Как начинается Родина

      Сквозь общий смех и гомон Саша услышал дальнее бурчание мотора. Пригляделся — Опель-олимпия подъезжает. А в машине-то шибко знакомая белобрысая голова проглядывается. Генрих, чертяка, снова выбрался к нему! О, верно, сегодня же должен быть выходной день недели на всем белом свете. Хотя какие сейчас у этого инженера-директора, на хрен, выходные. Молодчина какой, что вырваться получилось!       Из машины вылез худющий Генрих. Ну хоть без черных кругов под глазами, как в прошлый приезд, и то уже радует.       Разглядел в кучке народа своего друга и радостно двинулся навстречу. Обниматься не полез, конспиратор. Понимает, что это выпадало бы за рамки «легенды». Просто руку легко сжал. На лавочке конечно же народ был само любопытство. Саша представил друга как немецкого инженера, антифашиста из подполья. Все по очереди уважительно пожали Генриху руку, чем того изрядно смутили. Кто-то спохватился и к Саше по рукам приплыл его блокнот. Догадались, что он гостя сейчас уведет в здание. Да и впрямь, ноги уже гудят, и чуток пошатывает, надо присесть.       В палате можно было не скрывать эмоций. Осторожно помяв другу плечи, оберегая ребра, Генрих — вот любопытный нос! — заинтересовался, а что это за такой ценный блокнот. Ну ему можно было и второй показать. И один из первых рисунков - с рыбалкой.       К живописи Генрих прилип надолго.       Пришлось даже прокомментировать эскизы белочек, с избранными воспоминаниями детства. Впрочем, с Генрихом такой историей он был рад поделится. Друг, правда, не сразу понял, что общего между «ейхёнхин» и фамилией Белов.       Надо сказать, такими «художественными альбомами» Саша Генриха изрядно удивил. В Риге он как-то не слишком афишировал свое умение рисовать, лишь лихо делал чертежи каких-либо замысловатых деталей.       Черт побери, когда ты этому научился? - Ну вначале года четыре в художественный кружок в Доме Пионеров ходил, еще в школе в первой группе туда пошел. Основам там научили, рисовать разными красками и в графике. А потом начал рисовать и срисовывать все подряд. В кружке ведь продолжали натюрморты рисовать, максимум портреты... А мне, ты понимаешь, хотелось неба в тучах с золотой подсветкой, буйных осенних красок; облаков, отражающихся в озере; бегущую воду в ручье поймать, волну нарисовать да так, чтобы отбежать назад тянуло. Чтобы все было как взаправду. Если портрет — вот сейчас засмеется. Или, наоборот, — наорет. Вот, такой я максималист. Экспериментировал, ходил в музеи смотреть на полотна классиков, приглядывался — как нарисовано. На каникулах чуть ли не жил в музеях. Репродукции картин, что в зарубежных музеях выставлены, находил и пытался повторить. Постепенно чему-то научился.       Александр умолчал про свои поездки в Ленинград, в тамошние музеи. Которые в блокаду жители хранили пуще своих жизней. Картинам еда не нужна. В отличие от билетерш, дам-смотрительниц, экскурсоводов, искусствоведов и всех людей, составляющих музейную жизнь. Чувствовал, что не сможет о них не заговорить.       Вместо этого посмешил друга рассказом, как он шаржи на ребят в школе рисовал и компенсировал это честными автошаржами, чтобы его же собственную «физию» не намяли. И как чертыхался, когда его впрягали в «общественную работу» в школе как художника-оформителя.       Перевёл разговор на самого Генриха, что, мол, у него и как. Еще в прошлый его приезд узнал, что родственники его друга, Румпфы, живы. Отец Шарлотты с радостью воскресил свои трудовые способности и вернулся к работе. На том заводе, которому до прихода к власти фашистов он много лет посвятил, и где, кстати, Генрих директором. Впрочем, как невесело шутил друг, его должность верней назвать не директор, а тем сложносочиненным немецким словом, которое на русский переводилось как завхоз-администратор. Вместе с инженером Румпфом и мастерами изобретают, как из утильсырья, обломков и металлолома на уцелевших станках делать предметы первой необходимости. Это пока самое важное, что заводы могут делать. А Сашу больше всего радовало, что Генрих не одинок. Румпфы к нему всегда тепло относились, и с Шарлоттой у друга почти братско-сестринские отношения. Это дорогого стоит, когда вокруг руины и каменная пыль. А из-под разбираемых камней и обломков все вытаскивают и вытаскивают уже разложившиеся трупы. Барышев рассказывал, что осталось от Берлина к тому моменту, когда Германия капитулировала. И от многих промышленных городов. Лишь небольшие городки сохранились без больших разрушений, как осколки патриархальной Дойчланд.       Фридрих Дитмар начал работать на заводе. Точнее, пока работает дома, но для завода. Генрих теперь у них бывает. Познакомился с фрау Дитмар, и та обнаружила, что они ведь давным-давно заочно знакомы. Её квартирант столько рассказывал о своем друге Генрихе, о рыбалке в Рижском заливе и гонках. - А где же Ханнес, что с ним? - не могла не спросить фрау Дитмар. Генрих ей ответил, как раньше согласовал с Барышевым. Мол, ну, Йохан ведь парень не промах, наверное как-то успел убраться куда-нибудь в Швецию или Норвегию. Наверняка где-нибудь в нейтральной стране ещё раньше отложил что-то на черный день. Чего он, Генрих, от всей души желает своему приятелю Йоханну Вайсу — это остаться в живых, с толком приложить свои немалые технические способности и не связываться больше ни с какими нацистами, террористами и прочими экстремистами. - Генрих, понимаешь, она очень добрый и душевный человек. Мне было всегда досадно, что она ставит на себе крест как на женщине. Ведь она еще совсем не старая. Понятное дело, сейчас с кавалерами трудновато... Мужчин её возраста тоже сметали тотальной мобилизацией. Но, если ты будешь часто у них бывать и её отношение к тебе станет более доверительным, мог бы ты сказать... Ну, что её Ханнес как-то посетовал тебе на то, что какая жалость, такая красивая, добрая и умная фрау Дитмар, такое золотое сердце, еще смогла бы быть счастливой и составить счастье хорошему мужчине солидного возраста. Особенно, если ты такового в ее окружении заметишь. - Будет сделано, герр командир! - Сам ты... херр. - Генрих на это ехидно ухмыльнулся, уловив игру слов. Первое, что он усёк ещё в Прибалтике в русском разговорном — это какое слово созвучно с немецким вежливым обращением к мужчине. Дальше в изучении русского следовали уже «здравствуйте», «спасибо» и «пожалуйста» и всякие технические термины с числительными.       Какие еще новости...Где-то в районе западного городка Бонна англичане по приметам, переданным нашими органами, поймали Вилли Шварцкопфа. Молодцы - оперативно раздели и проверили зубы и кожу на предмет ампул с ядом, чтобы не вышло чего. А то могли и не успеть, ибо в шнурке-галстуке таки ампулку нашли. Генриху давали фото на опознание — точно он. Стороне СССР Вилли не отдают, но получили на него основную информацию под нужным ракурсом и вряд ли отпустят подобру-поздорову. По итогам его хозяйственной деятельности у англичан и французов на него свой «зуб» отрос, как бы не по колено.       С Генрихом хотелось говорить и говорить. Причем, о чем-нибудь более интересном и важном, чем судьба «дядюшки Вилли». Наговориться впрок. Александр старался отгонять от себя мысль, что скоро им расставаться. Сегодня — на несколько дней. В Берлине получится увидеться, Барышев ему обещал. А потом — уже надолго.       Возможно, Генрих будет в Москве по производственным делам, может даже часто. Но где в эти дни будет сам Александр — не факт, что в Москве, что сможет приехать. Обещал еще в 43-ем Генриху, что познакомит с отцом, а когда сможет это обещание выполнить... Он сам пока ничего не знал о своем будущем.       Задача номер один была: капитально поправить здоровье. От состояния здоровья зависит и все остальное. Но Барышев намекал, что, скорее всего на «тренерской работе» будет, раз уж толково и доходчиво говорить сама жизнь научила. И не только в спецшколе, - в школе милиции, в погранвойсках тоже надо курсантов «полировать», их задачи временами схожи. Под это хорошо бы наконец образование закончить — пусть только мозги как следует заработают, и не будут отдыха просить каждые полчаса. - Послушай, Саша — Генрих старательно звал его по имени, хоть Саша и разрешил ему называть как привычно, Йохан. Понимал, видать, что возврат к себе внутри, в мозгах, это не с крыши сарая спрыгнуть, и пытался помочь, чем может. - Та твоя электрическая схема с реле, что ты мне чертил... Она что, твоя собственная разработка? - Да, по крайней мере на момент моей работы над ней в начале 39-го аналогов я не находил. Это моя несостоявшаяся дипломная работа. Так что я ее даже с закрытыми глазами мог воспроизвести, ты же понимаешь. Ну немного доработал на ходу под твою конкретную задачу. А ты ещё переработал. Я со своим «богатырским» здоровьем не скоро смогу наукой заняться, если вообще смогу, если работа даст доучиться. Пусть уж лучше в деле будет. - Да, я догадывался, что ты не совсем кустарь-механик. А учился где? - Московский университет. Мехмат, прикладная математика. Оставалось сессию последнюю сдать и защищаться. Все на экзамены в ноябре 39-го, а я еще до этого... - ну ты сам понимаешь, куда. Официальная версия: в Сашке Белове взыграл безумный романтик и он диплому и нормальному распределению уже инженером предпочел работу на строящемся оборонном заводе где-то на Северах. - Так зато оборонном! - Да, в свете дальнейших событий немного извиняет... Тогда же все решили, наверное, что этот зануда Белов переучился и совсем рехнулся. А уж наш профессор... Ох, черт, растравил ты душу! Профессор, наверное, почувствовал, что ему в душу плюнули. Студент, которого он старательно пестовал, почти как подмастерье у мастера в старину. Тем более, что я не простился, в глаза ему не поглядел — не смог, просто заявление в деканат по почте отправил. И паре ребят с нашего курса сказал, встретив на улице. - Да ты, наверное, и не имел права лично говорить, вряд ли ты смог бы убедительно врать про северный завод, в глаза профессору. Он же не наивный мальчик. - Возможно, тогда ещё не сумел бы. Трудно понять сейчас, я уже совсем другой человек. Стоявшие задачи изменили меня изрядно. - Не тебя одного. Ты извини, я получается по больному месту топчусь со своим любопытством. - Да нет, нормально всё, просто я и сам об этом теперь думаю часто. Что здорово бы восстановиться и доучиться. Только сначала нужно вот тут восстановится — Саша легонько постучал указательным пальцем по лбу. - Ты сможешь, я верю, если уже рисуешь, это же тоже работа мозга, координация движений. Всё одолеешь. - При том еще и зануда. Не мытьем, так катаньем, как говорится. - Да уж, я тебя знаю. Упрямства тебе не занимать. И на мозги умеешь капать, капать и таки докапать. Как это в тебе совмещается, такая немыслимая логичность и....как это сказать... облака, отражающиеся в озере? - Меня самого удивляло прежде, думал — раздвоение личности. Эх, не знал я ещё тогда каким бывает раздвоение личности на самом деле.       Генрих побледнел. Явно вспомнил, как Саша ему однажды рассказал про свое состояние при поездке в детский концлагерь, тогда - скорее с целью поделиться способами и методами, которыми он себя в руках удерживал. Потому как и Генриху могло пригодиться. - Черт, старина, теперь я должен прощения просить! - С какой радости? У тебя и сейчас бывает такое состояние? Что застреваешь в воспоминаниях и выскочить не можешь в реальность? Меня накрывает, довольно часто. Больно, страшно, горько, а никуда от них не денешься. - Генрих, друг... У всех, кто прошел через этот ад войны, так или иначе все это останется в памяти. И еще вопрос, кому хуже, тем, кто фронтовой огонь прошел и прямо на глазах товарищей на куски разрывало, или тем кто видел гнусное бесчеловечие концлагерей и немецкого тыла. Нет такой мерки, чтобы оценить: вот тут больше, а тут меньше. Одно радует, наша память так устроена, что горе и боль забываются легче. А было ведь и довоенное время, и будет мир после войны. Вот я и рисую. Это и в самом деле для меня как лекарство. Спасение самому от страшных воспоминаний. И ребятам на лавочке показал — им радостней стало, поговорили, посмеялись. Так и живем. От других раненых часто слышу, как присказку фронтовую: «Будем жить!»       Генриху пора было уходить, чтобы засветло успеть в Берлин. Комендантский час — это не шуточки. Александр пошел провожать его до машины, но на крыльце оба застыли статуями. Возле госпиталя под стеной расположились на своих сидорах несколько солдат, видать на попутку от госпиталя договорились и ждали машину. Трое сидели на лавочке с ребятами и начали выводить какую-то незнакомую песню. Один — с аккордеоном, а двое — голосами. Судя по тому, что госпитальный народ не подпевал, песня какая-то новая, не всем известная.       Вот эта-то песня своим задушевным распевом и остановила друзей. Генрих вряд ли мог понять хоть пару слов, но видно уже сама мелодия хватала за душу и не отпускала даже его. Ребята на лавочке тоже замерли и слушали, почти не шевелясь, как завороженные. Горит свечи огарочек, Гремит недальний бой. Налей, дружок по чарочке По нашей фронтовой. Налей дружок по чарочке, По нашей фронтовой. Не тратя время попусту, Поговорим с тобой. Не тратя время попусту, По дружески, да попросту Поговорим с тобой.       Такие простые слова. Но что может быть важней, чем человеку слушать, слышать и понимать другого.       А на следующих куплетах у Саши просто перехватило горло. Если бы надо было прямо сейчас говорить — мог бы только сипеть, и не больше. Расслабился парень, расслабился в госпитале. Давно мы дома не были. Цветёт родная ель, Как будто в сказке-небыли За тридевять земель. Как будто в сказке-небыли Цветёт родная ель, На ней иголки новые Медовые на ней. На ней иголки новые, А шишки все еловые Медовые на ней.       Медовые? Ну конечно, в липкой смолке как в меду. Он, как Белка, это знал лучше многих. Сколько раз еще мальцом сбивал шишки в парке и таскал их в кормушку для птиц и белок. Таскал в карманах школьной куртки. А матери потом это все отстирывать надо было. С ладошек он уж как-нибудь сам, травой, потом камнем-пемзой.       Но какие поэт нашёл слова! Как будто в сказке-небыли, за тридевять земель. А для таких как он, Александр, эти сказочные страницы еще и глубоким снегом были засыпаны, коркой наста покрыты. Это он, счастливчик, как сапёрной лопаткой копает и выкапывает. Есть возможность. А скольким уже не судьба? Ни вспомнить, ни вернуться. Где ёлки осыпаются, Где ёлочки стоят Который год красавицы Гуляют без ребят. Который год красавицы Гуляют без ребят. Без нас девчатам кажется, Что звёзды не горят. Без нас девчатам кажется, Что месяц сажей мажется, А звезды не горят. Зачем им зорьки ранние, Коль парни на войне. В Германии, в Германии, в проклятой стороне. В Германии, в Германии, в проклятой стороне. Лети, мечта солдатская, Напомни обо мне. Лети, мечта солдатская, К дивчине самой ласковой, Что помнит обо мне.       Вот это правильно! Надо помнить о жизни и о будущем. Хорошие слова, чтобы душа у парня как баян развернулась и обратно не сворачивалась! Мозг, конечно же, горько съехидничал на тему того, что немало девчат тут, рядом, а не где-то там далеко. Вот, из окна сестринской комнаты глядят и слушают, так же, как и все — замерев. Им не обидно такое?       И снова возвращаясь к тому, с чего начиналась песня. Не тратя время попусту, По дружески, да попросту Поговорим с тобой.       Да, душевный это был разговор.       Когда закончился проигрыш и замерла в воздухе последняя нота, Генрих рядом встрепенулся. От машины ему уже делал отчаянные гримасы шофер, тыкал пальцев в наручные часы. - Сколько тут до Берлина ехать? - поинтересовался Александр. - Два часа с небольшим сюда ехали. - До заката — часа три. - Ну он перестраховывается. И на въезде в Берлин может быть затор, пропуска проверяют. Слушай, а о чем эта песня? Мелодия безумно красива, но из слов уловил совсем мало знакомых: «с тобоой», «времйа», да, еще «звйозды» и «земэль» - это как деление Германии на русский переводится, земли, так? - Так, но речь, конечно же, о наших краях. Давай тебе переведу, если меня твой шофер прямо сейчас же не убьет за то, что задерживаю тебя. - Да есть еще время!- Генрих успокоительно махнул шоферу. - Так о чем песня? И пока медленно шли к машине Александр вспоминал строки песни и старательно переводил. Дивясь, что прямо с первого раза запомнил слова. Нет, раньше бы — ничего удивительного, но после контузии с запоминанием были определенные проблемы. Переводил и шёпотом говорил Генриху. Шепотом, чтобы не сильно нервировать немецким окружающих. А Генрих шел и печально улыбался. - Очень красиво, очень сердечно. И очень по-русски. И мелодия широкая, как большая река, и слова такие же. Жаль, ты стихов не пишешь, чтобы в стихах перевести, впрочем, эту песню до конца на немецкий не переведешь. - Из-за «Германии - проклятой стороны»? - Александр в переводе не стал смягчать ничего. - Ты же знаешь моё отношение, я бы первый так сказал... - Генрих потемнел лицом. - После всего, что немецкий солдат оставил после себя. - немного помолчал — Нет, не из-за этих слов. Это какое-то состояние души, переданное словами. Замечательно переданное. - и улыбнулся - я верю в твоё мастерство переводчика. - Ну спасибо! Стихи я действительно не пишу, но один раз отважился сделать перевод песни на немецкий. Хотя, это было скорее чтобы не сойти с ума. Позволить себе кусочек надежды, что на немецкой земле, свободной от нацистов, немецкие дети однажды смогут это спеть. Даже не надежда а мечта. В прошлом году, когда сидел в одиночке и каждый день меня могли... вывести во двор и обратно не привести. Записал все в голове, больше было негде и нельзя. И тут же старательно забыл, задвинул подальше, потому как так надо было. Сейчас, в госпитале, вспоминал слова, вроде всё восстановил, кое-что, пожалуй, даже улучшил. - Да ну? И что за песня? - Может, ты видел до войны наш, советский, фильм «Дети капитана Гранта»? Его даже в Италию возили на киноконкурсы. - Видел конечно! Раз пять смотрел в Риге. Я Жюля Верна вообще очень люблю, хоть и занудный он местами. А... плевать, все равно люблю! Странно, кстати, что его книги Геббельс не запретил в Рейхе. По идее — должен был. Идеи того, что все люди — братья, объединение людей доброй воли. - Ну, у Жюля Верна кроме этих идей очень явственно присутствовала идея сильной личности. Сильные парни придут на любую землю и перекроят её под себя. Похоже, Гитлеру, и иже с ним это очень импонировало. Вполне было в русле общей пропаганды. Да и от шовинизма Жюль Верн не был свободен. От расового и владетельного. Сын своей эпохи, что тут скажешь. А от этого «добра» даже Киплинг не был свободен, при том, что я его тоже люблю. А песня - это песня Роберта. «А ну-ка песню нам пропой весёлый ветер» - Александр напел мелодию. - Да-да, помню эту песню, и мелодию и смысл по субтитрам. Здорово! Сейчас в детских отрядах, которые формируют кое-где в помощь взрослым, она бы пришлась по вкусу. А ты автору, кто слова написал, дашь этот перевод? Может, когда-нибудь сделают дублированный фильм, вот бы и эта песня пелась в переводе? - Кто знает... Если одобрят вообще...Ну и я не силён в плане авторских прав, что и как надо делать. Технические патенты и свидетельства знаю, а вот в сфере искусства — увы. Надо будет узнать у сведущих людей, и написать Лебедеву-Кумачу, это же его стихи.       А Генрих снова вернулся к песне, которую только что слышали. - Старик, а почему там именно ёлочки? - Наверное и потому, что «ель» рифмуется с «тридевять земель» - и Александр повторил эти слова по-русски, чтобы было ясно, где рифма. - И потому ты сказал? А ещё почему? - Ну еще ёлочки как-то натурально напоминают девушек в платьицах. И само слово «ель» у нас женского рода. Вообще масса ассоциаций, и все с девушками. - Ну-ка ну-ка, а можно тут поподробней? - Ишь, чего захотел! — усмехнулся Александр. - Например, четкое понимание, что за ёлочками, особенно густыми, - это идеальное место, чтобы в парке с девушкой целоваться. Потому как крона низкая и почти непрозрачная. - Ну все, парень, если ты уже заговорил про поцелуи девушек, то тебя точно пора выписывать из госпиталя. Процесс выздоровления налицо и полным ходом! - и оба рассмеялись.       А время не ждало. Видно было, что шофер Генриха сейчас уже рычать начнёт. Как ни горько было, но надо прощаться.