Об Ойкаве Тоору, патетике и расстоянии

Когда Ойкава собирает вещи Иваизуми в небольшую потрепанную спортивную сумку, он мысленно нарекает последнего кобелем, ублюдком и вообще моральным уродом. Дескать, как ты посмел так со мной обойтись? Он со злобой швыряет футболки Иваизуми одну за другой, не удосуживаясь хотя бы сложить их. Ни в чем неповинная однотонная одежда Хаджимэ печально свисает по краям сумки. В их однокомнатной токийской квартире стало пусто три месяца назад, когда Иваизуми повысили и перевели в Канадзаву. Сначала исчезали самые необходимые вещи, а с каждым редким приездом забиралось и все остальное. Тоору медленно наблюдал, как его серая квартира превращается в заброшенный склад с пустыми полками. Вскоре Иваизуми стал привозить с собой только зубную щетку, да и ту забирал обратно. О том, что здесь когда-то они жили вдвоем, Ойкаве напоминали лишь футболки пастельных тонов, стопкой сложенные в комоде, вещи, купленные вместе, и подарки. Подарки Тоору особенно ненавидел, но даже не думал к ним прикасаться. На протяжении двух с половиной месяцев Ойкава тешил себя надеждами, что все это ненадолго, и вещи Иваизуми вскоре снова вернутся на свои места в их уютном гнездышке. Кому угодно при таком раскладе было бы страшно признавать, что все подошло к логическому завершению. Ойкава понял это с самого начала. Как только услышал заминку в голосе Иваизуми во время первого звонка, как только Хаджимэ забрал беговые кроссовки и волейбольный мяч. «Идиот, да ты ведь даже играть там без меня не будешь». Ойкава почти сразу же признался самому себе: Иваизуми Хаджимэ ему придется отдать другому городу и другим людям. Последней каплей для Тоору стал вторник-восьмое-апреля. После длительных гудков он смог услышать веселый голос Иваизуми на фоне женского задорного смеха. Позднее в сообщении-оправдании он прочел скупое односложное «Прости». В Токио цвела вишня, люди толпились на улицах, Ойкава смотрел на бегущую реку и механически подносил сигарету ко рту. Тоору распахивает створы шкафа — он намерен найти все завалявшиеся вещи этого подонка. В старую сумку летит стопка «никчемной макулатуры» — спортивные грамоты Иваизуми за школьные годы. За ними следуют пара книг, галстук-бабочка, дешевый браслет с Хоккайдо, нераспечатанные носки, затерявшийся наколенник. «Пошел к чертовой матери», — будто бы говорит Ойкава и, прежде чем с треском захлопнуть шкаф, выхватывает с полки мятый белый комок. Комок оказывается безразмерной майкой, насквозь пропитавшейся знакомой туалетной водой. В эту самую секунду Тоору хочет разучиться дышать, но его легкие судорожно поглощают этот запах. Запах настолько родной, что даже страшно. Он забивается в ноздри и неудержимо расползается по всему телу, раньше, чем Ойкава успевает понять. У него кружится голова, и он оседает на кровать. «Я не баба», — заверяет себя Ойкава. «Меня переведут обратно через год или полтора», — обещал Иваизуми в полумраке комнаты. В январе ночи были длинными, за окном едва-едва светало. Влажные губы целовали лицо Ойкавы, его руки цеплялись за плечи Иваизуми. «Останься, в постели тепло», — просил Ойкава, Иваизуми беспомощно улыбался в ответ. Собранный, его чемодан ожидал у входа. Когда дверь в квартиру закрылась, все, на что хватило Ойкавы Тоору, — заползти в большую спортивную майку, впитавшую в себя все запахи Иваизуми Хаджимэ. Сжимая еще теплую подушку, представляя, что кусок ткани крепко обнимает его. Он сам не замечает, что сидит на кровати, зарывшись лицом в треклятую майку белого цвета. Майка, к несчастью, за все прошедшее время меньше пахнуть не перестает. Тоору дышит, дышит, и не может надышаться. В голове словно прорывает дамбу: флешбэк за флешбэком. — Я… выкидываю… — бормочет Тоору, щелкая по иероглифам на экране телефона большими пальцами рук, — …твою одеж… нет, не так. Твою гребаную… Ему хочется сжечь эту майку и хочется растворить себя в ней, хочется порезать ее в клочья и хочется постоянно ощущать ее запах. Ойкава валится в гору подушек, прижимает ткань к лицу, выключает телефон, закрывает глаза. Он закидывает ногу на сверток из одеяла, представляя, что это крепкое бедро Хаджимэ, он подается вперед, представляя, что утыкается носом в непробиваемую грудь. И он чувствует, что его щеки соленые. Как будто Иваизуми Хаджимэ никогда отсюда не уезжал. Утро наступает для Ойкавы неприветливо. Соседи стучат в стены, за дверью слышатся крики и брань. У него болит голова, как будто он опрокинул в себя не одну бутылку спиртного накануне. Когда Тоору поднимается с кровати и попадает в окружающую реальность, крики за дверью становятся более явными, а стучать начинают — или уже стучали? — в его дверь. Поверх злосчастной майки Тоору накидывает вязаную кофту на плечи, по пути смотрится в зеркало — бледный и помятый, как и ожидалось. — Если вы еще раз постучите!... — Тетенька, отвалите уже… — Перебудил весь дом! До Ойкавы доносятся обрывки чужой перепалки. Он прокашливается в кулак, открывает дверь. Солнце до боли светит ему в глаза. Соседи в один миг закрываются в своих квартирах. Иваизуми перед ним взвинчен и взъерошен, весь какой-то угловатый в полурасстегнутой офисной рубашке и c брошенным возле двери кейсом. Его плечи неровно поднимаются от сбившегося дыхания. — Что значит, ты выкидываешь мои вещи? — серьезно вопрошает Хаджимэ. — Из нашей квартиры? Какая пчела тебя укусила, Дуракава? Тоору, не моргая, всматривается в его лицо, залитое солнечным светом. В его всклокоченные волосы, жилистую шею, смуглые руки под загнутыми рукавами. У Тоору внутри все тает и цветет, и он вмиг забывает, что вчера окрестил его мудаком, свиньей и моральным уродом. Ему даже стыдно за свою мягкотелость. Но он ныряет в объятия Иваизуми как будто в мягкую постель, и ему кажется, что он готов задохнуться от его настоящего запаха. Пальцы Хаджимэ смыкаются под кофтой на его спине, обтянутой той самой белой майкой. И дверь в их квартиру мягко закрывается с тихим щелчком.