Taboo

      Конец.       Коко миновала очередной переулок и быстро оказалась в безмолвном дворике нескольких домов. Именно здесь она поняла, что больше не может бежать — ноги буквально отваливаются. Холодный воздух вставал поперёк горла. Девушка облокотилась о пустеющий киоск, нет, она тут же вжалась в него, с грохотом. Кровь в ушах перебивала звон капающего на металлическую крышу дождя. Глаза беспорядочно пытались кого-то отыскать в потёмках двора.       Он где-то рядом. Готов накинуться в любую секунду, но на этот раз у неё нет ни клинка, ни даже сноровки, чтобы должным образом отбиться. Минуя каждый тёмный закоулок этого города в любое другое время ей иногда чудилось ядовитое шипение — иногда низкое, еле слышимое, а иногда агрессивное, уже даже не шипение, а рычание, будто кобра раздула капюшон и собирается нанести свой коронный удар.       Сейчас же она в самом эпицентре змеиного клубка, обозначена главным блюдом в их праздничном меню.       — Под сильный ливень попала?       Бред или не бред? Явь?       Это просто не может быть правдой.       Непринуждённость вопроса сбила её с толку. Искренне не понимая, о чём она, Коко неуклюже тупит взор вниз. Теперь-то она чувствует, как одежда тянет её вниз, впитав в себя изрядное количество воды. Тяжесть и промозглый холод до этого казались лишь следствием внутреннего состояния.       В паре неудачных попыток кое-как состроить столь же непринуждённое выражение лица, она изо всех сил старалась не выдавать своей внутренней истерии. Коко отмахнулась, вероятно, даже не услышав, не закрепив в памяти собственную отговорку. По факту, она могла сказать вообще всё, что угодно, но, судя по реакции человека напротив, ничего, что могло бы вызвать мало-мальски вопросов. Пока Миса что-то оживлённо рассказывала ей, так и не сойдя с порога, Коко всё больше казалось, что она теряется в пространстве. Оно смазывается. В ушах звуки смешиваются в неразборчивый статический шум где-то на фоне. Продлись это секундой больше, она рухнет прямо здесь.       Еле уловимое, ненарочное движение плеча стихийно смещает фокус её внимания правее, огибая фигуру перед ней по касательной траектории. Апатия притупила её периферическое зрение, Миса стояла боком всё это время, и при определённом положении плеча её взгляд всё же цепляется за реальность, а именно, за светлую макушку, покоящуюся на плече девушки. Ещё немного концентрации, она может видеть почти что невидимые движения тела при мерном дыхании и безмятежность в целом.       Спал. Абсолютно здоровый и невредимый он вызвал в ней чувства, нещадно — абсолютно — разрывающие всё её естество изнутри в клочья.       От их противоречивости.       — Хочешь подержать?        Дышать всё труднее. Хотелось выпалить что-то неразборчивое на тяжёлом полувздохе, теряя от нехватки кислорода вместе с равновесием какое-либо самообладание и приличие. Хотелось этим порывом открыться, обрисовать всю картину целиком, попросить помощи и получить слова поддержки, а по возможности даже перекинуть проблему на других, лишь бы только не держать всё это в себе. Но разум всё же возобладал: ей нельзя об этом говорить. Даже заикаться. Даже если опустить ряд характерных деталей, поднимется буча, а ей нужна концентрация.              — Могу я воспользоваться твоей уборной?       Вся одежда промокла до нитки, и хотя в её квартире есть вода и даже рабочие батареи, оставаться наедине с собой в данной ситуации сродни суицидальному порыву.       Как будто наличие одного дополнительного человека как-то её спасает — эти социальные паттерны…       — Да, конечно.       Не теряя времени, Коко развесила одежду по батареям, смыла с лица грязь, отголоски лёгкого макияжа, придающий ему некий особенный «эмоциональный» оттенок для окружающих, но никак не усталость. В зеркале перед собой, помимо компактного помещения и холодных тонов, она видела то, к чему сейчас придётся привыкать заново. Воинское телосложение, пропорции, шрамы — следствия прошлого, которое она пыталась забыть все эти два года. Она пыталась воспринимать их как нечто само собой разумеющееся, должное.       Нечто, не имеющее более смысла, оставленное в прошлом.       И пускай с трудом это получалось, сейчас всё снова пойдёт по наклонной. Сейчас она заново рассматривает себя. Пока что без излишнего фанатизма, вовсе пытаясь переключить внимание на что-то другое, но всё без толку — каждый открывающийся вниманию шрам был ей знаком. Она знала, где получила каждый из них, в каком бою и в каком контексте.       Коко отдёргивает себя резко, насколько это вообще возможно, с какой-то нечеловеческой силой. Будто её приложили спиной по всей длине позвоночника к некой раскалённой поверхности. Мышцы лица сводит от той натуги, с которой она сдерживала примитивнейшую реакцию на болезненную пульсацию в голове предательски нефизического плана.       Глаза бы её не видели некоторых из них — следы несмываемого позора на всю её короткую оставшуюся жизнь.       Никто её не увидит и не осудит, но руки так и тянутся закрыть лицо, заслонить себя чем-то, отгородить от чего-то или кого-то. Важным сейчас было то, что свидетелем её слабости, всех этих ужимок и скорченных гримас, был не кто иной, как она сама.       Было отвратно наблюдать за всем этим. За тем, как ладонь сдавливает добрую половину лица, не позволяя проронить и звука, пока она борется с внешними и внутренними проявлениями агонии. Пока всё это дело постепенно разъедает её, встречая некоторое ответное сопротивление. Сейчас все силы уходили на то, чтобы слабость не вылилась в слёзы — ни в коем случае. Чтобы всё это ограничилось лишь внутренней борьбой — яростным отторжением всей этой специфики человеческого восприятия и небрежно размазанной по лицу краской.       Ведь ты уверен в себе, уверен в своих намереньях, но ком давит — неумолимо давит и выдавливает из тебя чувства.       Нет надобности в осуждении другими, когда ты и сам прекрасно с этим справляешься.       Бред. Пусть это будет бред.       Среди тупо заточенных карандашей и помятой, бесцельно — без единого намёка на осмысленность каракуль — исписанной фломастерами бумаги, она категорически хватает один единственный, выделяющийся из всех листок, где линии и цвета на удивление слаженно и чётко укладываются в очертания некоторого пресмыкающегося, и грубо сминает его, спешно запихивая в сумку. Несмотря на «перспективы» и откровенный страх оставаться одной, Коко не решилась ночевать с сыном у соседки. Проблем с жилплощадью бы не возникло, но какой в этом смысл? При виде окна с обезображенным царапинами стеклом ей становилось «немного» не по себе. Да, сначала это инстинкт. Абсолютно слепой. Кричащий о том, что нужно наспех эвакуироваться из этого города. Но потом это ступор, сомнения. Попытка представить, как некто, кто явно будет побольше крупногабаритной птицы, пытается уместиться на относительно небольшом карнизе на высоте восьми этажей. А после взвешенный, осмысленный и подкреплённый фактами вывод.       Наружная пожарная лестница.       Всё возвращается на исходную. Её тянуло стремительно опустошить свой желудок от одной только мысли о том, кто мог их оставить. Тут же бросало в холодный пот и хотелось только одного — бежать. Бежать как можно дальше отсюда и не возвращаться.       Но бежать было некуда.       На новом месте Коко нужны были деньги, а жить на одни лишь льготы и пособия для матери-одиночки с годовалым (около того) ребёнком быть может и можно было, если бы была устойчивая отправная точка и выстроенный многими годами фундамент для дальнейшей стабильной жизни. Родственники, в конце концов. Всё, что у нее было у порога совершенно нового для неё мира, это небольшая сумма денег, которую она выручила за снаряжение, доспехи и некоторые личные вещи. Большего забрать она себе не позволила. Даже эта мелочь, на самом деле, могла уйти на вынужденную взятку миграционному сотруднику. У Коко не было гражданства, не было паспорта или каких-либо других документов, удостоверяющих личность. Она — никто, пришедший из ниоткуда. Из одного социального института в другой, совершенно чуждый. То, на что она решилась, было единственным шансом начать жизнь с чистого листа. Назад пути у неё не было, предыдущие листы чистыми не назовёшь — пропитаны кровью.       Всеми правдами и неправдами теперь она здесь, в этом городе, с гражданством и всеми правами гражданина, лежит на заправленной кровати и наблюдает за сыном. Тусклый желтоватый свет лампы немного рассеивал мрак в комнате, из-под двери доносились отголоски аромата терпких трав из соседнего помещения. Оставаться дома было безумием чистой воды и альтернатива была тоже «так себе». Найти бы более безопасное место, но ничего дельного в голову не приходило. Такое вообще есть? Сейчас ей просто хотелось побыть в некоем подобии покоя: с самой собой, с тем, что происходит сейчас, в этой комнате, в эту дождливую ночь. Лёжа на кровати, её сын был совсем рядом, под боком — кровать односпальная, места не то чтобы немного, но, несмотря на сонливость и общую усталость, его мать чутко контролировала ситуацию.       Ллойд. Её сын. Язык никогда не поворачивался склонять слова именно так, таким престранным образом, но ведь она не может назвать его сугубо «человеком» — сухо, без какого-либо эмоционального окраса. Этот этап уже пройден. Это был действительно маленький, зеленоглазый мальчик в лёгкой салатовой пижамке и с абсолютно беззаботным выражением лица — до чего же престранный вокабуляр. Как бы стараясь не нарушать устоявшуюся идиллию происходящего, Коко максимально аккуратно гладила его светлые волосы, пропуская их сквозь пальцы, и с каждым подобным движением на неё всё больше накатывала усталость не менее странная, чем её нынешнее состояние: взгляд, выражение лица в целом, в котором сын, благо, ничего странного не видел, словно застыли в одном единственном выражении.       Какое-то пограничное состояние между апатией и полным присутствием.       Потерянность даже не в реальности, нет. В первую очередь в последовательности действий.       В себе.       Но незамысловатые движения крохотных рук в попытке ухватиться за её палец постепенно придавали лицу человеческий оттенок: тёплые тона заместо блёклых и застывших; та самая усталость, с которой она смотрела на сына. Воздух словно разряжался, думать о каких-то тягостных вещах всё сложнее. И тогда всё её внимание было уделено лишь ему одному.       Внутри всё так сжато до безобразия. Мысли, чувства и эмоции пробивались выборочно, соответствующе тому накалу обстановки, что образовался за какие-то жалкие часы, и потому некоторые элементарные вещи приходится постигать заново. Странным и шокирующим казалось то, как она реагирует на действия со стороны ребёнка — простые и незамысловатые. Те же движения или нечленораздельные звуки, которые он издавал, а то и смех, порой режущий слух в определённых частотах, — её сердце вот-вот выпрыгнет из грудной клетки, частота его биения множилась многократно. Она не контролирует себя в действиях. Мозг не поспевал за руками. Фокус намертво установился в одной точке. Чего она хочет? Реакции? Определённой или любой? Имеет ли это вообще хоть какой-то смысл? Она водит пальцами по натянутой ткани в районе живота и в ответ ей хихиканье — весёлое.       Искреннее.       Сейчас, с учётом прожитого, как никогда понятно, что искренности в её жизни не было вовсе. Когда-то она казалась чрезмерной. Катастрофически. Когда-то всё казалось кристально чистым и лишь где-то систематически наблюдались помутнения — корень проблем был вне досягаемости. Когда-то все мы ошибаемся. Фатально? Возможно. Она — да. Во всём. И потому искренний смех ребёнка, от которого можно ожидать чего угодно, кроме такой обыденности — Коко готова пожертвовать всем, что у неё было или могло бы быть, лишь бы он продолжал так смеяться и дальше и продолжал вселять в неё надежду, что она приняла верное решение.       Его радость наполняла её престранным чувством — на это всё сложнее закрывать глаза. В этой голове рождалось множество не менее странных мыслей, а человечек перед ней даже не догадывается, насколько сильно они разнятся в своей направленности, в своей глубинной сути, и как сильно они давят на мозжечок родителя напротив. Насколько сильно тревога уродует нервную систему, сводя её упорядоченную структуру в хаотичное сплетение нейронов.       Насколько извращаются понятия чувств и эмоций.       Коко готова пролежать так всю ночь без сна. Если понадобится — больше. Просто бесцельно смотреть на кровать у противоположной стены и легко водить кончиками пальцев по светлой макушке сына, на которого, что неудивительно, накатила дрёма в столь поздний час. И думать.       Думать.       Лицемерно ли это? Истинно, без сомнений, корить себя, ненавидеть за совершённые ошибки, ожидая справедливой кары, и вместе с тем выделять в некоем списке, где все эти ошибки пронумерованы, место под стать личным интересам? И игнорировать его. Просто и легко, в какой-то степени, закрывать глаза на суть, возможные проблемы и неприятности в перспективе. На роль этой ошибки в социуме и мире в целом…       Он ведь ошибка.       Феноменальная в своей сути. Следствие других, более очевидных.       Хочется думать, что он независим от действий и поступков, к которым причастен лишь своим появлением. Что своё будущее он будет ковать сам, получая лишь советы и наставления на своём пути.       Что кровь — ничего не значит.       Если бы только одними невысказанными вслух словами эту тему можно было бы закрыть и опечатать.       Коко пару раз моргает. Сейчас у него режутся первые зубы, а что будет, если будут резаться… руки? Да, вторая, омерзительная пара конечностей. Кожа почернеет? После первого зуба последует десяток острых клыков? Глаза заволочет кроваво-жёлтым заревом или язык превратится в склизкий змееподобный отросток? Её заносит. Явно.       Его отец.       Можно бесконечно стараться запихнуть ассоциативный ряд в долгий ящик, открещиваться от второй волны открытых рассуждений, но это всё, по большей своей части, смысла не имеет, ведь это безумие чистой воды. Этот образ не забыть, не пересмотреть, чтобы в дальнейшем относиться к нему проще. Коко боялась любого сходства: как внешнего, так и внутреннего, морального. Она всегда вспоминала его «светлый» лик, пытаясь представить возможное взросление Ллойда. Как он улыбался (если это можно было назвать «улыбкой») или просто ориентировался в пространстве — в любом случае казалось, будто он на тебя набросится и сожрёт в любой момент. Его движения зачастую были обрывистыми и резкими, нечеловеческими. Его поведение, привычки, скорость реакции — всё раскрывало в нём животное.       Внутри которого скрывался настоящий зверь, но он был даже хуже всего этого.       Он был Лордом Гармадоном.       Помутнение на сетчатке. Пятно, ассоциируемое с болезненным образом.       Это не может быть правдой.       Её беспокойство кажется Мисе нездоровым. Коко не переносит темноту вне своей квартиры — единственным и в то же время бесконечно мнимым залогом безопасности выступают дверное полотно и два оборота против часовой стрелки. Под толщей грунта и автотрасс она ездит на метро только под страхом смерти (оказывается, есть еще несколько вариантов умереть, помимо как от рук Гармадона), избегает переулков, тихих мест, предпочитая большие скопления людей даже несмотря на шум и низкий социальный отклик.       На дух не переваривает змей и пауков.       Люди думают, что она не здорова. Что она зря периодически «залипает», пытаясь отыскать кого-то в тёмном углу комнаты или на потолке. Может ли она прекратить? Каждый раз её голову наполняли воспоминания о двух парах когтистых конечностей — изящных, сильных и смертоносных, изгибающихся и скручивающихся в любых направлениях, стоит только пожелать их хозяину, — и о том, как эти конечности легко касаются любой вертикальной поверхности, а потом взбираются на неё.       Она не сумасшедшая. Она видела его тогда, днём, на том конце дороги, пусть даже никто более не обращал на него внимания. Он оставался в тени, выглядывал из-за дома, словно хищник, выслеживающий свою жертву. Длинные пальцы медленно, скрипя, царапали кирпич чайного магазинчика.       И глаза.       Красные, светящиеся в темноте глаза, внимательно следящие за ней и каждым её движением. Глядя в них, не смея оторвать свой взор, казалось, будто она ощущает леденящее кровь дыхание на шее, слышит змеиное шипение, тихий сокровенный шёпот…       Один взгляд, и все грехи твоего прошлого вмиг вскрываются.       Реки крови. Хруст костей. Кровавое зарево вместо неба.       — всепоглощающая колыбель её тела и разума. Смыслы, текущие по её венам, что гуще воды.       Тропы, усеянные телами. Трупная вонь.       — её ориентиры по жизни. Сама жизнь в её самом кристально чистом проявлении, без прикрас и иллюзий. Как она есть.       Он стоит, оглядывается через плечо и совершает размашистый взмах своим окровавленным посохом. Он бьет не хуже лабриса, срывая с мяса позвоночник, и головы сносит с фонтанами крови — оружие, созданное, чтобы нараспев ласкать уши своего хозяина криками тех, чья кожа цепляется за острые крючковатые концы и обнажает человеческое нутро.       Женщины и мужчины — их кровь на его руках, их нерождённые дети скулят под его ногами, все их чаянья и надежды — сладковато-приторный металл на его языке.       Их страх и отчаяние — в его лёгких, и оттого ему трудно дышать. Он задыхается, как юный мальчишка в магазине игрушек, когда учтивые родители предлагают выбрать всё, что пожелает его душа.       И его глаза горят детским восторгом. Их так много, он не успевает осмыслить всё до конца, как тут же переключается на кого-то ещё. Необдуманно вытаскивает из очередной жертвы орудие под неправильным углом и вместо растянутой на драгоценные минуты агонии в то же мгновение обрывает кому-то жизнь. Он не запоминает их личностных черт.       Лишь те, что складываются в причудливые гримасы боли и отчаяния.       Когда виды кровавых картин перегораживаются чьим-то телом, а отбрасываемая на неё тень холодит как ни одна из ночей, её взгляд остаётся таким же стеклянным.       Она слышит невысказанные сожаления. О том, что не сделал этого раньше. Наверное, это ошибка не только в её системе ценностей, но и в его тоже. Живыми люди в его компании надолго не остаются. И она задержалась.       Когда эти руки обхватывают её лицо, ей нечего противопоставить ему. Она знает этот жест, она знает, к чему всё это приводит. К её безоговорочной капитуляции. Кровь тысяч невинных оседает где-то в желудке, когда его пальцы неспешно водят по её шее.       Пока он в очередной раз рассказывает повесть о юноше, что спас её предков и всё остальное человечество от забвения под гнётом древних змей, люди её поколения задыхаются в агонии от рук рассказчика.       Тот, кто изо дня в день пересчитывает хрящи в её горле       — её судьба.       От резкого пробуждения Коко валится с дивана. Не давая себе оправиться, она тут же отползает от окна. Сердце бешено колотилось в груди, сбивая дыхание до громких, оборванных вдохов и выдохов. Она не способна с ходу осознать где сон, а где реальность.       Всё смешалось.       Сложенные на четверть жалюзи подрагивали от ветра. Створка окна приподнята наполовину, стекло рассекает тонкая, вертикальная трещина, в мелких неровностях которой прослеживался мотив её нанесения. Коко касается сначала виска, потом шеи. Дрожащие пальцы улавливают тёплый след на коже. Она не может прийти в себя, в глазах невесть что: квинтэссенция ужаса и отчаяния, притуплённые шоковым состоянием.       Предпочтительнее было ретироваться из этой реальности к чёрту, но она лишь поджимает под себя ноги. Руки тянулись к лицу — к участкам, где, казалось, ощущалось чьё-то прикосновение, — но она постоянно отдёргивала их в самый последний момент. Привыкши хранить всё в себе, — чувства, мысли, эмоции — сейчас она вторит тоже, что и миллионы других людей во всём мире, взывающих к богам в миг отчаяния и безвыходности их положения. Ни разу в своей жизни не уповая на их милость, она позволяла себе не более, чем фигуру речи. Даже поддавшись отчаянию, она буквально выплёвывала эти слова, с агрессией к себе за трусость, вынужденно утирая проступающие слёзы.       Никто не успокоит её. Не утрёт ей слёз, кроме неё самой. Не позаботится о сыне, кроме неё одной. Не дарует ей уверенность в завтрашнем дне — даже она сама. Даже в далёкой перспективе. Впереди одна неопределённость — гнетущая, пугающая, бесперспективная.       И красные, нечеловеческие глаза, взирающие своими суженными вертикальными зрачками с поверхности скомканного рисунка, торчащего из сумки.       Она обязана справиться.       Обязана защитить.