Пролог
Никогда не забуду случай, произошедший со мной на одном торжественном приёме у некоего английского лорда Доджсона, известного на весь Лондон афериста и фокусника. Будучи величайшим певцом всех времён и народов, всемирно известным оперным Primo, я долго отказывался ехать на этот приём, жалуясь на мигрень и радикулит, но племяннице Доджсона, леди Элис, очаровашке лет шестнадцати, с которой у меня тогда былиГлюк первый. Белка и часы.
Разбудил меня неправдоподобный писклявый голосок, раздавшийся прямо у меня под ухом. Открыв глаза, я увидел… Белку. Но не просто белку, а огромную белку, напудренную, как благородная дама, в высоком парике и кринолине. Выпучив глаза, рыжая ушастая синьора как безумная вопила какие-то бессвязные слова. Расслышал я только одно: «Выпь или не выпь? Вот в чём вопрос!» «Я не понимаю по-беличьи», — попытался ответить я, как вдруг белка нагло засунула лапу в мой карман и вытащила оттуда часы. — Отдай! Мои часы! — крикнул я, но коварная бестия, прихватив часы, поскакала прочь. — Верни часы, твою мать! — заорал я и тоже кинулся вслед за воровкой. — Мне маэстро Порпора их подарил! Хотя нет, мне их подарила бывшая любовница, та, из-за которой я стрелялся с поэтом. Хотя нет… Та, от мужа которой я прятался в шкафу? Нет. Постойте, там ещё была её кузина. Впрочем, неважно. Белка мчалась по коридорам на всех четырёх лапах, наплевав на приличия и кринолин. Я едва успевал за ней, спотыкаясь о пороги и сталкиваясь с гостями. Наконец белка подбежала к открытому окну и прыгнула на подоконник. — Не смей выбрасывать! — в ужасе так крикнул я где-то уже в третьей октаве, что самому стало страшно. Но негодяйка и не подумала меня слушаться. Вместе с часами она выпрыгнула в открытое окно. Вне себя от гнева я вскарабкался на подоконник. Прыгать было не высоко: первый этаж и кусты под окнами. Не долго думая, я, закрыв глаза, выпрыгнул из окна (мне ли привыкать?) вслед за зверьком.Глюк второй. Беличье дупло.
Приземлиться я должен был через несколько секунд, однако, даже через минуту земли под ногами я не почувствовал. Открыв глаза, я обнаружил, что нахожусь не на улице Лондона, а в каком-то тёмном туннеле. «Наверное, беличье дупло», — подумал я. Мимо пролетали ноты, клавесины, скрипки, я не обращал на них внимания. Страшно стало только тогда, когда перед самым носом пролетела птица Додо* в дырявом камзоле и взъерошенном парике, исполняя скачки на три октавы («до» малой — «до» третьей). — Слышь, ты! Виртуоз хренов! Я тоже так могу! — крикнул я вслед птице, а сам подумал: «Что за бред, где вы видели говорящих белок в кринолине и птиц в камзоле, поющих голосом Сенезино?!» Я падал всё дальше и дальше. Мимо пролетела стайка крошечных индийских слонов розового цвета и с крыльями, как у мотыльков. «Всё пьяньше и пьяньше»… — подумалось мне. Прямо над головой пролетели какие-то жуткие, огромные буквы «Сигма» с острыми зубами и выпученными глазами, в пенсне, похожем на знак бесконечности. — А, ну так это же ряды Фурье! — обрадовался я. Стоп. Какие ряды Фурье? Какой Фурье? Это вообще кто? Не найдя ответа на вопрос, я, дабы умилостивить кровожадные ряды, запел арию Ксеркса: — Crude Fourier dell’orridi abissi!* Ряды улетели. Прилетели две змеи, похожие на скрипичный ключ, они шипели и свистели какой-то бред, видимо, на латыни: «Пэ де Икс плюс Ку де Игрек плюс Эр де Зет». — Bon giorno, синьор криволинейный интеграл! Что, опять замкнулся на своём заезженном контуре? После этой фразы я уже сам себя не узнавал и решил помолчать. — Надо будет к доктору сходить, может хоть опиум пропишет? Часа через два после свободного падения я, наконец, приземлился в какие-то перья, похожие на те, что у нас в театре надевают по любому поводу и без повода. — Наверно, виртуоз Додо линяет, — ухмыльнулся я и, поднявшись с паркета, отправился искать хоть какой-то выход на улицу. По дороге я усиленно пытался привести себя в чувство, что получалось плохо. — Так, Гаэтано, соберись! Вспомни географию, старый пень! Итак, Лондон — столица Парижа, а Париж — столица Рима. Как это Париж столица Рима?! Не может быть Париж столицей Рима, ведь столица Рима — Неаполь! А столица Неаполя, как бы ни так, Мадрид! О ужас, если развернуть весь этот вложенный цикл, оказывается, что Фаринелли — король Англии! Но как же так, почему Карло? Почему не я? Долго шёл я по длинному коридору, в котором слышались то смех, то всхлипывания. Наконец я наткнулся на дверь. — Вот это, должно быть, на улицу! — обрадовался я.Глюк третий. Quel torrente.
Дверь открылась сама собой, и… меня тут же снесло солёным потоком морской воды. Я почувствовал желанный запах моря… Что? Какого… моря? В центре Лондона? Меня уносило всё дальше, я чувствовал, что сейчас утону. На моё счастье мимо проплывала странная компания в медном тазу. Они поймали меня и помогли взобраться на борт. На море был шторм, волны вздымались на несколько метров и ударялись о грозные скалы. Вдруг моего плеча коснулось что-то мокрое. Обернувшись, я увидел… крысу в сутане. — Кардинал Крысини, — вкрадчиво представился странный… персонаж. — А вы, как я понимаю, Каффарелли? — Да, — нервно сглотнув, ответил я. Куда я, ёклмн, попал?! — Приятно познакомиться. Я руководитель хора Капеллы Страны Чудес. Мы плывём на ежегодное состязание — пение по кругу, которое проводится каждый год на побережье. Примите участие? — Конечно! Я же величайший певец мира! — Отлично. Суть следующая. Все поют одну мелодию и передают её по кругу. Победителю выдаётся награда. Я с интересом разглядывал своих новых знакомых. Признаюсь, компания была еще та: тот самый виртуоз Додо, контртенор Попугайчик Ярусский, примадонна Летучая Мышь, тенор Жюстен Бобёр и дискант Белый Орлёнок. Ещё там были Улитка Гарри и Ёжик Гайдн. Всех участников мне любезно представил его высокопреосвященство. По дороге все обсуждали грядущий конкурс, каждый предлагал свои условия и свою мелодию. Я слушал их с нескрываемым презрением: кто они такие, чтобы говорить о пении в моём присутствии? Плыли мы долго. Мне опять стало скучно. Ради развлечения я поссорился с Попугайчиком Ярусским, который утверждал, что его пение — самое аутентичное и приближенное к пению виртуозов. Мне откровенно стало смешно и я, зачерпнув ковшом воды, вылил её на неугомонного контртенора. — Мои перья, перья! — закукарекал Попугайчик.Глюк четвертый. Круговой канон.
Наконец мы успешно причалили к берегу. Все окружили меня и начали по очереди петь. Звучало всё это смешно: начал виртуоз Додо, он долго стоял в раздумье, картинно приложив ко лбу крыло (в такой позе обычно поют героические арии), а потом запел одну ноту, конечно же «до», третьей октавы, дальше эту ноту силился спеть Попугайчик Ярусский, старательно копируя Додо, правда, октавой ниже. После Попугайчика вступила примадонна, но её пение было больше похоже на ультразвук. Следом заревел Жюстен Бобёр, но стоявший рядом кардинал Крысини со всей силы огрел недопевца промокшей стопкой нот. Белый Орлёнок взмахнул крыльями, однако, ничего не спел: его унесло ветром. Далее раздалось соло Ёжика Гайдна: хыр-хыр-хыр! фыр-фыр-фыр! пыр-пыр-пыр! Он пел вообще без звука, из чего я заключил, что ария была на немецком. Завершило концерт торжественное «мяу» в исполнении Улитки Гарри. — Стоп! — крикнул ведущий, кардинал Крысини. — Игра окончена! Всем выстроиться в ряд, вот этот напыщенный виртуоз будет раздавать вам призы! — Чего это я?! — Цыц! Или они тебя заклюют и покусают! Примадонна Мышь — это тебе не какая-нибудь Паутина Боржоми! — Фаустина Бордони! — крикнул я. — Хорошо, я согласен. Каждый зверёк подошёл ко мне, и каждого я наградил маленькой конфеткой из коробки с монпасье, найденной в кармане. Наконец вся компания с поклонами разошлась.Глюк пятый. Вон Билль полетел
Я остался один на берегу. — Нет, здесь ночевать нельзя. Надо найти хотя бы рыбацкую хижину. Луна скрылась за тучами. В кромешной темноте я набрёл на какой-то домик. Дверь оказалась не заперта, и я вошёл внутрь. За деревянным столом сидели две золотые ящерицы в сомбреро и пили текилу, занюхивая кактусом. Увидев меня, ящеры испуганно переглянулись и кинулись кто куда: один выскочил в окно, а второй полез в печную трубу и из-за широкополой шляпы застрял. Я аккуратно подкрался к печи и со всей силы как заору в третьей октаве! Ящер пулей вылетел из трубы. — Вон Билль полетел, — сухо прокомментировали на улице. На пороге возникла разгневанная Белка. Только теперь она была в десять раз выше, даже выше Гаэтано Беренштадта, этого двухметрового шкафа из генделевской труппы! — Это кто здесь моих лакеев швыряет?! Нос оторву, каналья! Мной овладела паника. Не помня себя от страха, я кинулся бежать, куда глаза глядят.Глюк шестой. Платановый лес и Кот Тангенс.
Пришёл в себя только в платановом лесу. — «Листок Порпоры» спев до половины, я очутился в платановом лесу… — попытался я исполнить сонет Данте. — По-моему, слова не те. Попробую вспомнить Ксеркса: Frondi tenzori e belle! — пропел я речитатив Ксеркса. О нет… Какие, к лешему, тензоры*? Платаны обступили меня со всех сторон и начали громко смеяться. — Ну, тихо всем! — услышал я чей-то мягкий, но властный голос. Взглянув на правую ветвь левого платана, я обнаружил там… кота в длинном парике с буклями и в пенсне. Кот лежал в гамаке, потягиваясь и выгибаясь как линия тангенса, временами покуривая сигару и попивая шампанское. Должно быть это и есть тот знаменитый Кот Тангенс, являющийся обратной величиной к просто Тангенсу. — Что вам угодно, мэм? — томно спросил кот. — Какой я тебе «мэм»? — справедливо возмутился я. — Что вам угодно, сэр? — исправился кот. — Ничего, мне домой надо, — заныл сразу я. — В какой дом? — Который я собираюсь строить. — Амфион построил Фивы, а ты — только какой-то дом… — философски заметил кот. — Это я и без вас знаю, — огрызнулся я. Тоже мне, греческий философ! — Тогда тебе непременно нужен архитектор. — Нужен. А где я могу его найти? — Вон там живёт дон Базилио, учитель музыки, а вон там — севильский цирюльник. — На что мне учитель музыки и цирюльник?! — возмутился я. В первом не было необходимости, потому, что я окончил с отличием Неаполитанскую Консерваторию и был признан лучшим певцом всех времён и народов. Ну, а во втором, сами понимаете, почему. — Потому что у них лучший друг как раз архитектор.Глюк седьмой. Учитель, цирюльник и пень-архитектор.
По наставлению учёного кота я направился к дому маэстро Базилио. Однако дома я его не застал. Обойдя здание вокруг, я увидел беседку, из которой слышались голоса. Подойдя к беседке, я увидел следующее: тощий бледный человек с мешками под глазами и с красным клоунским носом, в чёрной шляпе с длинными закрученными кверху полями и в длинном зелёном пальто восседал за столом и безуспешно пытался закусить портвейн часами. Вокруг стола бегал… заяц в бриджах и жилетке, размахивая полотенцем. Также у стола, наверное, вместо табуретки, возвышался массивный пень с вырезанной на нём мордой с двумя носами. — Мест нет! — лишь завидев меня, крикнул дон Базилио. — Ничего, для великого Каффарелли место всегда найдётся, — усмехнулся я, усевшись во главе стола прямо на пень. Учитель и цирюльник схватились за голову и как заорут: — Не смей садиться на дона Ме Густа*! — Какого ещё дона? Я на пне, вообще-то сижу, — возразил я. Видимо, после того случая кто-то нарисовал отвратительную карикатуру «Каффарелли сидит на пне». — Да, дон Ме Густа пень, но почему это вас беспокоит? Вы имеете что-то против древесной расы?! — Ничего себе, дон. Да вы на его рожу взгляните! Будто какую-то мерзость затеял и радуется. Кстати. Где этот ваш архитектор? — Вот он! — и оба деятеля указали на пень. — Вы издеваетесь над величайшим певцом мира! Я… я на вас такого накатаю, вовек не выкарабкаетесь! — я был вне себя от ярости. — Так ты певец, что ли? — разочарованно простонал дон Базилио. — А я-то ожидал курьера с доставкой пиццы! — Чего? Какой птицы? Вам тот Додо нужен? Не будет вам Додо, у него линька и кризис преклонного возраста. — Вам срочно нужно побриться! — заяц мгновенно подскочил ко мне и молниеносно намазал мой гладкий подбородок пеной. Я грубо оттолкнул назойливого цирюльника. — Нашёл кого брить! Небось ещё и за деньги! Поняв, что облажался, сумасшедший цирюльник намазал мне пеной брови. — Не смей трогать мои брови! Я застраховал их на десять миллионов английских фунтов! — С вас четыре тысячи фунтов! — За что? — Я израсходовал на вас всю свою пену! А она, между прочим, морская! — Вот вам! — я кипел от злости и показал обоим деятелям фигу. — Ну и убирайтесь, Фанфарелли! — прикрикнул на меня дон Базилио и запустил вслед шляпой. К счастью, я был уже далеко, и недостойная шляпа не коснулась меня.Глюк восьмой. Бревно и пудра.
Пока я выбирался из леса, рассвело. Я обнаружил себя в чистом поле, посреди которого раскинулся роскошный дворец. Наверное, какого-нибудь местного герцога. — Непременно построю себе такой же, когда вернусь в Италию. Только без герцога, я их ненавижу. Подойдя поближе к дворцу, я увидел лакея — золотую жабу, который сидел на крыльце, отрешённо глядя в никуда. Не обращая внимания на жабу, я постучал в дверь. Никто не открыл. Я ещё раз постучал. — Синьор, не утруждайте себя бессмысленной работой. Во-первых, я с этой стороны двери. А во-вторых, хозяева опять репетируют, поэтому вряд ли они вас услышат. — Отлично, я войду сам, — дверь оказалась не заперта, и я со всей силы пнул её ногой. В холле и правда царил бардак. В центре помещения в кресле сидел пожилой человек в богатом костюме и с безобразной внешностью, наверное, сам герцог. На руках он держал младенца, который не подавал признаков жизни. А на заднем плане за клавесином сидел какой-то псих: он швырялся нотами, колотил по клавишам кулаками и головой, то и дело распыляя по помещению белую пудру с криком: — Пудры! Больше пудры! — естественно, от такого количества пудры все чихали: и сам клавесинист, и герцог, и даже я закашлялся. — Хватит уже пудры! Я так петь не смогу! — Не трогай моего личного музыканта! — рявкнул герцог. — Он играет колыбельную для моего наследника! Я взглянул повнимательнее на герцогского сына, и мне по-настоящему стало смешно. — Ваша светлость, вы в курсе, что ваш сын — бревно? — Это ты бревно! Вот, подержи его пока, а я пойду вздремну перед походом в театр.Глюк девятый. Злобный Маэстро.
Каким-то странным образом я оказался в парке, похожем на Версальский, только все кусты в нём были картонные, а вместо тропинок — каналы, как в Венеции. В глубине парка двое художников по декорациям усиленно красили красные розы в серебряный цвет. — Синьоры! Зачем вы красите эти розы? — Так ведь для оперы «Аччентио*, повелитель Луны», требовалось посадить серебряные розы, а мы, дураки, не нашли таковых. Если маэстро Гендель узнает — всем нам грозят окна. Я на минуту представил себе такие угрожающие окна: со стеклянными глазами, зловеще хлопающие ставнями. Послышалась торжественная увертюра, и я увидел, что по центральному каналу вереницей потянулись длинные серебряные ладьи, в каждой из которых сидели не менее пятнадцати человек музыкантов. В связи с чем мне вспомнилась старая песня одного неаполитанца. Только весьма изменённая. Эх, пятнадцать скрипачей на сундук мертвеца... Йо-хо-хо, и бутылка граппы! Пой, и публику доведи до конца... Йо-хо-хо, и бутылка граппы! Завершала торжественный парад золотая ладья в форме полумесяца, где восседал Великий Гений. Судя по выражению лица, композитор был не в духе. — Маэстро Гендель! — со всей дури закричал я с берега, когда ладья поравнялась со мной, и композитор сошёл на берег. — Выбросьте его из окна! — услышал я сердитый голос маэстро. Фраза адресовалась какому-то скрипачу из последнего ряда. — А это ещё что?! — прогремел Гендель, увидев недокрашенные розы. Художники бросились ниц, а маэстро вынес приговор: — И этих из окна! И тех из окна! — он указал на группу гобоистов из четвёртой ладьи. — Маэстро! Что это вы так расшвырялись? Этак вы всех своих музыкантов растеряете! — Ты кто? — Что, не узнаёте? Я Каффарелли! Я же у вас во всех операх пою! — И его из окна! — скомандовал грозный композитор. — Прекратите так орать, я ведь тоже могу! — я подошёл поближе к маэстро и как грянул до третьей октавы прямо ему в ухо. Маэстро контузило. — С меня хватит! Немедленно увезите меня в Дрезден! А скрипачей выбросить из окна!Глюк десятый. Черепаха-Гладиатор и сумасшедший герцог.
Маэстро вернулся в ладью, но оттуда крикнул: — Всем собраться на центральной лужайке, будем репетировать! Меня подхватили под руки, нахлобучили шлем с перьями, а вместо шпаги вручили живого фламинго. — Что мне с ним делать? — в растерянности крикнул я. — Сейчас явится Гладиатор Черепаха и вы будете изображать поединок на фламинго. Только, чур, до первого укуса! — Ох, нелёгкая это работа, из болота тащить черепаху… — с грустью подумал я. Нет, что-то не то я подумал. Что я, не виртуоз, что ли? И Пифийского Дракона победил, и Золотого Грифона победил, и тебя, Черепаха-Гладиатор — победю! — Кто проник в мои владения?! Вызываю на дуэль! — послышался тоненький голосок, и из-за кулис выходит… О, ужас! Огромная мускулистая черепаха в красной бандане и тоже с фламинго наперевес. Следом на колеснице выехал Золотой Грифон, сопровождаемый каким-то странным балетом, состоящим из устриц, кальмаров и морских звёзд. Колесницу тащил, надрываясь и покрываясь потом, синьор Морская Губка в квадратных панталонах, а следом за каретой в невообразимой балетной юбке на цыпочках (или на щупальцах?) выбежал Кальмар. Покружившись по сцене, танцор достал откуда-то кларнет, но его быстро схватили и утащили за кулису. — Ты… кто? — в ужасе спросил я у чудовищной Черепахи. — Донателло, ученик кардинала Крысини. Будем знакомы, — монстр протянул мне лапу. — Я… Каффарелли, ученик маэстро Порпоры. — Приступим к бою. Мы взмахнули нашими фламинго, но мой противник так грубо сжал бедную птицу в лапах, что та испустила дух. А вот мой фламинго ну никак не желал быть шпагой и норовил кусаться. Репетиция застряла. Из-за кулис выбежал возмущенный Ёжик Гайдн (он-то что здесь забыл?!) и как начал на нас ругаться: — Фыр-фыр-фыр! Пыр-пыр-пыр! — Да не понимаю я немецкого! — выкрикнул я. — Перерыв! — объявил маэстро. — Кто не подчинится — выброшу из окна! В перерыве я подошёл к Черепахе и Грифону, которые, в отличие от остальных участников, показались мне адекватными и что-то мирно обсуждали. — Синьоры, предлагаю посоревноваться в пении. Что-то тоскливо мне стало. — Мы бы с радостью, — ответил Грифон. — Да только и я, и Донателло — из балета. Так что нам не по пути. Разве, если ты споешь нам что-нибудь интересное. — Только на морскую тематику, и чтобы без высоких нот. — Что я могу спеть на морскую тематику? — разум, похоже, меня покинул, и я не мог вспомнить ни арию Арзаче, ни другие «Come Nave» и «Mare Crudele». Наконец что-то вспомнил: Словно старый кальмар среди скал и обрывов И вдаль убегающих волн, Я валяюсь на дне, и сердечных порывов Не увидит никто, даже розовый слон… Неблагодарные слушатели в недоумении уставились на меня, будто я сморозил какую-то пакость. — Страннее некуда! — заключил Золотой Грифон. — Все слова не те… — вздохнул Черепаха Донателло. — Что вы хотели, это пародия на «Son Qual Nave», которую сочинили для Карло Броски! — Лучше бы он нам стих прочитал. Грифон, прикажи ему начать. — Читай «Голос лентяя», — приказал Грифон. — Вы мне что, учитель сценического мастерства?! — в возмущении прогремел я. — Сейчас вам будет такой «лентяй», что сами удивитесь. Не будь я великий Каффарелли! Я встал в героическую позу и начал вещать: — Это голос кальмара, Ты слышишь, сосед? «Вы меня все задрали! Ах, где мой кларнет!» И поправивши шупальцем трость и мундштук, Он зубами скрипит, будто старый сундук… — Каффарелли, что ты пил на завтрак?! — схватившись за голову, вопросил Грифон. Но я уже вошёл в азарт. Проигнорировав реплику профана, я продолжал, повышая голос с каждым словом: — Если в зале пустынно и ноты кругом, Он кричит: примадонны ему нипочём! Но лишь только вдали заприметит он диву, Сразу станет шикарной закускою к пиву! — Браво! — раздалось у меня за спиной и кто-то бесцеремонно утащил меня за руку в кусты. Смотрю - герцог! — Ах, мой милый, ты даже не представляешь, как я рад с тобой познакомиться! — медовым голосом прошепелявил герцог. «Что это он вдруг стал такой добрый? Утром был готов разорвать из-за своего деревянного наследника, а теперь подлизывается. Наверное, это из-за пудры он был такой злой. Тот клавесинист ему мозги запудрил». Погрузившись в мысли, я совсем забыл про герцога и вздрогнул, когда он прошептал мне на ухо какой-то бред: — Что-то ты задумался о чём-то, молчишь. С таким-то красивым голосом. Отсюда мораль… Э-э-э… Что-то не вспомню. Всё это время герцог пытался меня потрогать руками, чему я усиленно сопротивлялся. — По-моему, в ваших прикосновениях, ваша светлость, нет ни капли морали. — Ошибаешься. Во всём есть своя мораль, и мы вместе её найдем. С этими словами герцог, к моему ужасу, прижался ко мне. Я почувствовал неладное и поспешил отстраниться. Мне совсем не понравились объятия герцога: во-первых, он был мужчиной, а во-вторых, не просто мужчиной, а безобразным стариком с бородавками и волосами в ушах и в носу. К тому же, от него страшно несло табаком, чесноком и перегаром. Признаюсь, меня чуть не стошнило от этого дурного общества. — Ваша светлость, прошу, отпустите меня. Ведь сейчас задушите. — Отсюда мораль: любовь, любовь, ты правишь миром! Вот старый извращенец! Иди лучше приставай к своему слизняку-клавесинисту, а меня не трогай. — А мне вот говорили, что самое главное — это держать дистанцию. — Так это же одно и то же! — радостно проблеял герцог и опять прижался ко мне. Похоже, этого старого дурня возбуждают виртуозы. Неудивительно, что его единственный сын — и тот бревно! — Ты, конечно же, удивляешься, о прекрасный певец с ангельским голосом, почему же это я не обнимаю тебя за талию?.. Сказать по правде, я побаиваюсь твоего фламинго. — Правильно побаиваетесь, он кусается, — ответил я и на всякий случай вооружился фламинго вместо шпаги. Тут герцог задрожал и попятился к выходу. Я поднял глаза и увидел маэстро Генделя. Неужели его даже знать боится? — Вы, молодой человек, вызваны в качестве свидетеля на предстоящем суде. И точка.Глюк одиннадцатый. Кто украл партитуру?
В старом театре, который сегодня служил залом суда, народу набилось как на премьеру «Ксеркса», ставшую, в итоге, провальной. В королевской ложе сидел маэстро Гендель в длинном парике, по залу сновали музыканты из плавучего оркестра, художники по костюмам и декорациям и какое-то зверьё. Вокруг композитора бегала знакомая мне Белочка в кринолине, она без умолку тараторила что-то на своём беличьем языке. На сцене, закованный в цепи, стоял хрупкий юноша лет двадцати… Постойте! Это же Нино! Малыш Нино, он же Джоаккино Конти, прозванный Джицциелло. Я пел с ним в нескольких операх и зачастую над ним издевался. Но сейчас мне стало его впервые жаль. Почему в цепях? Что мог совершить этот идеальный человек, не способный ни на какую пакость? Перед обвиняемым на дубовом столе лежала раскрытая папка для нот. Я сидел в партере между Золотым Грифоном и доном Ме Густа, которого притащили сюда те два болвана, учитель с цирюльником. В оркестровой яме находились места для присяжных, в числе которых я с удивлением обнаружил кардинала Крысини, виртуоза Додо и всех солистов Капеллы Страны Чудес. Но самым бредовым во всей этой ситуации показалось мне присутствие среди присяжных лакея Билля. Он-то что здесь забыл? Кардинал что-то бормотал себе под нос, а остальные сосредоточенно записывали. — Что они там пишут? — поинтересовался я. — У них нотный диктант, — ответил Золотой Грифон. — Прямо в зале суда? Другого времени и места не нашли? — Леди глашатай, огласите обвинение! — рявкнул маэстро. Белочка прыгнула на стол с папкой и вот, что она провозгласила: — Маэстро Гендель, Съев утром крендель Оперу вдруг сочинил. Явился Нинуччо, Певец злополучный И партитуру стащил. Но это же бред, подумал я. Да этот человек ложку из гостиницы украсть не способен, а здесь — целая партитура! Что за клевета! — Кле-е-е-евета… вна-ча-ле сла-а-адко… — послышался из дверей пропитущий бас. — Первый свидетель! — прогремел маэстро. Из дверей, покачиваясь, выполз дон Базилио с бутылкой портвейна. Я не поверил своим глазам: горлышко бутылки было явно откушено. Неудивительно, с такими-то зубами! — Прошу прощения, маэстро, что являюсь пред ваши очи в таком виде. Я как раз праздновал День Зависимости… — Ох уж эти мне иностранные праздники! День Зависимости вчера был, мог бы и просохнуть! — Увы… Дело в том, что я совсем не дружу со временем… — Когда ты начал пить?! — маэстро побагровел от ярости. — Числа… Никакого… День был без числа*. — Запишите это. День без числа. Присяжные переглянулись и хором запели: «Никакого, никакого, никакого числа!» Вот же дураки, подумал я. — Давай свои показания! — Здравствуйте, меня зовут Базилио. Я алкоголик. — Пропускаем вводную часть! — Не успел я закусить часами… — Ты издеваешься? Давай свои показания и не мямли, или я собственноручно выкину тебя из окна! Базилио побледнел от испуга и… проглотил бутылку. Из боковой ложи высунулся безумный цирюльник: — Кого побрить со скидкой минус сто пятьсот процентов? — Заткнись! — крикнул маэстро. — Подать сюда список артистов с последней оперы! Свидетель бросился на колени: — Маэстро! Не губите! Я только-только налил себе портвейна, а тут вдруг вот этого приносит! — он указал на меня. — Минуточку! Когда я пришел, вы уже закусывали часами. — Он пришёл и уселся на достопочтенного дона Ме Густа! А цирюльник-то мне и говорит… — Ничего я не говорил! Я нигилист и всё отрицаю! — замотал головой заяц-цирюльник, который уже кого-то брил в партере. — Значит это дон Ме Густа сказал, — дон Базилио бросил нервный взгляд на пень с двумя носами. Пень, конечно же ничего не ответил. — Раз не можешь двух слов связать — проваливай! — крикнул маэстро Гендель. — А по дороге выбросьте его в окно! — Следующий свидетель! Дверь открылась и в зал суда ворвалось облако пудры. Я сразу понял: это явился тот безумный клавесинист, протеже герцога. — Что является ключевым атрибутом оперы? — задал вопрос грозный маэстро. — Пудра! — выпалил музыкант и высыпал себе на голову целую коробку пудры. — Перья! — послышалось из оркестровой ямы, где сидели присяжные. — Перья! Перья! — не унимался Попугайчик Ярусский (а это был он). — Поймать Попугайчика! Ощипать ему перья! Связать крылья и выбросить из окна! — у маэстро окончательно сдали нервы. Попугайчик испугался и с криками: «Я русский! Я русский!» улетел из зала. — Свидетель Ме Густа! — пискнула леди глашатай. Пень, конечно же, не сдвинулся с места. Более того, он пустил корни в кресло. — Свидетель Ме Густа не может явиться, у него роман с креслом, — крикнул я. — Выкорчевать его! И соседа! — Меня-то за что?! — возмутился я, но два оркестранта схватили меня под руки и куда-то потащили. Но вскоре эти двое с воплем кинулись кто куда. Я почувствовал, что расту, причём с квадратичной скоростью. Вскоре мое лицо уже было на уровне королевской ложи. — Свидетель Каффарелли! — пропищала Белка и спряталась под кресло композитора. — Здесь! Как видите, я теперь выше Беренштадта, и вы непременно должны дать мне роль Атланта. — Что вы знаете об этом деле? — спросил маэстро. — Маэстро, зачем вы заковали в цепи совершенно невинного человека? Ведь всем известно, что партитуру украл Фаринелли! Маэстро побледнел: — Это же очень серьезное обвинение. Из-под кресла вылезла Белочка с каким-то клочком бумаги. — Я тут вот что нашла. По-моему, это письмо от обвиняемого. — Кому? — маэстро вырвал листок из лап леди глашатая. — Никому. Адресат не указан. — Это даже не письмо, а глупая песенка, — усмехнулся маэстро. — Почерк обвиняемого? — спросил кто-то из присяжных. — Нет, и это ещё хуже. Это значит, Джоаккино подделал почерк. — Да не писал я никакого письма! — со слезами воскликнул Джициелло. — Там даже подписи моей нет! Ах! Певец начал картинно падать в обморок. — Отпустите уже несчастного Джоаккино! Вы что, не понимаете, это же братья Броски опять что-то затеяли против нас! — Не знаю никаких Броски! А этого Каффарелли — выбросить… — Да кому вы страшны, маэстро, — вдруг засмеялся я. — Вы ведь всего-навсего — папка для нот! Тут вдруг все присутствующие обернулись нотными листами и полетели мне в лицо.Эпилог.
Я проснулся рано утром в фонтане, находившемся во внутреннем дворе особняка лорда Доджсона. Голова раскалывалась, и я едва понимал, где нахожусь. Разбудила меня леди Элис, заботливо вытирающая крем, джем и кровь с моего лица: — How did you like the Wonderland? — Fine, thanks… — с кислой миной ответил я. С тех пор я светские приемы и не посещаю.