Глюк первый. Дуэт у камина
В одно мгновенье Каффарелли оказался по ту сторону зеркала, чему, впрочем, совсем не удивился, скептически рассматривая окружающую обстановку. Вроде бы гримерка как гримерка, однако, как-будто бы в ней все не так, как надо. — Эти лодыри-лакеи вообще здесь прибираются? За что им платят жалование? Вон, только тараканов развели, — эти слова были обращены к огромному рыжему таракану в богатом бархатном камзоле, который сидел в кресле и курил трубку. — Эй, уважаемый! Дай покурить великому Каффарелли! — с этими словами певец резким движением выбил трубку из лап гигантского насекомого и только сделал первую затяжку, как откуда-то с камина послышалось: — Ах, эти фурии из подземелья! — голос показался довольно знакомым. Кажется, принадлежал он Франческе Куццони. Бросив трубку с табаком на ковер, Каффарелли стремительно приблизился к камину, со стороны которого и исходил истошный истерический писк вечно недовольной примадонны. Присмотревшись повнимательнее, Гаэтано обнаружил, что певица была размером с клопа. А рядом с ней у камина сидел, читая столь же крошечную газету, великий виртуоз Сенезино. И тоже размером с клопа. — Вот что с людьми делает слава! — удовлетворенно заключил Каффарелли и поспешил спасать примадонну от воображаемых фурий, аккуратно переместив ее на каминную полку. — Франческо! Спасайся! Волны бушующего моря достигли нашего дорогого пристанища! Сенезино ничего не ответил, а вместо этого отложил газету и начал карабкаться по каминной решетке наверх. — Ах, милочка! Я так испугался, что похолодел до самых кончиков бакенбард! — воскликнул крошечный контральтист. — Не говори ерунды. Какие у «виртуоза» могут быть бакенбарды? Устав слушать бредовую перепалку артистов, Каффарелли решил поскорее выбраться из надоевшей гримерки. Но внезапно ему в глаза бросилась валяющаяся на полу партитура оперы. — Что за народ! Партитурами разбрасываются! — возмутился певец и, подняв рукопись, начал читать, расположившись в мягком бархатном кресле, где еще несколько минут назад сидел таракан-аристократ. — Ничего не понимаю! С какой стати в итальянской опере текст на иврите?! Приглядевшись повнимательнее, «виртуоз» обнаружил, что это вовсе не иврит, а самая обыкновенная латынь, но только в весьма странной записи. — Точно! Это же зазеркальная партитура! Сейчас я поднесу ее к зеркалу и смогу прочитать, что в ней написано. Пролистав увертюру, показавшуюся певцу чересчур нагроможденной, он с удовлетворением обнаружил на пятой странице арию для меццо-сопрано с оркестром из гобоев и… варгана. Замечательно. Текст арии был следующим:Харкалось. Липкие сморчки Мерцали на траве. И грохотали сундуки Как «musici» в Москве…
— Что за бред?! — возмутился Каффарелли, сочтя такое начало неприличным для героической арии. — Вот говорили же синьору Бармалео, не поезжай в столицу Российской Империи — заболеешь и голос потеряешь, так нет же! Сморкается, небось, сидит, бедняга. Но читать продолжил и даже запел по нотной строке:— О, недостойный Бармаглот! Ты так сверлеп и дик! Зачем поешь ты мимо нот, И свой грызешь парик?
— Нет. Увольте. Такие арии не для меня. Пусть маэстро сам их поет. Надо бы выбираться отсюда, пока окончательно умом не поехал. Хрустя суставами, оперный Примо поднялся с кресла и… плавно поплыл по воздуху. Дверь на лестницу открылась сама собой, и Каффарелли, подобно какому-нибудь античному божеству, воспарил над ступенями. — Весьма необычное ощущение, — отметил про себя певец. — Надо будет применить этот прием для выхода Аполлона в следующей опере.Глюк второй. Флирт на маковом поле
Выбравшись из театра, «виртуоз» с удивлением обнаружил вдали залитый южным солнцем Капитолийский холм, на котором виднелись развалины античных построек. — Интересно, с каких это пор Рим стал столицей Лондона? — удивился Каффарелли. — Впрочем, ничего удивительного. Должно быть, сам Папа сделал всем находящимся в Лондоне «виртуозам» столь щедрый подарок, прислав нам целый Рим! Сейчас я поднимусь на этот холм и увижу сразу оба города. Однако подняться на холм не удалось: тропинка, ведущая, как казалось, к холму, являлась петлей и приводила каждый раз в исходную точку, а именно — к театру. — Опять этот театр! А еще говорили, что все дороги ведут в Рим! Врут! Все дороги ведут в Ковент-Гарден! Наконец, совсем отчаявшись, Каффарелли плюнул на холм и, развернувшись, отправился в сторону виднеющегося за театром ярко-алого поля. Поле оказалось маковым, а посередине рос массивный Платан. Ну прямо как на той неудачной постановке генделевского «Ксеркса»! — Frondi teneri e belli del mio platano amato! — обратившись к дереву, Каффарелли исполнил речитатив к арии персидского царя. — О, как это мило, — скрипучим деревянным басом пропел в ответ Платан. — Хоть кто-то порадовал старика чудесным пением! — Вы… умеете петь?! — не на шутку удивился певец. — Не хуже тебя, только громче и красивее! — нежным сопрано подпел Цветок Мака. — Эй, я бы попросил! — возмутился величайший певец всех времен и народов. — Попробуй мои лепестки, они, будто сахар, сладки! — да уж, эти бессовестные цветы уже сами предлагают себя прямо со сце… в смысле, с клумбы. — Знаем мы ваши лепестки. Лизнул и помер, — злобно усмехнулся Каффарелли. — Ах, какой негодяй! Право же, нос-баклажан ну совсем не к лицу, если ты — попугай! — хором подхватили маки. — Я сейчас возьму вас всех и сорву! А платан сожгу, как Ксеркс в арии «Crude furie»! Люди тут вообще есть?! Или хотя бы артисты? — Есть тут один цветок с пышными лепестками, который умеет ходить, — усмехнулся Цветок Мака. — Только он немного помельче и поизящнее, чем ты. «Наверно, мальчик, — подумал Каффарелли. — Что ж, будет хоть на ком отыграться и подзатыльник зарядить!» — Да, и лепестки более гладкие, не то, что у тебя. Но ты в этом не виноват, старик. Ты просто вянешь… Последние слова явно не порадовали знаменитого певца, и он, обидевшись, решил покинуть эту невыносимую компанию. — Вот она, вот она! Я слышу ее шаги! — звонким дискантом заливался Юный Мак. Обернувшись, Каффарелли увидел вдали приближающуюся женскую фигуру в пышном красном платье с кринолином и высоком красном парике. «О, неужели? Женщина!» — обрадовался «виртуоз» и поспешил навстречу к даме. Однако по иронии судьбы, дорожка вновь привела певца к дверям театра. — Нет, прав был старый маэстро! Единственная подруга для «виртуоза» — сцена! Пойду-ка я в противоположном направлении, может хоть так приду в другое место? И точно, спустя пару минут «виртуоз» и дама встретились у подножия Капитолийского холма, к которому Гаэтано так отчаянно рвался все это время. Присмотревшись внимательнее, Каффарелли с удивлением узнал в женщине другую примадонну — Фаустину Бордони. Платье певицы было расшито золотыми индийскими слонами, вместо плаща — какая-то узорная ткань, наброшенная на парик, а на лбу у нее красовалась черная мушка. Не иначе, как Фаустина решила прогуляться по лондонскому Риму в образе Клеофиды, царицы Индийской. — А ты что тут делаешь? — возмущенно воскликнула прима, когда Каффарелли оценивающе ее осматривал. — И куда направляешься? И почему баклажан вместо носа? Смотри мне в глаза! И отвечай вежливо! — Собственно, я был на репетиции. И попал сюда… — пожаловался уже порядком уставший «виртуоз», начав всхлипывать и размазывать по лицу сопли. — Что ты здесь забыл?! — прикрикнула на него примадонна, и вредному заносчивому певцу вдруг стало страшно. — Я, собственно, хотел подняться на холм… — виноватым голосом объяснил синьор Гаэтано, продолжая всхлипывать. — Холм? Да разве это холм?! — обиделась певица. — Да по сравнению с моими это просто равнина! — а, надо сказать, «холмы» примадонны, нескромно выступающие из глубокого декольте, были на редкость хороши. Оценив «выпуклые поверхности» по достоинству, певец попробовал хоть как-то умилостивить гневную синьору. — Малость ошибся, — вкрадчиво промурлыкал Каффарелли. — Я как раз сегодня пел арию и последнюю messa di voce я посвятил вам, синьора. — Messa di voce? Слыхала я такую «мессу», рядом с которой твоя — просто комариный писк! — засмеялась певица, и Гаэтано вспыхнул от гнева, подозревая, что она имела в виду вокальные извращения Фаринелли. Наконец, они молча поднялись на холм. Ах, что за удивительный город Рим! Красивый, аккуратный, поделенный на красные и белые квадраты. — Никогда не думал, что Рим так напоминает шахматную доску! — искренне удивился «виртуоз». — А вон там фигуры? — певец показал рукой на снующие у подножия холма фигурки дам и кавалеров, одетых в белое или красное. — Fantastico! Хотел бы и я сыграть в эту партию, но, чур, я буду ферзем, — мечтательно вздохнул певец. — О, это легко можно устроить. Мой супруг, Иоганн Адольф Хассе как раз пишет новую оперу о шахматах. Не хватает только певца-сопрано на главную мужскую роль Белого Ферзя. — Я согласен! — с жаром воскликнул Гаэтано. — Что надо делать? — Тебе придется пройти всю доску белой пешкой. Смотри, ты как раз сейчас стоишь на второй линии. Доберешься до восьмой, — Фаустина хитро прищурила свои черные итальянские глазки. — Получишь роль. Но для начала мне нужно проверить, в каком состоянии твой голос. Итак, поехали! С неба упал спинеттино, и примадонна чудом умудрилась его поймать. Присев с инструментом на скамью, Фаустина сыграла аккорд и попросила исполнить трель на двух нотах на десять тактов. С каждым тактом Фаустина весьма эмоционально восклицала: «Быстрее! Быстрее! Нужно петь как можно быстрее, чтобы остаться в итоге на одной ноте!» В конце-концов она просто захлопнула крышку инструмента и воскликнула: — Поздравляю, Гаэтано! С этой самой минуты ты — Белая Пешка, — примадонна взмахнула непонятно откуда взявшимся у нее под рукой смычком, и вмиг на Гаэтано откуда-то высыпалось целое ведро белой пудры. Темно-серый парик и серо-буро-малиновый костюм теперь стали белоснежными, а нос-баклажан — светло-сизым. — Пешка, как ты знаешь, первый ход делает через сцену. Поэтому третью клетку тебе предстоит «проскочить» на театральной механической машине. И окажешься прямо на четвертой, где сможешь вживую увидеть великую дуэль композиторов. — Что ж, Фаустинелла. Давай отметим сейчас же мой «итальянский дебют»? — воодушевившись, предложил Каффарелли. — Что у тебя с собой выпить? — Вот, — лучезарно улыбаясь, примадонна вытащила из кармана два ломтя зачерствевшей чиабатты, один из которых протянула «виртуозу». — За твое здоровье, Гаэтано! «Тоже мне, тост!», — возмущенно подумал Каффарелли, уныло грызя сухарик. — Сейчас я тебя покину. Встретимся на восьмой линии, на премьере. Удачи, Каффарелли!Глюк третий. Проездом на сцену
Не успел Гаэтано что-либо сообразить, как тотчас же оказался на сцене, причем не просто на сцене, а на какой-то громоздкой площадке на колесах, изображающей колесницу. На ней толпились напудренные дамы и кавалеры с нотами в руках — не иначе, хор. Послышались аплодисменты, и на сцену прошествовал дирижер — в парике с буклями и со смычком в руке. «Это кондуктор» (conductor — дирижер, англ.), — промелькнуло в голове Гаэтано. — Предъявите свои партии! Партии сюда! — пробубнил, как старая туба, дирижер, и все хористы выставили вперед нотные папки, оказавшиеся размером с декорационные ширмы, из-за чего на сцене сразу стало тесно. Пока дирижер проверял у всех ноты, Кафферелли так и подмывало над ним подшутить. В самый ответственный момент сопранист взял да и пропел речитативом во второй октаве: Кондуктор с лесенки кричит: — Конец маршрута! Бобкин-стрит! * — Так-так, — прошипел по-английски дирижер, мгновенно переключившись на незнакомца. — А где ваши ноты, мальчик-дискант? — Пффф! Величайшему певцу ноты не нужны! Я все равно пою то, что мне вздумается! — Не задерживай его, мальчик! — хором грянули сопрано. — Ты знаешь, сколько стоит время? Тысячу фунтов, тысячу фунтов, тысячу фунтов, — каноном повторили альты и тенора, — одна минута! — Пришлите счет в Ватикан! — громко засмеялся Каффарелли, удивляясь своей гениальности. — Послушайте, уважаемый, — встрял в разговор сидевший в углу скрипач. — Вы, вообще-то, занимаете слишком много места. Знаете, сколько стоит место на сцене? Тысячу фунтов… — Тысячу фунтов, тысячу фунтов, тысячу фунтов, — каноном повторили альты и тенора, — один дюйм! «Да пошли вы все, — возмутился про себя Гаэтано. — Вообще не буду тут петь». На его молчание никто ничего не ответил: вероятно, весь хор синхронно подумал: «Лучше промолчи! Знаешь, сколько стоит здесь пение? Тысячу фунтов — одна нота!» «Вот бы за каждую ноту столько платили! Это ж сколько денег я бы заработал за оперу! Право же, тогда бы я мог купить себе не герцогский дворец, а полмира! Погодите, зачем мне полмира? Я бы купил Солнце и Луну, и все пятна и кратеры на них назвал бы в честь меня любимого! Подумать только — Кратер Каффарелли!» В этот момент из больших настенных часов, стоявших на полу, вылетела кукушка и, покружив немного над Гаэтано, приземлилась на его голову, обосновавшись в вороньем гнезде. А затем та часть платформы, на которой стоял певец, начала медленно двигаться вправо. Тот даже ухом не повел, мечтая о власти и славе. — Сэр, вы едете не в ту сторону, — заметил наконец дирижер, но скрипач возразил: — По-моему, он неподвижен. А вот кукушка едет… — Значит, он просто кукушкой поехал, — вынес заключение дирижер. Потом он достал из кармана листок бумаги, написал на нем диагноз, поставил печать и выдал певцу. — Это что? Автограф хотите? Пожалуйста! — щедро расписался на листке Каффарелли и вернул обратно. — Эй, унесите его из зала! — крикнул дирижер куда-то в пустоту. Из ниоткуда появились двое артистов балета в золотых масках — Козла и Жука-Скарабея и затеяли спор: на ком поедет этот странный певец. — Ну нет, только не Жук! — воскликнул Каффарелли, мгновенно приблизившись к Козлу и взгромоздившись на него, отчего балетный деятель закряхтел, заблеял и поежился. — Avanti! — скомандовал «виртуоз», и в этот момент на сцену опустился занавес, и певец потерял сознание. Очнулся в каком-то ядовито-зеленом лесу, на берегу реки, под деревом. Голова немного кружилась, как от хорошего бодуна. Парик-гнездо лежал на коленях, а в нем, как ни в чем не бывало, сидела та самая кукушка из часов. — Ну и что сидим? Яйца высиживаем? — с издевкой поинтересовался Гаэтано. — Так точно. Сейчас высижу, а потом оставлю и улечу, — пропищала наглая птица. — Позволь спросить. Какого ми-бемоля ты тут забыла?! Это парик, а не птичье гнездо! — Не прикидывайся. Я слышала как ты пел. Как слоновей. — Кто?! Соловей? — Нет, для соловья ты слишком большой, — продолжала рассуждать кукушка. — А слоновей — огро-о-омный! Вон он, в дупле сидит! Гаэтано поднял голову и, взглянув на массивный дуб неподалеку, узрел в дупле миниатюрного, но все же не особо привлекательного, розового слона с птичьими крыльями. «Надеюсь, хоть поет он сносно?» — про себя размышлял Каффарелли. Но тут из дупла раздалось что-то чудовищное, словно огромный духовой оркестр одновременно сыграл мощнейшую трель. Каффарелли чуть не контузило. — Это было не просто сносно! Это было крышесносно! — воскликнул певец. — Меня аж в пот бросило! Пойду-ка искупаюсь в речке. — Хочешь, чтобы все забыли твое имя? — вопросила из гнезда кукушка. — С чего вдруг? — Ты ведь хочешь искупаться в Лете. А кто туда попал, тот пропал. А сейчас весна, лед тает, скоро и нас затопит… Певец испугался, вспылил и, закинув парик с кукушкой в слоновье дупло, поспешно покинул лес… который оказался частью декораций. (Продолжение следует)