* * *
Лорд Хейвед Спиндралл, в сущности, пала жертвой сентиментальности. Материнского инстинкта, если угодно: она пообещала, что отдаст сына богам, если те исцелят его болезнь. Вообще, она была не суеверна, как и большинство ситов — то есть, почитала предков, верила в то, что "что-то там должно быть", и богов вспоминала только по государственным праздникам. Но когда лучшие врачи Империи — а великий дом Спиндралл мог позволить себе вызвать к постели младенца воистину лучших из лучших — в один голос заявили, что ребенка коснулось эхо Катастрофы и он неизбежно умрёт (или, хуже — станет калекой)... что ей оставалось, какая надежда была у неё, кроме богов? Словно забыв, что помимо больного сына у неё есть совершенно здоровая дочь, его близняшка Ашес, лорд Хейвед ринулась в пучину исступлённого благочестия. К счастью, она была достаточно образованна, чтобы не резать рабынь на алтарях новодельных божеств вроде Богана Наитемнейшего; её интересовали только истинно древние боги. И она знала, где их найти. Бисс Озарённый, мир богов и храмов, лорд Хейвед, по слухам, обошла чуть ли не пешком по экватору. Чушь, конечно — у неё просто не было столько времени — но она и правда посетила каждый храм и во всех из них совершала моления, преклонения, жертвы. Она просила за сына Старых Богов — Златого Хорусета, Чёрно-Белого Алена, Голубую Хатнефтис и Багряного Климена. Просила Новых — Леворукого Аджанту, Сокровенную ЗоЗаан, Окованного Карнисса и Странницу Аднону. Она переписывала от руки гимны, лила кровь из агатовых чаш, падала на колени столько раз, что ноги у неё почти перестали гнуться. И вот, наконец, в храме Амбрии, владычицы снов и госпожи пророков, ей было видение. Перед ней предстал некогда прекрасный юноша ситских кровей, изуродованный тем самым эхом Катастрофы: кожа его была покрыта тёмными трупными пятнами и сетью мелких чёрных трещин, местами плоть и вовсе истлела, обнажая кости. И всё же, лицо его оставалось удивительно красивым, влекущим; длинными были его рыжие косы, и синими — его глаза. Чело юноши венчала золотая корона, по рукам и ногам его сковывали тяжёлые цепи, а одет он был в тёмно-багряный нашат и ярко-алый звёздный шёлк. — Кто ты? — спросила лорд Хейвед, зная, что в чертогах Амбрии простых снов не бывает. — Я — сын Хорусета и Хатнефтис, — ответил юноша женским голосом. — И имя мне Морабанд. Ты ли — Хейвед Спиндралл, что ищет исцеления своему ребенку? Она кивнула, не находя слов. — Хорошо. Пообещай, что отдашь его мне, когда он вырастет — и я заберу его болезнь, — сказал Морабанд. — Но владыка! — лорд Хейвед могла быть во сне, она могла быть в безумии горя, но были вещи, которые она не забывала. — Разве ты не в руках врага? Как я могу отдать тебе сына?! — Пообещай, — повторил юноша. — Пообещай, и я заберу его болезнь. И лорд Хейвед пообещала.* * *
И вот, Эшес стоял на вершине лестницы, ведущей вниз, в гробницу Аджанты. Там, в подземном храме Старых Богов, ему назначено место. Без права подняться на воздух, без возможности покинуть пост, без шанса однажды покинуть красную планету предков. «Покинешь подземелья — и пара месяцев под небом Коррибана убьют тебя, — объяснял Дарт Склепиос. — Витриоль и джедайский яд сойдутся в бою в твоей крови, и она вскипит, превращая тебя в красную пыль». Дом предков был отравлен, дом предков таил смерть для дерзких потомков, не желающих оставить мечту о возвращении. Но его мать поклялась, и Морабанд исполнил свою часть договора: Эшес вырос красивым и здоровым. Теперь был его черёд платить по счетам. Сестра шагала рядом ровным шагом, осторожно ведя его под локоть. Сколько ступенек у великой лестницы? Сто? Двести? Он сбился со счёта уже на четвёртом десятке. Когда она закончится, начнутся тихие галереи, а потом ещё одна лестница — и вот, они уже будут в храме. Там ему развяжут глаза, там всё закончится. Голос у сестры не дрожит, хотя она поёт погребальный гимн уже не в первый раз, и плакальщики по-прежнему стройно отвечают своё «Ай-яй!» каждому бейту. Эшес Спиндралл — сын великого дома, и пусть его хоронят заживо — без мумификации, без смертной ладьи и золотого убора, пусть процессия начала свой путь в десяти шагах от входа в гробницу Аджанты (иначе есть риск быть замеченными системами слежения, и тогда вся операция пойдёт насмарку) — всё должно пройти по высшему возможному разряду. Ступени сменяются ровными плитами пола; значит, это уже галереи. Значит, уже скоро. И вот, наконец, его глаза снова видят. Сумрак храма едва-едва разгоняют подвешенные под потолком кристаллы и стоящие на полу чаши с огнём. В их свете смутно виднеются настенные росписи — обнажённые и одетые красавицы, извивающиеся в танце; юноши с цветами в руках; рабы, нагруженные драгоценными дарами; Хорусет в золотой короне и Бледный Юноша со своим волком... Сестра давит ему на плечо, напоминая: надо опуститься на колени. Хорошо. Надо, так надо. Дарт Крэйвен сегодня не похожа на себя — никто не похож. Сестра вот, в знак сочувствия, не иначе, обрезала свои такие красивые светлые волосы. Но Дарт Крэйвен, в тёмно-синем с золотом платье жрицы, с серпом в руке, в венке из алых моннов и тонких метёлочек спаргеля, всё равно выглядит куда чуднее. Словно она только что сошла с одной из настенных фресок. — Эшес Спиндралл, сын лорда Хейвед Спиндралл и Дарта Андроса! — провозглашает она. — Он был почтительным сыном, — говорит мать. — Он был благочестив и никогда не забывал своего долга. — Он был добрым братом, — откликается сестра. — Мы всё делили поровну и не знали злобы или зависти. Он был честен и справедлив. — Он был прилежным учеником, — прибавляет наставник. — Я всегда говорил, что он мог бы стать гордостью своего дома, и даже пробиться в Дарты, как его отец. На этом — всё. Будь он старше, может быть, славословия были бы дольше; но много ли можно успеть за шестнадцать лет? Теперь надо просить Бледного Юношу принять душу покойного и перевезти её через огненную реку на спине белого волка. Но Эшес, к несчастью, ещё жив. Неужто нарушат ритуал из-за такой мелочи? — Морабанд, отец наш и мать наша, — голос матери ломается, и ей приходится сглотнуть, прежде, чем продолжить. — Отец наш и мать наша, прими сына моего. Он долг мой, он плата моя, он воздаяние моё. — Во исполнение долга, стань ему семьёй и защитой, — соглашается Крэйвен. — Убереги его в тишине владений своих. Волосы Эшеса — длинные, как у всякого знатного юноши — перевязывают длинной лентой, исписанной молитвами. Теперь уже всхлипывает не только мать, но и сестра; даже наставник, кажется, пустил скупую слезу. Ну да, последнее действие, финал торжественного представления. — Эшес! — восклицает Крэйвен, и обрезает его волосы серпом — как раз чуть выше ленты. Вот и всё. Конец.* * *
— Потому что у меня нет больше имени, джедай, — терпеливо объяснил Привратник. — А что с ним случилось? — спросил Дарен, сморгнув. Он не привык, что имена могут существовать сами по себе, отдельно от тех, кому они принадлежат. Разве могло быть такое, что "Дарена" не станет — а он останется? И будет ходить по миру просто Джедай, или Охотник, или ещё какая безликая дрянь. — Оно умерло, — пояснил тот ещё терпеливее. — Когда меня похоронили. Разве у вас имена не умирают вместе с их хозяевами? — Это как вообще? Извини: совершенно чуждая нам концепция. У нас, наоборот, на всех могилах пишут имена, и всё такое. Вот как у вас — гробница Аджанты Полла, гробница Тулак Хорда... Дарен полюбил болтать с Привратником, тем более, что проходил мимо него довольно часто: единственная дорога в Академию и тайное поселение имперцев на Коррибане и оттуда вела через гробницу Аджанты. Юноша, правда, был нелюдим и малоразговорчив, но Дарен не отчаивался. Болтовня считается таковой даже если говорит только один. Тем более, что этот парнишка из дома Спиндралл был истинным кладезем ответов на этнографические вопросы о быте и нравах ситхов... ситов — просто в силу происхождения. В Академии-то никого из чистокровных и даже полукровок не водилось; самоубийц не было. Только та красавица, лорд Беата Тайрелл, иногда приезжала. Зачем? Ей ведь ещё жить да жить, а она выбрала дышать ядовитым воздухом, ступать по земле, несущей гибель... — Разве ты не понимаешь, джедай Дарен? — только и спросила она, осторожно пересыпав из горсти в горсть красный песок. Он понимал. Он понимал, потому что — стань Явин для него ядом, он всё равно вернулся бы к его тёмным озёрам и шепчущим лесам. Он понимал, потому что — кожа его отливала алым на солнце, и ему мало было тысячи глаз, чтобы наглядеться на Коррибан. — То великие, — возразил Привратник. — А мы, простые ситы, лишаемся имён, сходя под землю. Остаётся только род. Я вот, например, Спиндралл, и меня так можно звать, если захочется. А можно — Привратником. И мать, когда умрёт, тоже будет просто "Спиндралл". И сестра. За гробом всё остальное уже не имеет значение, знаешь ли. — А слава? Как же она? Как же память? — А слава и память — для живых. Если бы я успел совершить что-нибудь достойное, живые бы сохранили моё имя, — пояснил он. — Сложили бы обо мне песни, или написали бы в учебнике истории. А среди мёртвых — к чему оно? Это как золото. — А что золото? — Раньше его снимали с покойника перед тем, как склеп запечатать. Мол, к чему оно? Пока несут — понятно, к чему: показать, что не пустое место хоронят. А потом... зачем? Но со временем передумали. Стали оставлять. — Почему? Концепция изменилась? — Нет. Просто это тоже для живых, — пояснил Привратник. — Живые придут и возьмут то, что мёртвым уже не нужно: золото, или одежду, или вино и еду. Дарен бездумно пропустил в пальцах звенья золотой цепочки, которую нашёл когда-то в брошенном доме. — Понимаешь, — продолжал юноша, — это ведь всё для живых: гробницы, обряды... Мёртвым только одно нужно: чтоб за них попросили Юношу. И то необязательно, ведь праведных он и просто так перевезёт, а неправедные по-любому упадут с волка в огонь. — А память? — повторил Дарен. — Разве мёртвым не нужна память? Не нужна любовь? — Разве они зависят от пышности даров, громкости песен и высоты гробниц? Память и любовь — в сердцах живых, — возразил Привратник. — Но дары, песни и гробницы помогают живым помнить, это да. Вот ты, джедай Дарен — разве мало ты брал даров у мёртвых? И разве ты не вспоминаешь добром тех, у кого эти дары принял? — И не только я, — качнул он головой. — Я много дарил знакомым детям. Так, мелочи, сувениры... один из них, знаешь, выпросил себе у друга музыкальную шкатулку с секретом. Он плачет всякий раз, как она играет. — Видишь, он плачет о том, кто ушёл, хотя не знает его имени. И ты вспоминаешь его, хотя тоже не знаешь имени. Так ли оно важно, в конце концов, если память и любовь остались?* * *
Только на пороге гробницы отшельник Спиндралл осознал наконец всю тяжесть, всю необратимость принятого им решения. Но страшно ему уже не было. Он, мёртвый уже больше сотни лет, был готов расстаться с хрупкими оковами плоти. Глаза его от долгого пребывания в полумраке ослабли, но ему не нужно было зрение чтобы видеть приближающихся к его дому близнецов — чёрного и белого, похожих, как две половинки яйца. У него тоже когда-то была сестра-близнец, но Ашес была совсем другая, не похожая на него — или на кого-либо вообще. Ашес была вещь в себе. Он видел близнецов, он знал, чьи они дети. И он шагнул за порог — им навстречу. Чтобы — хотя бы попытаться — не пустить их туда, под землю. Куда не дошли даже пьяные ненавистью джедаи. Где до сих пор пляшут по стенам красавицы, и юноши несут им цветы, и боги взирают на это с золотых облаков. — Эй, старик! — весело крикнул чёрный близнец. — Отойди прочь. — Отойдите прочь вы, — возразил он. — Здесь вам не место. С лилового неба шёл дождь, и отшельник Спиндралл чувствовал, как каждая капля пронзает его тело короткой вспышкой боли. Он видел, как по лицу и рукам Морабанда — отца его, матери его — снова расползаются исцелённые было уродливые язвы. Как кричит от боли всё живое, корчась в новой Катастрофе. Но этого всего ещё не случилось. Дождь ещё не начался. Он ещё может успеть. Может сказать. — Кто ты такой, чтоб приказывать нам? — голос белого близнеца искажает маска. — Я Привратник, — ответил он. — Я Хранитель Пути. Я — сын Морабанда. «Я — Эшес Спиндралл, сын лорда Хейвед Спиндралл и Дарта Андроса, брат Ашес Спиндралл, наречённой...» Его отбросило в сторону ударной волной, но он упрямо поднялся на ноги. Он не закончил. — Я знаю, зачем вы пришли. Я знаю, кто вас послал. «Я не знаю, как и чем, но я смогу остановить новую Катастрофу, если задержу вас.» С тех пор, как другой джедай — Реван — уговорил Аджанту покинуть свой дом и уйти за грань, Спиндралл был совсем один. Только изредка его навещала сестра, да её ученик, да младший её ученик (этот далеко пошёл; но по нему сразу было видно). Да ещё где-то далеко чудилось ему присутствие друга-джедая, навеки затерявшегося в Пустошах. Ему нечего было терять в этой жизни. Нечего бояться. Ему пришло время совершить подвиг, о котором никто не узнает — но который будут вспоминать с любовью ещё долгие поколения. Всякий раз, как они вздохнут — и не задохнутся; всякий раз, когда пойдёт дождь — и он будет лишь водой. В таких мыслях было нечто джедайское, и он утешил себя тем, что вот, последние оковы его порваны. Он свободен от всего — включая старую клятву. Он покинул гробницу. И скоро он обретёт последнюю, истинную свободу. — Что нам за дело до твоих знаний, старик? — чёрный близнец куда-то торопится. — Отойди в сторонку и останешься жив. Я не хочу лишних смертей. — Как будто я хочу, — бурчит в сторону белый близнец. — Ваши желания не имеют значения. Я — Привратник, и я не открою вам ворот. Я — Хранитель Пути, и я не укажу его вам. — Тогда ты умрёшь, — просто говорит чёрный. — Или откажешься от своих слов, — уточняет белый. Спиндралл молча снимает с пояса меч и включает его. Алый клинок сталкивается с двумя жёлтыми — и выдерживает. Здесь, на пороге гробницы Аджанты, Привратник — не просто старик, на сто лет запоздавший в могилу. Ему не нужно зрение, чтобы видеть: на флагмане у офицеров, одного за другим, глаза меняют цвет, становясь синими, как небо никогда не виданного им Алдераана. Ему не нужен слух, чтобы слышать резкий хохот джедая Дарена и его весёлое: «Спасибо, старина!». Он знает: одержимые духом джедая-варга[1], вражеские солдаты испортили самое страшное своё оружие. И когда на него, умирающего, падают первые капли дождя, это всего лишь вода — чистая и сладкая дождевая вода.