первого раза-то». Но все что есть между вами — как будто огромное, заполоняющее павильон как шар наполненный гелием, ничего. И сделайте кто-нибудь кондиционеры потише, а? Реально, товарищи, Северный полюс же. Тебе так тихо, что перепонки режет ножом. Хотя все вокруг громко говорят, рабочие проверяют оборудование, снуют ассистенты, оркестр греется, заходят первые зрители. Подходят другие коллеги. Дима репетирует реплики, пикируется с режиссером и наверно это даже смешно. Но тебе одному органично тихо. А потом «Камера. Мотор. Начали». Две ледяные статуи прикасаются друг к другу снова — и всё что вы никогда не услышите в ваших перископах и сторис — лязг льдин друг о друга, бесчувственных и немых. Сырых льдин. Капает. Все-таки апельсиновые софиты хорошо подтаивают оболочку, знаете ли. Думаете, что пот. Вряд ли. Но внутри тебя глубокое промерзшее безмолвие. Сквозные ветры. Дикая оледеневшая глушь разбавляется музыкой, хлопками, бегущими суфлерами. Холодная вода окрашивается зеленым фиолетом ее улыбок, комментариев, шуток, реакций. Ты не пропускаешь подач и в общем-то хорошо держишься. Но думаешь ты какого-то черта про фасоль в собственном соку и про то, что эта девушка из Томска, которую ты обнимаешь чуть дольше остальных, похожа на твою сожительницу. Ты скучаешь по тостам и клубничному джему. Хлопку и своим трусам на ней. Ты вспоминаешь сегодняшнее утро. И внутри немного теплеет. ### Она намазывает тосты клубничным джемом и по правде больше отправляет в рот, чем на хлеб. Ест с ножа. Какого-то черта ходит по квартире в твоих трусах. Ты стараешься завязать галстук, но в зеркале следишь больше за ней, чем за узлом. Улыбаешься ее мухлежу с джемом. Тебе не жалко, блин, просто мило. Взрослая же вроде тётенька. — Кто мы друг другу, а? Не нашел утра лучше, чтобы спросить. Сознайся — важно перефразировать — «кто я тебе?». Зачем-то ты задаешь вопрос, подходя к столу. Мечтаешь о поджаренном тосте, клубничном джеме. И с галстуком по правде говоря какая-то ерунда… Тебе почему-то важно услышать ответ. Стали важны какие-то статусы… Может быть стареешь, что правдивее других официальных версий. Она пожимает плечами, прожевывая, помогая тебе с подарком Яны на какой-то праздник. Не душит. Вполне сносно. Спасибо. + 100 к талантам. — Нравится? — Киваешь ты на синий шелк. — Симпатичный. — «Просто симпатичный? Да, знала бы ты сколько он стоит. Две-три чьих-то месячных зарплаты вообще-то. Но это похоже тебя не очень волнует, правда?». — Это Босс? — Ее ключицы красивы в этой растянутой алкоголичке. Лучше чем наверно могли бы быть в пафосных Диоре или Прада. — Нет, по-моему Лагерфельд. Ты не ответила. — Называй меня своей сожительницей. — Сожительницей? Так просто? Она кивает, отправляя в рот еще один хрустящий тост с маслом и вареньем. И подносит к твоему рту точно такой же. И ты послушно кусаешь. — Зачем усложнять? — Она доедает твой тост за тебя, ты и опомниться не успеваешь, протягивает кружку с кофе, ты делаешь глоток из ее рук, потом пьет она. Что-то в этом есть. Тебе почему-то нравится эта нелепая ваша привычка — это больше чем просто экономия посуды, ты уверен. — Окей. — Немного растерянно соглашаешься ты. А потом одергиваешь себя мысленно: «а чего ты, собственно, ожидал? Что она на шею тебе бросится?». — Могу платить за коммуналку там, за вывоз мусора. Убирать у тебя иногда, стирать. Ты не сразу понимаешь юмор. Еще не привык. Две морщинки у переносицы кричат ей: «Ты серьезно?». Она смеется, хрустя жареным хлебом, прикрывает набитый рот. И ты больно щиплешь ее за красивый живот, скрытый хлопковой лапшой. — Ты не лопнешь? — Шутливо спрашиваешь, подкалывая. — Все углеводы строго до 12. Я же говорила. — Помню. Пока, сожительница. — Пока, господин наставник. Потом она чмокает тебя в щеку клубничными губами и бежит провожать. — Не забудь, пожалуйста, красную фасоль, пару банок, но не в томате, а в собственном соку. Это важно. — Очень? — Издеваешься с нескрываемым удовольствием, завязывая шнурки. — Очень. Иначе моя задумка не получится. — Она смешно хмурит брови. — Будет сделано, шеф. Целую. «Целую?» — закрывая дверь, думаешь уже в подъезде. «Что за чёрт?». Глупая улыбка безмятежности держится на лице до самой машины. А по дороге глупая сопливая попса. Обычно ты такое не слушаешь. Но ведь сегодня не обычный день, так? ### Так. Но он, слава телевизионным богам, заканчивается. И когда цитрусовые софиты гаснут — это даже важнее распиаренных вспышек на солнце. Оказываясь в гримерной, ты полноправно можешь поздравить себя с окончанием первого раунда без жертв. Еще перекидываешься с персоналом фразами, смеешься, кураж не отпускает, но попутно листаешь в телефоне только один чат, обновляя — впервые не ленту инстаграма. С каких-то пор там нет для тебя ничего важного. А потом тезис про «жертвы» внезапно теряет свою актуальность. Просто, видимо, слишком спешил или отвлекся на сигнал телефона о новом долгожданном сообщении. Она очень редко тебе пишет. А ты неудачно используешь нож, открывая гримершам бутылку холодного вина без штопора. — Девчонки, я пас. У меня еще дела. Давайте, открою. — Ты истинный джентльмен, когда прекрасная часть команды хочет по-быстренькому отметить первый съемочный день и заваливается к тебе в покои, предваренные фанерной дверью и листком А4 с вордовским «Дима Билан». Порез не сильный, сущая ерунда, но слабонервные особи лучшей половины человечества тут же раздувают из мухи слона, пока ты подставляешь под ладонь пластиковый стаканчик, собирая выливающуюся толчками кровь. И вроде артерия не задета. Тогда откуда фонтан? Похоже, с «не сильный» — это ты все-таки погорячился. Да, может быть выглядит жутко, но зачем так кричать на весь павильон? Ты сжимаешь пальцами переносицу, понимая, что быстро выехать не получится, если еще через десять минут тебе не найдут бинт или хотя бы какую-нибудь плотную ткань, чтоб зажать рану. Неудобно закатываешь рукав рубашки, унимая тихим ворчанием под нос образовавшуюся панику, а когда поднимаешь голову — на пороге видишь ту, кого хотел бы видеть здесь и сейчас меньше всего. Ведь ты уже выдохнул и сказал себе «без жертв». Видимо, сглазил. Она уже в черном. Рановато для панихид, крошка. Поля подходит к тебе и ты чуть ли шаг назад не делаешь — все-таки еще надо настраиваться, волна сбилась с режиссёрского «всем спасибо». Нифига не «релакс». Сейчас утренний аутотренинг не работает — ты уязвим. Но и она какая-то другая. Усталая Амазонка. С синяками под глазами. А ты думал, что она всегда робот. С того самого «Прости меня» на крыльце ресторана. [ты же обещал себе не вспоминать. Но это происходит неподвластно, бесконтрольно, само собой] Воронка затягивает. Проснувшиеся фобии поглощают. Просто ее испуганные глаза сейчас испуганы как-то по-другому, не так, как утром. А так, как в один из четвергов ноября. В ней плещется страх, переливаясь через зрачки. И тебе даже вдруг кажется, что не было с вами всего того, чтобы успело случиться после. Что это все еще она — твоя Поля. Забитая, несчастная, хватающая тебя за рукав… Ты гонишь от себя воспоминания и несуразные мысли. А она тем временем всё ближе. Ты сглатываешь мерзкий ком в горле и ослабляешь воротник. И ручка настройки тебя всё прокручивается. — Ты знаешь заклинание, да? Пытаешься защититься. И к черту нападение, ты выбираешь юмор. Пытаешься шутить, улыбаешься. Но это выглядит так, как если бы твое лицо свело судорогой. Ужасно. Она вопросительно смотрит в твои глаза — находит там свое отражение — опускает плечи, кажется, с облегчением — и даже лампы на потолке над вами судорожно мигают в припадке от этой тупой фарсовой сцены. — Заклинание? — Она не понимает или делает вид. — Все вдруг исчезли, затихли. Твоих рук дело, верно? Теперь ее черед горько улыбаться. Или пытаться это делать. Какая-то абсолютно другая Поля. Отличная от той, что полчаса назад веселилась в крутящемся кресле. Но в то же время очень знакомая. Она нежно прикасается к пострадавшей руке. Без спроса. А тебя бьет током. Запрещенные приемы, колдунья.

Лучше скажи «крэкс-пэкс» и исчезни.

Заговори какую-то иную, очнувшуюся в недрах боль, иногда мешающую мне спать, уже реже, чем прежде, и проваливай. «Я столько лет молчал. Я смогу. Еще. Веришь? Верь мне. Просто верь». Поля приподнимает выше рукав рубашки, туго перетягивает руку над локтем, зажимает рану. Жжет. Ты втягиваешь воздух через сжатые зубы, а морщится она. Удивительно. «Мы все еще чувствуем так друг друга? В той, другой жизни ты смеялась — «как сиамские». Хмурится. Серьезная. Лекарь, который больше калечит, чем дарит шанс на исцеление. Твой. Личный. Палач. Вы молчите и эта тишина угнетает. Давит извне, наваливается, окружает, берет в плен. Вы как белые мыши в обувной коробке. И так мало пространства. И так мало кислорода. И глаза воспаленные — ярко-красные. Ты наблюдаешь за ней — она внешне спокойна, но ты знаешь — она всегда боялась крови. И с штампом в паспорте вряд ли это поменялось. У нее размазалась тушь. И прядки выбились из прически. И она дрожит. Так слабо-слабо, но так сильно-сильно ее дрожь передается тебе по венкам-проводкам. Но хочет казаться храброй. Амазонка. Кровь капает на пол. Дрожит. И помощь нужна скорее ей — бледнеет, того и гляди — грохнется в обморок. —Зачем ты это делаешь? — (сейчас, когда теперь в этом нет никакого смысла) Ты обязан спросить. Простое любопытство? Не уверен. —А что я должна была сделать? Бросить «метнитесь ей за бинтом и перекисью, а то она сейчас истечет кровью», а потом ударить в спину, подло сбежав? Это как удар под дых. В ней по-прежнему слишком много яда. Моя Амазонка. Красивая, когда злится. А злость от нахлынувших мыслей проступает морщинками на лбу и горячим румянцем. Тебе немного смешно. Не можешь понять чему именно ты радуешься. Наверно тому, что она все еще помнит. Ваше «всё». Железный дровосек всё-таки выпросил себе сердце? Или муж так благотворно повлиял? Какая-то девчонка из съемочной группы тактично кашляя появляется в комнате, но никто из вас не обращает на нее никакого внимания, она осторожно кладет аптечку на краешек стола и спешно ретируется, благоразумно прикрывая за собой хлипкую дверь. Поля принимается проводить реанимирующие мероприятия, разумеется, руке. Остальные твои запчасти ее, по-видимому, (по-прежнему) не слишком волнуют. — По-моему, ты достаточно отомстила, разве нет? Удачно вышла замуж, родила ребенка. Счастлива в браке. Ты нарочно говоришь так вкрадчиво, усердно проговаривая слова, выделяя, останавливаясь на каждом из важных составляющих благополучия твоей любимой женщины коллеги. Ты выдаешь себя, ну конечно, в голосе мимолетно проскальзывает былая ревность, злоба, ненависть, но это тот самый случай когда вы не дипломами актерских курсов меряетесь. Чем-то большим. Важным. Для вас двоих. Невысказанная обида, что долгое время сидела внутри, наконец-то выходила наружу. С болью, но вовсе не от вспоротой кожи. — По-моему у тебя тоже всё хорошо. — Искорки возбуждения пляшут в ее темных от гнева глазах, когда она смотрит в упор, а на фоне всё пиликает твой телефон. И она, конечно, понимает — это явно не рекламный спам. Она всегда была достаточно умной. — Ну, извини, что в монастырь не ушел. Поля резко затягивает бинт сильнее, делая тебе адски больно. Ей не привыкать. Ты морщишься, дергая кистью. — Ай! Аккуратнее можно? — Нет. Тебе же нельзя. К чему мне церемониться?! — Кидает она, насупившись. Потом обеспокоенно: — Тебе в больницу нужно, показаться врачу. Рана серьезная. — Разберусь. — Отвечаешь ты, наконец-то отнимая свою руку. Слишком много ей сегодня внимания. Вас обоих колотит. Это эмоции. Вы по-прежнему вызываете их бунт в друг друге. Отворачиваешься, опуская рукав рубашки, переводишь дух, а когда заканчиваешь со скользкой пуговицей и оборачиваешься — Пелагея все еще смотрит на тебя. Смотрит так, будто вот-вот расплачется. И ты видишь ее в том (не красном — а каком-то совершенно другом) кресле, полусонную, усталую, с минералкой, до смерти не хотящую, да и не могущую везти тебя домой. Но ждущую. Одного твоего жеста, кивка, взгляда. Собачка. Она спрашивает: «Ты куда?». И хуже всего то, что вы оба знаете ответ. И не смотря на выпитое, ты всё, черт побери, чувствуешь. Как рвется сердце. Как люто, до истязания ненавидишь себя. И Её. Эту дикую любовь, выматывающую, никчемную, обреченную. Ведущую в никуда. Ты никогда не смог бы дать всё то, что в итоге она имеет. Надо быть честными. Но тогда вы еще не знали, как всё повернется. Как вы исковеркаете друг другу жизни. Или подарите новые. Ее подбородок трясется, она закусывает щеки изнутри, потом нижнюю — чтоб не разреветься. А ты опять издаешь «Тсс…», но в этот раз не уходишь, а притягиваешь ее к себе… Плотины сносит. Вы слышите грохот в ушах и едва выстаиваете на ногах. Но как долго ОНА этого ждала. Ты даже не знаешь. — Что мы наделали с тобой, Полька…. Твои окаменевшие руки словно тиски, она обнимает тебя, прижимаясь крепко. Чёрт побери, как же вам не хватало просто вот этого объятия. Все эти долгие годы. Мучительные, бесполезные. Она уже ревет в полную силу, больше не сдерживается, спина ходит ходуном, твоя грудь мокнет. —Тише, девочка. Тише. — Бессвязно бормочешь. Гладишь ты ее волосы здоровой правой ладонью, переполненный теплом, светом, нежностью, успокаиваешь ее как … сестренку. Да, ты баюкал так Аньку, когда та разбила коленку на детской площадке, потом носил ей эклеры и говорил, что она самая красивая, не смотря на шрам, и у нее будет много-много женихов. Странно, но теперь ты чувствуешь то же самое, а ведь раньше тебе казалось, что можешь испытывать к этому созданию только страсть и какую-то другую любовь. Мужчины к женщине. Видимо, ты и заметить не успел, как ваша трансформировалась в нечто большее, родственное. Пугает ли это тебя? Скорее нет. Но это ново. Странно. Необычно. Ты и сам пока не понял. Удивительно, но ты ощущаешь себя оправившимся человеком. Выздоровевшим. Когда эта Амазонка как маленькая девочка рыдает на твоем плече, оставляя соленые круги на сорочке. Излечившимся от затяжной болезни. Вышедшим на улицу. Выдохнувшим. И набравшим в свои легкие другого воздуха. — Диииим. — Жалобно пищит Поля, шмыгая носом. Она все крепче обнимает тебя, вжимаясь, ища защиты. — Дииим, я так скучала… Усталость обрушивается на темечко. Веки закрываются. По поднимает голову, ты убираешь ей волосы за ухо, вытираешь горячие слёзки. — Красааавица ты моя. — Смеешься ты, наблюдая заплаканную, красную, опухшую девушку с потекшей косметикой. — Чего рыдаем-то? Тебе хорошо. Легко. И ты должен помочь ей. И з л е ч и т ь с я. Один диагноз на двоих так долго вас убивал. — Дим. — Как заводная повторяет Поля, не развивая мысль. — Дим. — Ну? — Выжидающе заглядываешь ты в ставшие вновь светлыми глаза. Ясными. Поразительно, надо сказать. — Я … Я … — Видишь, как она борется. Сама с собой. Как решается. Как хочет сказать, что она тебя…. «Нет-нет, девочка, не надо» — молишь ты, закрывая глаза. «Не делай этой ошибки. Снова». Ты не алкоголик, а она не красное полусладкое, несущее разрушающий тебя рецидив… Ты не боишься рецидивов. Ты знаешь, что их (вас) больше не будет. Уже не будет. — Полич, выпить хочешь? — Прерываешь ты ее, пока она не наделала глупостей. Делаешь шаг назад, разрывая телесный контакт. Ее брови взмывают вверх, она обескуражена, открывает рот, выходит из него лишь разочарованный выдох. Она мотает головой. Делает шаг навстречу. И вы снова даже ближе чем просто в интимных зонах друг друга. Она закидывает голову, подставляя губы, ожидая поцелуя. А ты смотришь сверху вниз как дурак, как идиот на нее, не в силах пошевелиться, сделать хоть что-нибудь. Бес попутал… Ты и не знал что это значит на самом деле. Ведомый чем-то забытым, чем-то изнутри, с подкорки, ты склоняешься над ней, проводишь по щеке, ты посылаешь ей расширенными зрачками свои бессмысленные sos, свое «я так этого ждал…»… Ее веки опущены, она ничего не видит, но ресницы дрожат. И, возможно, она шлет тебе свои. Ты почти целуешь ее. Почти. Безразличное и такое замысловатое «Почти» вонзается в висок. Зажмуриваешься, как перед прыжком в неизвестность. Набираешь воздуха. Как перед погружением. И ты …. Выдыхаешь в губы. Они холодные. Запотевают. А спустя секунды широко открываешь глаза. Как умалишенный глотаешь спасительный кислород. Не сорвался. Ты не хочешь ее целовать. Совсем. Ты не можешь. (Аньку ведь ты бы не стал…) — Кхм, — наконец подаешь признаки жизни ты, — Полюш. Поль. Не получив желаемого, она обреченно роняет голову на твою грудь, сдаваясь или яростно ненавидя тебя, и ты чувствуешь, как ....ткань твоей рубашки выдергивается из-под ремня. # Кожа к коже больше не вызывает гематом. Удивляешься. Возможно, это самое большое твое разочарование за последние годы. Прыткие пальчики пробегают по животу… Пронырливые ноготки скользят по пояснице. Прикосновения не задевают нервы, не плавят, не отдают вибрацией, не разносятся сгустками по кровотоку. Гулкие отзвуки ее птичьего сердечка в тебе как в большой медной трубе теряются насовсем. Быстро. Моментально. И этот поцелуй в замедлившееся сердце сквозь ткань рубашки ты не ощущаешь клеймом или единственной возможной для тебя татуировкой — ты просто едва чувствуешь касание просто человеческих губ через тонкий дизайнерский хлопок. И всё. Странно. Так странно. Н и ч е г о — как тепла от ярких стоваттных лампочек на потолке.

Больше н и ч е г о. Светло. Но нет тока.

— Поль. Поль. Погоди. — Дим… — Кажется её заело, тебя заклинило; твоя шея под сводом ее ставшей крепкой ладони окаменела, всё твое тело окаменело, а она тает… Вы больше не сиамские. Настойчивая. Бесформенная. Принимает твою форму. Но ... надо ли вам все это? «Сумасшедшая…» Целует тебя, трогает руками тело под рубашкой. Слабость истончает ее клетки, воля оплетает твои скулы. Очерчивает. Делает стальным профиль. А она ванильная… Тает. Бежит. Стекает. Приторная. Удивительно легкая. Пушинка. Она не знает других слов… А ты совсем потерял счет времени. Шар вращается, всё еще крутится, вам надо выбираться…. Ты замираешь между ее позвонками, под взбившимися волосами, под сгоревшими (для тебя) звездами светлых глаз. И ты хотел бы не дышать — задохнуться — но ты дышишь. И ты хотел бы чтобы твое сердце не гоняло кровь по организму — но бинт бесстыже мокнет. Ты живёшь. И ты ничего не можешь поделать с этим. И ты может быть не хочешь ничего с этим делать. Ирония ли… если вам двоим помогает то, что когда-то разрывало по частям. Нет, ваша история определенно продалась бы сценарием для какой-нибудь сюрреалистической зашкаливающей нервяками арт-хаусной драмы. И это лучше таблоидов. Ты уверен. И надо ли вам все это? Ради минутной слабости ломать заново выстроенное. С таким трудом. И надо ли вам все это? Если у нее на нём стоит какой-то реп. Он будто что-то чувствует, находясь на расстоянии бешеной неуютной зябкой Москвы. Он звонит вовремя. Комната поглощается навязчивым битом, прокуренным голосом, читающим про любовь. И ее телефон, символично лежащий рядом с аптечкой, оживает милым совместным фото с подписью «Ванечка». И тебя не нервирует. Впервые. Тебе ровно. Ну, разве что, трек мог бы быть получше. Что со вкусом, Поль? «Я о музыке. Исключительно». Сам себе улыбаешься ты. И надо ли вам все это? Если твой гаджет требовательно издает сигнал о принятом сообщении. Надо ли вам хоть что-то? Друг от друга. Больше обоюдного «прости» и иллюзии тишины. Если та, которая этим вечером отпросилась с дежурства и готовит пасту на твоей кухне, уже успела рассказать тебе про свое трудное детство с мачехой и как на практике в медучилище ее первая любовь — молодой хирург из третьей травмы — жестко изнасиловал ее прямо в ординаторской, на рабочем столе, среди чьих-то историй болезни, снимков переломов и рецептов с наркотиками… И эта девочка просит называть себя твоей сожительницей. До сих пор. «Сожительница»? Смешно. Разве здесь ты сейчас должен быть? Разве у тебя нет дел важнее? Сердце в груди делает кульбит, лоб покрывается холодной испариной. Ты вытаскиваешь телефон из заднего кармана брюк, снимаешь блокировку. Звуковое. Поверх её (их) рэпа. Искристый смех, улыбка с детскими ямочками. Кажется, она заполняет всю эту немаленькую пустую остывшую комнату своим нежным, бархатным сопрано. Собой. Заполняет тебя. Всего. И ты видишь всполохи горчичного камина и чувствуешь терпкость так и не нераспробованных губ на кончике языка. В тот январский вечер на море она пахла корицей. И сожалениями. Пелагея по-прежнему на тебе, но съеживается, сжимается. Отстраняется. Ты нажимаешь на треугольник play со странным трепетом, словно перед свиданием в четырнадцать. — Господин наставник, — почему только у нее это «господин наставник» получается одновременно так мило и так издевательски, — я не знаю куда вы там пропали и проблемы какой важности решаете, но, знайте, игнорировать мои сообщения безнаказанно вам не удастся, учтите. Она смеётся. Ты легко улыбаешься. Против воли. — И если вы еще не мчите на всех парах из «Азбуки вкуса» — дома вас ждет хорошая трёпка. И лишение еды. А через ощутимую паузу она тихо добавляет, что соскучилась. Ты морщишься. «Господи, какой же несусветный дурак». Сердце делает второй кульбит. Кисть обжигает. Жжет с удвоенной силой. Ты ощущаешь сильную пульсацию в ране. Невыносимо (ты хочешь обладать способностью перемещаться в пространстве без пробок) А потом она говорит, чтобы ты захватил макароны твердых сортов и напоминает про фасоль. Ты почти закатываешь глаза. Она уделяет этому столько внимания — цвет, запах, регион и сезон заготовки — будто это вино пятидесятилетней выдержки, а не консервированные бобы. Забавная. Тишина. Плотная. И сбившееся дыхание Пелагеи где-то в полуметре от эпицентра. А потом снова звонки — въедливый трек модного хип-хоп исполнителя. Возвращаясь в реальность ты замечаешь её — ее потускневший, выцветший взгляд, оттенка пожухлой листвы, устремленный на тебя, и то, как именно она на тебя смотрит. Необъятная грусть, вселенская, тоска в ее глазах мешается с чем-то слишком похожим на... Поощрение. Одобрение. П о н и м а н и е. Поздравления. И ты молча их принимаешь. Твое сообщение заканчивается, тебе хочется ответить, записать свое голосовое, но отвечать сейчас — при Пелагее — ты не решаешься. «Давай не портить им жизнь. Они же не виноваты в том, что мы с тобой такие дураки…» — Поль, нам пора… Выстрел номер раз. — Ответь, это может быть важно… Контрольный выстрел. И она потом оценит, как ты сейчас прав. Она всё поймет. Она уже поняла твое «всё». — Ты бледный. Всё-таки лучше к врачу. — У меня дома врач.

Гештальт закрыт. Фанфары. Занавес.

***

На подземную очередь, чертыхаешься — сейчас абсолютно нет времени ждать — ты паркуешься на улице — хвала небесам, в обычном кармане находится место — и, захватив пакет с купленными продуктами, громко хлопаешь дверью машины и щелкаешь сигнализацией. Быстрым шагом идешь к дому, но начавшийся дождь успевает вымочить волосы и плечи пиджака. Ветер. Темнота. Но в твоих окнах есть теплый оранжевый свет. Они на другую сторону, ты не видишь — но знаешь наверняка. Пробирает дрожь. Ощущаешь волнение. Желание. Ты до безумия хочешь её видеть. Просто видеть. Просто чувствовать запах. Робкие объятия. Просто как можно скорее оказаться дома. Ты и так слишком затянул. Нервно бьешь по кнопке. Всегда сверхбыстрый современный лифт сегодня кажется нелепо медленным, скрипящим реликтом сталинских высоток, неуместным пережитком прошлого. В полутемной кабине проводишь рукой по волосам, убирая влагу, оцениваешь в зеркальном отражении свой внешний вид — тебе важно как ты выглядишь — достаточно ли сносно чтобы ей понравиться. Тебе уже давно не нужно заботиться о внешности, чтобы добиться расположения той или иной девушки. Но это другой случай. И ты забыл как это — волноваться перед свиданием. Это ново. И это … чертовски приятно. Волнами в низу живота, комом в желудке. Ты просто смотришь на себя. А видишь её. И ты смотришь на себя, обеими руками опираясь на поручень, приближаешься к зеркалу — как ты успел так измениться? Как ей удалось так тебя изменить? И еще немного мыслей — а правильную ли фасоль ты взял? Эта влажная укладка, а в глазах какая-то невообразимая животная страсть — пьяный блеск — что ж, дождь даже в кассу… Толчок под ребра — вовремя замечаешь в зеркале матовое пятно от яркой помады на рубашке, чуть ниже сердца, отпечаток женских губ. Благодаришь случай и кого в таких случаях принято благодарить за то, что замечаешь это первым. И думать не хочешь, что могло бы быть и по-другому. Быстро снимаешь сорочку в пролете между пятым и шестым, надеваешь пиджак на голое тело, по-дурацки подмигиваешь своему отражению как в рекламном ролике типа: «а ты опасный, парень», смеешься своей инфантильной тупости, а выходя на своём — без всякого сожаления выбрасываешь испорченный предмет одежды в мусоропровод. Дома темно. Свет горит только в кухне — не яркий, мягкий, приглушенный. Тонкая желтая полоска игриво ложится на паркет в прихожей и зовет за собой. Там играет музыка, оттуда доносится звяканье посуды, шипение плиты, на которой, судя по всему, что-то жарится, слышен шум воды. Ты чувствуешь удивительные запахи — это что-то итальянское — ты улавливаешь пармезан, орегано и базилик. Ты улавливаешь мясо. Сегодня ты хищник. Дома тепло. Наконец-то. Ты не включаешь даже в прихожей, не желая нарушать эту атмосферу, не шумишь, снимаешь обувь и тихо проходишь к двери, за которой уже различается тот самый силуэт — гибкий, тонкий, плавный, волнующий (тебя). Легко толкаешь дверь и она приоткрывается. А она открывается. Ты понимаешь, что жутко устал, когда роняешь голову на стену; Ты понимаешь, что она какая-то родная, так, что в глазах щиплет. И это, пожалуй, главное твое понимание. В коротких пижамных шортах, теплой плюшевой кофте с капюшоном, босиком, с влажными волосами. Ты из дождя, она только что из душа. Колонка неразборчиво хрипит так кстати: «Ты не знаешь, что я в ней нашел. Сам-то видел зад? Ты видел этот зад? Видел этот взгляд, запутанный в мокрых волосах...». (с) "Так пошло". Ты мог бы побрюзжать в силу возраста, всё это музло уже не для тебя... Мог бы. Но ты не станешь. Она оборачивается, хмурится (да, детка, я сам знаю что задержался), потом смотрит с удивлением, и ты уже думаешь: «есть, она впечатлена», но не успеваешь моргнуть, как она уже едва сдерживает мягкую улыбку. Снова смеется над тобой. — Ты откуда такой? Изумрудный взгляд трогает мокрые темные волосы, а после опасно пробегает по коже между раскрытыми полами пиджака. Она смотрит так, что тебя заводит. Вполне невинно, но все равно задерживается, рассматривает. С намеком. И нет даже «привет». А по твоим пальцам уже бегут короткие импульсы возмутительного спокойствия. Ты, похоже, пропал. Где-то в этих волосах, на губах, в омутах глаз. Это паршиво банально, но это правдиво. Честно. — Такой … красивый? — Идиотская улыбочка растягивает губы. — Такой мокрый. И наглый. — Поцелуешь? — К чему стесняться и медлить? Твоя дерзость сегодня рождена, чтобы перейти все границы. На тебя так непохоже. И она на секунду, нет, на сотую долю этой самой секунды теряет контроль, но потом вновь становится прежней мисс собранность и целеустремленность. И не спрашивает — ты пьян? Потому что знает что нет. Разве что только пармезаном, базиликом и ей. — Так, ты принес макароны и фасоль, которую я просила? А ты все смотришь, гипнотизируя: «поцелуй меня». Но оборона крепка. Может, ее подпоить? — И не смотри так. — Как «так»? — Сам знаешь как. Ну да. Ты взрослый мужчина, а она красивая, умная, идеальная. И вы под одной крышей. И больше нет никого. Но она так и не позволила тебе себя поцеловать. За все это время, что вы знакомы — вы успели съехаться и обменяться болью, что так долго съедала вас изнутри, но поцеловаться по-настоящему, по-взрослому, так, чтоб земля из-под ног — так и не успели. Хоть ты и хотел. Только наивно перед сном в щеку… Только «сожительница». — Показывай, что у тебя там. Она оказывается рядом. Ты тыкаешься носом и губами в ее волосы, лицо, как пёс, соскучившийся по ласке своей хозяйки, мечтаешь обнять и раствориться в ответных объятиях, но она снова вырывается, уклоняется. Но ты тоже не лыком шит — замечаешь ее плохо скрываемую радость — ей приятно. Любой было бы приятно. Она желанна и она понимает это. А еще ты вернулся. Сюда. К ней. И она не говорит об этом, не хочет ворошить, но она всё понимает. Про вас. — И что у тебя с рукой? Дай-ка взглянуть. А ты уже успел забыть про свои «боевые» раны и боевых друзей. — На фасоль вначале не хочешь? А то мало-ли… — Бог с ней. Давай уже руку. Ты дразнишь. Как ребенок. Отступаешь, пряча травмированную кисть за спиной. Надоедливый трек вводит в транс. Но ты не хочешь долбить косяк с ней. Она — и есть твой косяк. — Что ты слушаешь? — Усмехаешься, картинно морщишься. — Так, Дмитрий Николаевич, дайте сюда уже вашу руку… Сама серьезность. Сводит брови. Снова хмурится. Озадачена. Смешная. Но трудно не послушаться. Ты подходишь даже ближе чем необходимо, но тебе в самый раз. Вдыхаешь ее аромат, пьянеешь, паркет кружится. Закрываешь глаза, даже не обращая внимания на то, что она там делает. Хоть что. Пусть делает что вздумается. Ты доверяешь. — Держи. Держи. Руку мою держи… Плевать, что не в такт. Под другую музыку. На все плевать. Она всё понимает, уголки чувственных, полных губ тянутся вверх. — Назови меня по имени. — Шепчешь ты в ее макушку, пока она бережно касается влажных бинтов. И ты видишь как худые предплечья и бедра вмиг покрываются мурашками. Она испытывает тебя на прочность. Но и она не железная. Чудак. Собственное имя, данное матушкой — твоя эрогенная зона. Ты так редко стал его слышать. Тебе так нравится его слышать. Имена вообще многое решают в вашей истории. Ты кое-что вспоминаешь. # — Я буду звать тебя Ли. Ты осознанно опускаешь один финальный слог. Ты давно сказал себе это «да». — Как Вивьен? — Как Брюс. Ты бьешь так же сильно… И ты же не только о том падении с кровати, когда Ли вытолкнула тебя пяткой под бок с криком: «Это Спарта!». А ты всего лишь попытался в какой-то там раз подкатить. Ну и что, что ты опаздывал на какую-то там съемку. Их будет еще миллион. А такой соблазнительной комбинашки на ней может быть больше не будет. Хотя кому ты врешь… Вы вроде как живете вместе уже две недели, она привлекательная девушка, а ты одинокий мужчина. Что, опять отжиматься в гостиной, а потом говорить, что экстренно решил приводить себя в порядок? Смешно. В твои-то годы. Ты вообще о ее появлении в твоей размеренной и тихой жизни. Правда тогда на ее месте тлели угли. Кажется, небеса исполнили все твои рождественские желания авансом, когда её подруга дала ей проходку на тот Новый год, а ты все-таки решил поехать. — Иногда я думаю, что ты не врач. А мастер восточных единоборств. — Кунг-фу панда, да? — Ага, примерно. Ли заливисто смеётся маленькой задорной девочкой, даже не прикрывая рот. — Тогда я буду звать тебя Ди. — Надеюсь, не леди. Боги, ты взрослый мужик, почему ты ведёшься… — Нуууу, учитывая сколько времени ты проводишь перед зеркалом, собираясь выходить… «Мерзавка» — выдыхаешь ты тихо, еле слышно, и намереваешься жестоко отомстить… Например, защекотать ее до смерти. (пока она не позволяет тебе большее) Ты утягиваешь её в постель, не давая закончить… Ли сладко визжит и обнимает твои худые, костлявые плечи… Ты её первый. Первый мужчина из шоу-бизнеса, со своими болячками, проблемами, поисками вдохновения и глазами с непонятной грустинкой. Она вовсе не холодная и циничная как все остальные медики. # Ли возится с ладонью, мягко касаясь, в то же время действуя так слаженно и четко. Завораживает. Сопит, сосредоточена. И вовсе не боится. Ты следишь за ней из-под полуприкрытых век и любуешься. Не можешь не смотреть и одновременно не можешь насмотреться. Ты дышишь ею. — Ой, постой! — Ли кусает бинт, профессионально заканчивая перевязку. Бинт характерно приятно трещит. — Мне срочно нужно помешать. Через паузу. В полной тишине ты говоришь и удивляешься что вслух, ведь это просто твои личные мысли. — Я думал, ты будешь совсем другой. Прагматичной. Реалисткой до мозга костей. Посуда звякает. Ли оборачивается, пробуя кипящий соус. Закрывает глаза, смакуя. — Ух, божественно. Она сексуально выгибает спину, перекидывает волосы на одно плечо. Жар по телу плавит сосуды. Рука больше не болит. Воображение рисует пошлые картины. Но ты любишь десерты. Ты еще подождешь. Ты сведёшь ее с ума. Она — умелая пантера тебе подстать. Что-то подсказывает — в ней есть скрытый потенциал. Какие-то мимолетные искорки в глазах, пластика, ее быстрые жесты, лукавый прищур — всё говорит, нет, буквально кричит тебе о том, что ночи с ней могут быть невероятными. Хоть у нее и мало опыта. Эта сексуальность — не открытая, яркая, вызывающая, а глубинная, потаенная, интригующая. — Типа: путь к сердцу мужчины лежит через вскрытую грудную клетку, да? Тогда фигли я тут стараюсь с этой пастой? Ли вновь смеётся. И ты тоже. С ней только так. И руки холодные, но не от низкого давления. Ли хочет согреть. Но не назначает лечение. А ведь она обещала… И ты не позволишь ей себя обмануть, как кому-то… Ты вновь подходишь близко. Касаешься губами ее выпирающих шейных косточек, пересчитываешь. Надавливаешь на талию. Умещается в обхвате. Тонкая. А она дышит чуть чаще, громче. Самую малость. Но молчит. И ты не понимаешь — делаешь ли ты все правильно? Бедрами упираешься в ее ягодицы, нарочно наваливаясь, плотно прижимаешь ее живот к теплому дереву стола. Давишь. Ловишь ее руку. Читаешь то, что читал много раз. Витиеватая латынь на атласном предплечье словно смеется над тобой. Издевается. (как частенько делает хозяйка) Amor non est medicabilis herbis* Она поворачивается, обхватывая бледное лицо ладонями с запахом орегано. — Ты потерял много крови… — Да. Соглашаешься ты, кивая, закрывая глаза, благодарно принимая ласку. Зная, что она не только о чертовом соскользнувшем ноже и мокнущем бинте. А потом ты усаживаешь ее на кухонную тумбочку, обездвиживаешь, прижимаясь плотно, встаешь между ее разведенных бедер и проводя по щеке задаешь только один жадный вопрос, пожирая ее глазами, ее в отблесках тлеющих огней ламп: почему? Не «почему ты мне не даёшь?» А «почему всё это случилось именно с нами?». «Почему ты так боишься мне довериться… сейчас. Когда я уже слишком готов».

Я — не он. А ты, я знаю, ты не она.

Она впервые смотрит на тебя не иронично, не насмешливо. Вкрадчиво. Внимательно. Она просто сморит на тебя. Ты целуешь ее руку, колено. Она первая, перед кем ты опускаешься так низко, склоняешься, встаешь перед ней на колени, вымаливая каждый жест, поцелуй, улыбку, взмах ресниц. — Знаешь, твоя татуировка полный бред… Ли молчит. Продолжая задумчиво, серьезно смотреть. Внутри содрогается, у вас на двоих зашкаливает общий пульс. — От любви есть лекарство. «Какое?» — коротко сверкнули в полутьме ее зеленые глаза. — Другая любовь. # Позже, в темной комнате, тишину которой нарушало только мерное тиканье часов, женская ладонь ложится на его грудь, обводит затихшее сердце, мышцы пресса, мягкие пальцы задерживаются на каждом сантиметре кожи, томно и изысканно ласкают, он успевает расслабиться, опустить веки и почти уйти в нирвану, когда неожиданно некогда слабая и нежная рука вовсе не слабо, а требовательно толкает его назад. Он удивлен, но не сопротивляясь подчиняется — послушно падает на кровать. Ему нравится это, что бы она ни задумала. «Я знал» — бьется пульсом в виске и он чрезвычайно доволен собой. Джек-пот. Она не так проста. Ли эротично подмигивает, как будто его мыслям, шаловливо приоткрывает рот, начинает двигаться под музыку, которой нет, но которую <i>они оба отлично слышат. Она слышна только им. Он устраивается поудобнее, подкладывает под голову руки, легко улыбается, не сводит с нее глаз, предвкушая многообещающее зрелище. «До Нового года еще есть время, а на тебе нет колпачка Санты или хотя бы праздничной ленточки. Но, знаешь, я не против чтобы не было совсем ничего». И она умело дразнит, нарочно тянет, мучительно медленно снимает с себя одежду и отбрасывает ее куда-то в сторону, покачивает бедрами в распаляющем танце, плавно двигается и к своему удовольствию замечает, как постепенно меняется ритм его дыхания — как все чаще опускается и поднимается его живот. Она накрывает его собой, властно оказываясь сверху, впивается ноготками в плечи. — Ли. — Шепчет долгое он, обнимая ее точеную талию, до конца не веря в реальность происходящего. Но Ли лишь красноречиво прикладывает палец к его губам. А потом находит другой — более действенный — способ заставить его молчать. И когда его ладонь скользит по кружевам… а прекрасное лицо склоняется над его лицом, он не видит перед собой никого из прошлого и в болезненном хриплом стоне точно не зазвучит лучшей музыкой чье-то чужое имя. Он не спутает. Он точно знает кто рядом — миловидная шатенка, читающая Мандельштама наизусть, далёкая от хоккея, пения и осветлителей для волос.</i>

Просто его главный новогодний подарок. Просто его

Ли.

***

Поля Она никогда не видела их вместе. И все это не более чем пустые сплетни и догадки. Х о ч е т с я т а к д у м а т ь. Но иногда ей снится, что на каком-то шумном мероприятии, где есть он, она и куча других абсолютно чужих им людей, он обнимает свою девушку и она льнет к нему всем телом, они счастливы и переполнены любовью так, что та, проливаясь, достает до щиколоток всем присутствующим. В это время ей самой так не хватает этой самой любви. Она так отчаянно дергает всегда угрюмого Ваню, пытаясь растормошить этого каменного защитника, который нападающий. «Ну дай ты мне хоть каплю этой нежности!». Ей не удаётся. Глух. Нем. Бесчувственен. Он просто искренне не понимает, чего она хочет. Чего ей не хватает. Можно ли его винить? Определенно, ты требуешь невозможного. В кошмарах ей снятся руки. Подкожная нежность. Сирень. Ласковые смс и пирожные с белковым кремом из этих самых рук. С кольцом на указательном. Знакомым кольцом. Но с недавних пор она урезает углеводы. Диета. Диета. Диета. И эта работа. Как попытка убежать от себя самой — от мыслей, ощущений, воспоминаний. Иногда таких ярких и реальных. Просто уйти с головой. Он обнимает свою девушку и она льнет к нему всем телом. они счастливы. переполнены любовью. Ей смертельно не хватает любви и тепла. Рук и нежности. Ласковых смс и пирожных из ЕГО рук. До асфиксии и красных следов на запястьях — ты закусываешь, чтобы не разреветься в голос. В холодной ванне. Разве ты забыла? Диета, диета, диета. Малышка засыпает, слеза капает на молочную простынь с клоуном. Клоун плачет. Клоун плачет так горько, как никто. Вы, конечно, это знаете. Клоуны — самые несчастные люди на свете. Осень, рассвет; смс после четырёх утра: «Мы проиграли» от абонента «Муж». Клоун снова плачет. Клоун горько плачет. Тихо плачет, боясь разбудить малышку. Клоун знает, что это значит. Какой там ЦСКА… болельщикам не понять как болит. По-настоящему. Кофе безвкусный, хочется газировки, а нельзя. Сладкой ваты, целоваться. Хочется любить — но это тоже нельзя. И этот звонок когда они на прогулке:

«Поль, а, может, попробуем ещё раз, а?»

Хвоя в парке рядом с домом пахнет жестче. Бьет в нос смолой. Как возможно его парламент или мальборо или что-то еще… Он, кстати, снова курит. Чертовы сторис. И кто просил смотреть? И кто просил брать какие-то обещания. Особенно если сама не умеешь держать. Вы стоите друг друга. — Я подумаю, Юрий Викторович. Она скоро отключается, убирая телефон в карман пальто. Она долго смотрит. На то, как долго он обнимает девушку из Томска. Смеется громче. Шутит чаще. Она будет много смеяться. Чаще и выразительнее. А клоун внутри будет пускать струи из стеклянных глаз. «Я люблю когда говорят: я выбираю вас, Пелагея». Но он не выбирает. Так какой в этом всём смысл? Распускает волосы в гримерке когда всё заканчивается и выдыхает. Проводит салфеткой по губам, стирая наслоенную помаду. (Чтобы снова сделать хвост и провести стиком второпях, уже через несколько минут, когда услышит вопли в коридоре) Потом наверняка будут тени и тушь, тональный крем. Черная футболка и джинсы спасают от рябящего двенадцатичасового зеленого фиолета. Такой она нравится себе немного больше. Вот только куда деть эти синяки? Он режет руку в гримерке, кровь капает на пол. И все боятся. И она тоже боится. И все суетятся. А она стоит и смотрит. На пороге, страшась и в то же время так желая переступить черту. Вышла на шум, хотя и «просто коллеги», и спокойно говорит: «дайте мне бинт». Не добавляя «и уйдите». Опуская «все». Просто оставьте нас. Но ей так нельзя. Она же мать. Она спокойно говорит «Дайте мне бинт». Прямо как он. Когда вместо «Привет». Когда хочется спросить «Как ты?», он спрашивает: «Запаску возишь?» Когда она пробивает колесо. Пробивает его ауру. Она — его порча. Когда они не виделись сорок тысяч лет и она попадает в неприятности на оживлённом шоссе в столице. Тогда он думает «Почему именно она?». И потом думает: «Наверно судьба». И когда лайф выдаёт первые фото из загса или счастливые фото в положении или что-то там ещё из ее насыщенной событиями жизни … он думает то же самое. А потом думает, что наверно «судьба». Звезды поочередно гаснут над Москвой. Как лампочки. Планета остывает. Она физически чувствует — как неотвратимо холодает. Он прямо перед ней. Максимально близко. Преступно рядом. И в голове снова возникает то самое — то лучшее и больное. Пальцы цепляют упрямую ткань, ее губы горят — а его снова шепчут невыносимое «прости». Ты просто хочешь его. Так, что все остальное не имеет ровным счетом никакого значения. Ты не знаешь, что это было минуту назад. Сейчас ты просто хочешь его. И может быть, ты несерьезная, глупая, легкодоступная. Пусть так. Пусть он разочаруется в тебе, пусть всю жизнь искал сложных и непонятных… А ты примитивная. Но ты так хочешь его, до безумия, до сведенных бедер, до хруста суставов. Ты так соскучилась. — Дим. Дим. — Как в бреду шепчешь ты. Как много лет назад. Как будто вы все те же. И если все уйдут — и если она вдохнёт этот запретный воздух — увидит яремную впадину и жилку пульса, настороженно и дико пульсирующую под кожей — если она положит голову на грудь и поцелует его через ткань рубашки — он ей тихо скажет, склонив голову к макушке: «Поль, нам пора». А она услышит: нам уже поздно. Кивнёт. Заплачет позже. Ему ведь знать всё совершенно не обязательно. Особенно если он уже всё знает. И надо ли всё портить ради вот этого вот бесшабашного поцелуя между маковскими пудрами и баллонами лака для волос. Нет, определённо нет. Это сообщение лишает воздуха. Женский голос «я соскучилась» отдается в ушах. Гулко. Слишком. Тебя тошнит. Тебя вырвет прямо сейчас. На его глазах. И не убежать. Пока он слушает — ты старательно глотаешь. Его взгляд, пропитанный неадекватной любовью, заставляет опереться на почти бутафорский шатающийся стол. Ноги как стол — шатаются.

Это не сплетни. Набери мне 112. Ты заслужил это счастье. Испытанием. Мной. Нами. от: "Дима Билан"

«Я думал, что в моей жизни больше никогда не будет так, как тогда. Как с тобой.»

Delete от: "Дима Билан"

«Но мы просто истории друг друга … как в учебниках. Не как идеально. А как просто было».

Save Клоун плачет. Все игрушки плачут. от: "Дима Билан"

«Она как океан, но теперь я знаю как плыть. Это серьёзно, Поль. Это называется «Учиться на своих ошибках».

Delete У неё сезоны и травмы, больницы и стадионы, у неё иногда кальян и караоке, встречи с подружками и выбор школы Монтессори. Поля улыбается, гладит дочку по волосам, тайком мечтая о другом их цвете и другом запахе. Весна. Клоун улыбается. Случайно оброненная фраза. Когда-то адресованная ей. А она всю беременность ест слишком много йодомарина, чтобы жаловаться на память.

«Мы будем в джинсах и белых майках. И никто не узнает что теперь официально есть «мы».

Он всегда так хотел. Она знает. И когда в его инсте будут белые конверсы и синие джинсы — уже не будет важно, что на пальцах будут блестеть тонкие колечки. Она все поймёт. Одна из миллиона фолловеров. Но в числе самых близких — мамы, папы, сестёр и пары студенческих привязанностей. Тася скажет первое слово. Или пойдёт в первый класс с большим букетом белых астр. Ваня принесёт сладкую вату в парк. И мгновенно станет плевать, что камера так жутко прибавляет. Она услышит «Горько» и обернётся, вздрогнув. Это кто-то другой празднует свадьбу в парке рядом с их домом. Клоун улыбнётся. Клоун крикнет: «Счастья вам!». В ответ ослепительно-красивая невеста махнёт букетом и ее улыбка будет самой счастливой их тех, какие только Поля видела. Такой не было даже в зеркале 16 июня. Ваня прижмёт ее к себе и толкнёт коляску или возьмёт ребёнка на руки. (это всё равно когда-нибудь случится) Это и вправду просто история. Давай на пятерки, Дим? Давай просто помнить. Так невпопад она вспомнит свой выкрик в ликующий зал с подлокотника кресла: — Где наши кольца? Клоун посмотрит на свой безымянный, который прямо сейчас смешно сжимает крохотная детская ладошка. Счастье кольнет в груди тонкой иголочкой. На местах. Все так, как должно быть. Я уверена. Горячая слеза замрет в самом краешке глаза. Клоун (не)плачет. Клоун улыбается. .......Save ....... * Amor non est medicabilis herbis (лат.) - нет лекарства от любви