Собака лает

Слава храпит. Разваливается на спине практически звёздочкой, сбрасывая с себя одеяло. И храпит. Так спокойно, словно дома. Мирон, проснувшийся ещё раньше, стоит на пороге спальни, не зная — тормошить его, или всё-таки оставить дальше спать. Картина с одной стороны мирная и приятная. С другой стороны — храп раздражает. Настолько, что появляется желание подойти к постели, поднять подушку и накрыть его голову. Держать, пока не перестанет дёргаться и, что самое главное, храпеть. От этой двойственности становится как-то дурно. Мирон разворачивается, прикрывает за собой дверь в спальню и идёт на кухню. Кофе нужно выпить. Завтрак какой-нибудь в себя затолкать. Нормально, по-человечески, без размышлений о том, как быстро появились мысли, полные бытового раздражения, касательно Славы. Для кого-то такие бытовые мелочи становятся последней каплей перед разводом — в лучшем случае. Домашним насилием, закончившимся плохо, — в худшем. У них и первых капель в раздражении не должно было набраться. Слишком не такие отношения. Не отношения в принципе. Хуйня какая-то. Посткоитальная депрессия без непосредственного коитуса. Мирон возвращается в спальню, достаёт из шкафа футболку. Вытягивает её, коротко хлещет по бедру Славы. — Поднимайся, блять, — говорит он. — На год вперёд выспаться у меня тут решил? Не ночлежка. В футболку же он и влезает, пока Слава сонно моргает, осматривается и приходит в себя. Мирон отворачивается от него, снова скрывается за дверцей шкафа. — Сваливаешь куда-то, что ли? — спрашивает Слава сквозь зевок. Нет. — Сваливаю, да, — отзывается Мирон. Дома остаётся. В одну каску. — Ладно, — говорит Слава. Уже у входной двери он протягивает руку и проводит ею по чуть отросшим волосам Мирона. Шуршит — буквально. Улыбается — по-доброму и практически счастливо. Мирон передёргивает плечами, машет на него рукой. — Я напишу, — говорит Слава. — Куда ты денешься, — усмехается Мирон. И спешит закрыть дверь. А затем — выдохнуть, ныряя во внутреннюю пустоту, приготовившись глотать абсолютный вакуум. Мирон связывается со своим психиатром. Приходит пора. Рецепт на колёса как минимум продлить. Найти бы его сначала. Блять. «... побеждает. Биполярка». Он смотрит инстаграмную стори Славы уже в такси, возвращаясь на квартиру с нормотимиками, антидепрессантами и надеждами на то, что привыкание и сонливость не вырубят дольше, чем на пару дней. Не время выпадать. Помятая физиономия Славы уже не вызывает желания пережать ему воздух. Как и переёбанная «Неваляшка». Наоборот. Открыть. Мирон медитирует над запечатанными блистерами и пустым листом бумаги. Отходит курить, возвращается. Отходит заварить чай, возвращается. Отходит подышать воздухом на балконе, возвращается. Рифмы есть, панчи подбираются, всё в голове — кроме начала и необходимых связок. Разрозненные темы, не склеенные между собой. Никакая изолента не поможет, даже если будет синей. Мирон крутит в руках пачку антидепрессантов. На этих он уже был, с большей от прописанной дозировки, ходил как в тумане, чуть на столбы не натыкался. В другой схеме, правда. Может, нормотимик сбалансирует это дерьмо. Или нет. Слава снова притаскивает свою задницу к вечеру. Мирон дёргается от звонка домофона. С раздражением поднимает трубку, с недоумением открывает. Торчит у двери, пока Слава поднимается, проверяет мессенджеры и социальные сети. На пороге Слава оказывается с таким довольным ебальником, что кажется, будто треснет сейчас. Он заходит в квартиру и протягивает Мирону букетик герани. Уже побитый жизнью по дороге. Срезанный с какого-нибудь и без того облезлого горшечного цветка. — А что, алоэ не было? — спрашивает Мирон. Он не хочет знать, откуда Слава срезал вообще этот несчастный букетик. Удивительно, что не принёс парочку гвоздик. Как на крышку гроба. Значит, гвоздички вбивать рано. Даже по нескромному мнению пиявки Славы. Мирон забирает из его рук герань и двигает в сторону кухни. Хоть в стакан какой-нибудь это поставить с водой. В мусор сразу отправлять — сентиментально — не хочется. Слава идёт за ним, стаскивая с плеча рюкзак. — Пива купил ещё, — говорит он. — И гондонов. Мирон смотрит на пару пачек таблеток, вызывающе глядящих в ответ с кухонного стола. Сгребает их, сбрасывает в ближайший ящик, идёт набирать воду под герань. Пока Слава выгружает ебучее пиво. — Не, мэн, — через плечо обращается к нему Мирон. — Я пока непьющий. Слава так и садится. За стол. Глазеет на Мирона с некоторым удивлением. — Нехуёво тебя кидает. То спиды долбишь, то винищем заливаешься, то с синькой завязываешь. Может, ещё и в грайм так залетишь на попутке? — Может и залечу, — хмыкает Мирон, косясь на Славу. У которого на губах снова появляется улыбка. Выглядит он настолько счастливым, что даже выгнать уже не получится. Практически светится, ярче радиевой девушки, в том числе уровнем беззаботной обречённости, о которой даже не догадывается. Живёт сейчас и ловит фан. Мирон в какой-то степени ему завидует. Хренов торчок и алкоголик, с которым всё понятно. Как и с Мироном. — Тебе было нужно стать нужным, — говорит Мирон, шагая к Славе. Он снова приближается и нависает, упираясь рукой в столешницу. Как совсем недавно на другой кухне. Только сейчас он внезапно ощущает, что действительно контролирует ситуацию, а не иллюзорно. — И не кому попало, а мне. Он протягивает руку, кладёт её Славе на плечо. Сжимает пальцы. Видит самодовольство на чужом лице. И в этот раз Слава его от себя не отталкивает, а сам тянется за быстрым поцелуем, подтверждая вместо прямого ответа высказанную уверенную теорию. Он хотел оживить Оксимирона. Он хотел стать нужным Мирону. Слава остаётся на квартире. Он сидит с банкой пива и пепельницей на подоконнике, копается в телефоне. Громко хлюпает, очевидно привлекая внимание. Насвистывает себе под нос какие-то простенькие мотивчики. Свои, наверное. — Слав, — в один момент раздражённо оборачивается на него Мирон от блокнота. — Тебе разве не нужно быть где-нибудь ещё? С дружками там зависнуть. С тянкой погулять. Нет? Слава поднимает над собой банку с пивом. — Точно, ты абсолютно прав, — говорит он. — Оксан, пошли погуляем? Мирон закатывает глаза и отворачивается. А, опуская глаза обратно к блокноту, слегка улыбается. Герою не обязательно постоянно сражаться с драконом, чтобы возродиться новым человеком и ступить на следующую стадию личностного развития. Не нужен этот обряд инициации, окроплённый кровью чудовища. Да и чудовище не всегда чудовище, как бы сентиментально по-диснеевски это ни звучало. Так. Мудило пиздоглазое, отчаянно желающее урвать кусочек внимания. Мирон смотрит в строки и понимает, что вот оно. Складывается цельное. Медленно, с трудом, но уже не настолько всё безнадёжно, как поначалу казалось. Личностное, мать его, развитие. Максимально оперативное, как на маниакальном разгоне. Только спокойное и без хуйни. Хуйня бьёт пяткой по батарее, покачивая ногой. — Заценишь, что там накропал? — спрашивает Слава. — Обещаю, что не буду подсказывать панчи. Вот бля буду. — Тебе не придётся, — отзывается Мирон. И в этом он уверен. Пусть работать и подготавливаться ему ещё долго, но свет в конце тоннеля появляется. Он идёт к нему с уверенностью не обречённого человека, а готового к раскрытию новых границ. К свершениям, мать их. Но для начала стоит усмирить отдельно взятого драконёнка, выбивающего какой-то хреновый попсовый ритм пяткой по батарее. Мирон поднимает раскрытый блокнот, встаёт из-за кухонного стола и шагает к подоконнику. Протягивает блокнот Славе, берёт из его пачки сигарету, прикуривает и наблюдает за реакцией. Взгляд Славы быстро бегает по строчкам неотшлифованных наработок. Жадно как-то бегает. Он даже губами шевелит, читая, проглатывая рифмы с каким-то священным благоговением на лице. Караван подбирает собаку. И собака счастлива — пиздец. Слава закрывает блокнот. Откладывает его на подоконник, с которого моментально съезжает сам. — Продолжишь в том же духе, — говорит он, — и выебешь пиндоса нахуй, русский кокни. Я бы лучше не срифмовал. — Потому что в английский не можешь, — хмыкает Мирон. Слава тянет его к себе с таким ажиотажем, что он едва успевает ткнуть окурком в пепельницу. Затушить не получается точно, судя по изменившемуся запаху мерзкого тления. Они целуются исступлённо, практически наощупь пробираясь из кухни в спальню. Они не могут банально оторваться друг от друга. Слава вписывается в дверной косяк, ударяется локтем. Мирон чуть не валится, стаскивая с себя футболку. От прикосновений и поцелуев не продышаться — ещё чуть-чуть и кислородное голодание. С такими вспышками на Солнце у Мирона нет ни шанса на спасение в общепринятом смысле. Это обречённое безумие, но по-другому и не получается. По-другому — безжизненно. О презервативах вовремя вспоминает — на удивление — Слава. Разрывает контакт, мотается со спущенными уже трусами за своим рюкзаком. Мирон тяжело дышит, откинувшись на спину. Всё хорошо, пока безумие контролируемое. Можно отдаваться ему целиком и полностью. Пока потеря либидо под лекарствами не разлучит их. Слава расслабленно водит подушечками пальцев по татуировке Мирона на шее. Обрисовывает чуть выступающий над незакрашенной кожей контур. От истомы после секса и лёгких прикосновений клонит в сон. — Я драл в жопу Оксану Миронову, — тихо начитывает Слава. Мирон хлопает его по боку ладонью. Слава сипловато смеётся. — Допиздишься, — отзывается Мирон. — Пасть членом заткнуть недолго. — А твои колёса торкают? — спрашивает Слава. — Так торкают, что хер повиснет на полшестого. Лучше у бабки, у которой герань срезал, подрежь феназепама какого-нибудь, Карелин. Не доёбывай меня за вещества, ладно? — Да не заводись ты. Я же из спортивного интереса. У меня дома такой камень есть, что плюхи нарезаются размером с летающую тарелку. Секретные материалы, бля. Мирон приподнимается на локтях, чтобы следом выпрямиться и сесть на постели. Слава — уникум хренов. Сначала выносит и доводит до изнеможения, а потом портит всё и вызывает желание проехаться ему по физиономии. Или придушить нахуй. Впрочем, Мирону самому до святости — как пешком до Иерусалима. Впрочем, они друг друга стоят. Спать зато больше не хочется. Он поднимается с постели. Надо сходить ополоснуться, смыть с себя пот и его запах. А потом сделать кофе и удариться в подготовку дальше, теперь точно игнорируя придурка. Поставить ему какое-нибудь кино, если выставить из дома не поднимется рука. Отвлечь, передохнуть, отставить желание въебать. Когда Мирон выходит из ванной, Слава возится на кухне. Крутится у плиты, ловко управляется с лопаточкой в одной руке и банкой пива — в другой. Судя по запаху, готовит что-то как минимум съедобное. — Чувствуй себя как дома, — говорит Мирон, проходя на кухню. — У тебя молоко там прокисло, — отзывается Слава. — Я ебанул его в куру под соус. А-ля бешамель для моей принцессы. Не парься, дристать не будешь. Наверное. Бестолковая болтовня Славы снова расслабляет. Но Мирон и так живёт на постоянных эмоциональных качелях. А тут начинается ещё один посторонний круг. Ему не нравятся такие тенденции. И нравятся — в то же время. Мирон знает, что если прямо сейчас не пресечёт этот пиздец, он приведёт к чему-то непоправимому. Или наоборот благотворно повлияет на обоих. Непредсказуемые элементы непредсказуемы. Лучше перестраховаться. Лучше. Мирон подходит к Славе, кладёт руку на его пояс, мимолётом заглядывает в сковороду. И целует его куда-то в подбородок. Куда дотягивается, туда и целует. Или не лучше? Прямо сейчас Мирона всё устраивает. Он на расслабленном подъёме, он с наслаждением вдыхает запах готовящейся еды. И если потом будет снова хуёво — что ж. Бывало и хуже. Главное здесь другое. Пока он чувствует — хоть тепло, разливающееся в груди, хоть жгучее раздражение на грани агрессии — он живёт. Он не ходячий труп, у него много нового впереди. Встанет на схему, не скатится на пару месяцев в депрессивный эпизод. Забатлит Дизастера, снимется в кино и навыпускает ещё треков. Мирон живёт. Караван стремится к оазису. Жид возвращается.