an an an an, an an, an an an an an al-irg-nahs, nahs, nahs, nahs emoh ouy ekat ll'ew dna su htiw emoc tsuj gnorw uoy staert tsuj dlrow eht nehw dns efil ruoy egnahc-nahc-nahc-nahc nrob s'ybab a neht dna seid nam dlo eht no gnignah morf traeh ruoy pots t'nac tsuj uoy gab a kcap ot emit on enots gnillor a ekil gnippord gninnur uoy enoz regnad eht ni efil ruoy tup ohw gab a kcap ot deen on emoh uoy ekat ll'I dna em htiw emoc tsuj gnorw uoy staert tsuj dlrow eht nehw dna…
JANELLE MONAE — Neon Gumbo
Минуты складываются в часы. Те в дни. Недели. Месяца. Года. Вечность, за которой прячется мимолётность. Два года, растянутые в контуженном сознании до крайних инстанций — материальных точек с иной физикой, химией, ходом времени, философией — насильно обозначенных на координатной плоскости тем, кто имеет власть над разумом, но предпочитает не вспоминать о ней. Не вспоминать о делах минувших в принципе или вообще забыть, ведь осознание вскрывает несостоятельность системы. Сменить гардероб, образ жизни, избавиться от военных привычек и мыслях о какой-либо войне в принципе. Холодная, закалённая боями сталь сменилась кипами бумаг, боевой настрой — высокой производительностью, а пыл сражений — холодом отключённых зимой батарей. Перекроить сознание. Вывернуть его наизнанку, обличая все накопившиеся проблемы. Остаётся только залечивать обнажившиеся раны, оставленные ими. Тянуть, оттягивать неизбежное, надеясь пресечь некую абстрактную черту, за которой надобность нести сей тяжкий груз отпадает окончательно. И ничего не вернётся. И никто. Жизнь в этом городе похожа на поток. Нет, не выжигающий жаром глазницы магмой раскалённых пород, и не кровавый, фонтанирующий из глубокого надреза, пересекающего трахею. Скорее это бурный, живой и шумный ручей. Жизнь здесь кипит, куда-то спешит и никогда не останавливается, исправно циркулируя в рамках замкнутой системы. Мера измерения всех протекающих процессов — человеческие единицы. На улицах в час-пик граждане будто сливаются в одно большое тягучее пятно, разделённое линиями дорог с плотно стоящими друг к другу машинами. И все они двигаются в одном направлении — по течению. Её глаза уже, казалось бы, не могли воспринимать мир без красного, изобилующего оттенками спектра. С его отсутствием картина мира выглядела неполноценной — бесцветной — и рассыпалась, не выдерживая любой критики. Со временем, правда, то, что характеризует это самое время, оставляет отпечаток - как одно сплошное напоминание о себе. Внутри тебя, в первую очередь. И всё это измеряется степенью влияния на тело и разум. Её глаза остались нетронуты физически, но сознание проецировало на них красный фильтр — оставаясь вне поля боя оно исправно преследовало её. Мелькают сотни лиц, если не тысячи. Плеяды образов, эмоций и чувств - судеб, взаимосвязанных друг с другом в рамках одной большой системы: студент, минутой ранее заляпавший доклад; курьер, рьяно желающий отработать свои чаевые; офисный рабочий, наконец получивший свою дозу обеденного кофеина. Молодая женщина, на пути в офис после обеденного перерыва. В таком темпе останавливаешься лишь на красный. Периодичность смены кадров безумствует — взгляд терялся среди машин, отсекающих одну массу людей от другой. Неопределённость. Во всём, даже в точке, на которой стоит сконцентрироваться. Но это не расслабленность — даже близко нет. Напряжённость. Точка найдена. В ней нет никакого смысла — лишь фокус, приковывающий к себе внимание. Зависимость от ориентиров душит. Их ищешь. В них веришь. За них цепляешься. А они всё мнимые. На выходе всё та же неопределённость — отдаваясь пульсацией в висках, давящая на барабанные перепонки. О чём она думает? О том, что надо поскорее вернуться на работу? Что видит? Толпы прохожих? Что слышит? Шум городской среды? Так ли люди смотрят на подобную обыденность? Также безумно, словно разрываясь меж двух огней? Между прошлым и настоящим. Зелёный отблеск, и всё сразу встаёт на свои места. Становится односложным и очевидным — интерпретируемым в одной плоскости без всякой возможности иной интерпретации, как не посмотри. Всё потому что фильтр смазался. Имея накопительный характер, оставленные временем изменения накладываются впоследствии друг на друга. Бетонные стены, глянцевый металл, яркость образов и ночного неона — как оказалось, этого было достаточно, если вычесть всякие душевные тяжбы и едва ли ненасильственное перевоспитание. Сливаясь с потоком людей и полностью растворяясь в нём, она не могла раствориться в столь желанной тишине. В этом городе практически никогда не бывает тихо. Здесь всё гудит, свистит и громыхает: водители постоянно обмениваются гудками автомобилей; речь прохожих превращается в какой-то навязчивый гогот; застройка города происходит чуть ли не на постоянной основе со всеми вытекающими и присущими шумами. Она в самом эпицентре движения, но все — без исключений — взгляды направлены по кривой, огибающей её фигуру. Благо внимание всегда было последним, в чём Коко нуждалась. В руках кое-как умещались документы, некоторые незначительные бумажки и пакет с вещами. Времени было мало, количество дел ровно пропорционально. Любая другая новоиспечённая мать-одиночка с такой нагрузкой сломалась бы уже через месяц, но многолетняя, «солдатская» выдержка девушки позволяла ей оставаться в форме и, в принципе, не жаловаться. С оглядкой на прошлое всё это казалось просто пшиком. Телефон в левом кармане завибрировал. Перераспределив нагрузки с двух рук на одну и ловко удерживания всё это непотребство в идеальном равновесии, на звонок удалось ответить своевременно. Это должно было стать привычкой. Неотъемлемой частью жизни. Забраться в подкорку мозга и намертво там засесть, всосавшись в гипоталамус - смотреть (хотя бы бегло) на экран в тот момент, когда там высвечивается имя абонента на том конце телефонной линии. Может, тогда всё в ней прекратит обостряться по абсолютно идиотским причинам — звучный голос соседки с её манерой начинать диалог бил по ушам не хуже пушечного выстрела под боком. Людям свойственна эмоциональность. И кто-то из них считает её интересным собеседником — пора уже привыкнуть к этому. Сердиться? На что… Молодая девушка, горячая кровь, отзывчивая личность без капли корысти в простодушных глазах — много ли таких встречается на протяжении всей жизни? Как правило до её более-менее логического конца и не доживаешь по причине диаметрально-противоположных им личностей. Тем не менее может ли закалённый предательством, недоверием и ложью человек доверить своего годовалого сына на попечительство первому встречному за одни лишь глаза? Два. Два года. Каких-то два года — это ничто, помноженное на ничего Так может ли? Вопрос риторический. Это не её выбор. Не её инициатива. Будь возможность — хотя бы мизерная лазейка в системе — никакой работы. Никаких мирских забот в принципе, кроме абсолютного контроля за сыном. Бред ополоумевшей матери? Возможно. Было бы ей дело до общественной оценки её деятельности. Всё это не так уж и важно, учитывая, что возможности находиться с сыном и полноценно заниматься его воспитанием — не было и не будет. В помине. Мерило всему обществу рассчитывается в материальных благах. И для таких возвышенных целей фактором, перечёркивающим всё, выступают деньги. Льготы, пособия — всё мимо. Воровство? Не иначе как плюнуть самой себе же в лицо и в лица всем тем, кому взбрело водрузить на её больную голову стальную диадему когда-то. Размазать, желательно. По итогу остаётся работа — стабильный заработок и соответствующие положению надбавки. Вариант неплохой, если не учитывать то, что её сын, судя по всему, должен будет остаться сиротой с подобным-то дефицитом внимания. И что же… трудовая книжка у Коко есть. Работа — есть. Деньги — вполне. А на телефонной линии вещает няня её сына. Разговор проходил в обыденном ключе. Потрясений не предвиделось. Единственным, что выбивало её периодически из колеи, было в очередной раз набившее оскомину осознание того дефицита внимания, которое она выделяла жизни сына. Коко часто думала над тем, как больше времени проводить с ребёнком: отпрашиваться, выпрашивать выходные — и так отпускают раньше в связи с положением. Переводиться — квалификация не позволяет. Пока что её хватало лишь на забеги от работы до дома по обедам и обратно. Коко прибавила шагу. Думая об отсутствии в жизни сына, она будто сама чувствовала чьё-то… присутствие. Абсолютно ненужное ей и угнетающее. Опираясь на свою недюжинную интуицию, девушка огляделась по сторонам в поисках потенциального недоброжелателя, но в общей толпе не было никого, кто мог бы хоть как-то зацепить её внимание. В такие моменты в голове, где-то в районе висков, пульсирует лишь одно — одна истина. Как бы бесконечно близко не находился к тебе человек, да даже будучи соседом по этажам, каким бы истинно добрым и невинным он ни был — всё это не имеет веса. Никакого. Абсолютно. Без сопутствующих рекомендаций, с которыми Коко была готова считаться, Миса и пальцем бы не прикоснулась к её сыну. Она ей эти пальцы бы поотрывала и составила милую аппликацию по случаю новоселья. — Представляешь, он нарисовал змею. Коко дёрнулась, чуть было не подпрыгнув. От испуга, очевидно, хотя она никогда не признается себе в этом. К гудкам автомобилей (как и к городскому шуму в целом) на первых порах, не имея за плечами неврологических заболеваний, привыкаешь достаточно быстро — максимум за месяц. Но её на тяп-ляп составленная медицинская карта явно не отражает систематических нервных заскоков. Да, акклиматизация во все поля, но выражение лица, учащённое дыхание, «видок» в целом и разбросанные по асфальту отчёты — всё, в её случае, говорило об обратном. Она никогда не поведёт сына в серпентарий. Не разрешит включать ему телепередачи и документальные фильмы о животных, предварительно не проверив их содержание в анонсах. Так почему же… — Ты уверена? Может это червяк? — ей ничего не оставалось, как зажать телефон между ухом и плечом и взяться подбирать безусловно ценные бумажки. — В прошлый раз он нарисовал дракона, которого ты приняла за крокодила. На том конце линии послышалось недовольное бурчание. — Ничего странного больше не замечала за ним? Погода здесь специфичная. Город разделился на три лагеря. Одни вопят о загрязнении окружающей среды производственными отходами. Другие строят теории заговора и считают изменения в климате следствием секретных разработок и тестировании теплового оружия одной небезызвестной компанией. Особенно пытливые умы же считают это знаком свыше и пророчат миру погибель. Учёные склоняются скорее к первой категории граждан, активно разыскивая пути разрешения возможной экологической катастрофы. А до того момента в идеально солнечный и тёплый день в середине июля будут сгущаться тучи и лить дождь. — По правде говоря, он у тебя сегодня повздорил немного. Разбросал фломастеры и карандаши — в целом закатил истерику, но быстро успокоился. — оживлённо доносилось из трубки, — Какой-то извращенец завёл себе голубятник этажом выше. — Тебя беспокоят грязные карнизы? Дело оказалось за малым. Последствия локальной катастрофы успешно устранены. — Если бы. Я уверена, парень испугался сокола. Пока я была в ванной, зверюшка этого придурка расцарапала стекло… Коко вроде уж и двинулась уверено вперёд, разобравшись с неприятным казусом, как вдруг её равновесие (не иначе как психическое) снова пошатнулась. Шагу она не поубавила, наоборот, всё время хотелось сорваться с места и побежать. Находясь в движении, мысли формируются скачками. — В каком смысле? Осознание приходит с запозданием. Центральные улицы постепенно, по мере образования туч, погружались в тень. — То и имею. Слушай… И она слушала. Всегда слушала, даже если слова её не имели никакой значимости. Если они были глупы и наивны, а сама она… точно такая же. Порой. Не всегда, иначе бы и тех рекомендаций не хватило… И всё это казалось глупостью. Преувеличением. Снова и снова. Но что-то необъяснимо тяжёлое и в то же время невесомое, охватывающее каждый внутренний орган, отдавалось болезненной тяжестью во всём — в теле, в сознании — угнетая медленно, но верно. Постепенно доводя до логического конца. Помешательства. О впечатлительности соседки можно было говорить вечно — эта тема никогда себя не исчерпает. И объясняя ей мнимость её же предчувствий, Коко, скорее, себя пыталась отгородить от всего этого. Глупо корить кого-то в излишней впечатлительности, когда сам грешишь этим. Она правда пытается быть объективной, но только начинает говорить, и с того конца линии ей не вторят, нет. Продолжают настаивать на своём. Невежество? Однако нетерпеливая натура на том конце линии исправно дождалась, когда её оппонент закончит, чтобы начать вещать вновь. И ей не совсем было понятно (а смысла и не имело), по какой причине она закончила — было ли это осмысленное завершение мысли или, может, мысль оборванная? На полуслове — на полувдохе даже. Смолкла и остановилась. Замерла, вероятно, как и всё внутри неё. С синхронностью, свойственной защитной реакции рецепторов под раздражением, прохожие раскрыли зонты. Всё вокруг приняло холодные, под стать её лицу, синие оттенки. Коко словно оглушило. Она замерла, распираемая нахлынувшей волной необъяснимой тревоги. Мысли о войне… определённые мысли нагоняли её, порой, как бы она не старалась заглушить их, как бы ей не хотелось перестать слышать лязг стали и грохот выстрелов, сотрясающих воздух минувших лет. И звонкий голос соседки, продолжающий вещать где-то на заднем фоне. И дрожь, удары сердца, кровь в ушах — все они бьют в унисон. Это гнетущее присутствие. Этот образ, мелькнувший в тот самый момент, когда она имела неосторожность бросить пару беглых взглядов по сторонам, желая удостовериться в эфемерности своих дурных предчувствий — он совсем близко. Толпа миновала её будто в замедленной съёмке. Во рту пересохло. Скачок адреналина подкатывает к горлу тошнотой и рвётся наружу, призывая сорваться с места, но она медлит. Медлит. Повернуть голову и удостовериться было пыткой. Страшно невыносимой. И когда это всё же происходит, и мышцы приходят в движение, всё становится ясно. Абсолютно. Она бросила всё — пакет и эти дурацкие бумажки и документы, за которые потом сделают выговор — ничего ей не надо. Лишь чудом, наверное, из-за того, что кисть свело и пальцы намертво застыли, она унесла телефон, из которого только и доносилось недоуменное «алло». Смотреть в глаза роковой ошибке, когда у неё есть физический носитель, — когда он сам ошибка до мозга костей — спустя два года, зарекаясь не возвращаться к ней ни под каким предлогом, а она сама возвращается - наверное, это конец. Когда ты не забыл, — ни в коем случае — но научился мало-мальски жить с одними лишь воспоминаниями о ней — той самой ошибке, которую она хотела оставить в прошлом, но которая неустанно тянется за ней по пятам, будто размазанная по асфальту уродливая тень — это конец. Всему. Абстрактная черта, как не посмотри, как не вырисовывай её, бесконечно впереди. А грохот разрывающихся снарядов всё не переставал покидать её. Мыслями она была уже не в городе, нет, а за многие мили отсюда (на том ли континенте? ), посреди разрухи и трупного смрада, но всё также напротив тёмной высокой фигуры с четырьмя руками.