Предисловие
Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Снизу вверх упала капля, замерев на небесах! Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Кап! Светит ярко, непредвзято, греет мир в своих лучах. Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Безымянность в мире не порок, кто был раб, а станет Бог. Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Будет мир весь на коленях перед си’иатом из рабов. Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Он и Вечность всю оставит под простертою рукой! Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Кап! И расставит снова Грани над затухшею Игрой! Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Дзынь! Дзынь! Дзынь. Дзынь… дзынь…
***
Сизое солнце неспешно и даже лениво прогревало душный, каменистый мир, где нашли себе последнее пристанище множество кораблей и душ во времена Вечной войны. Они, наверное, и по сей день лежат там пыльными, истрескавшимися скелетами, напоминая о кровавой бойне, что громыхала в этой системе многие тысячелетия назад. И лишь уродливые, помраченные темной магией алхимиков, дикие, озлобленные от голода звери обитают в этой всеми забытой могиле. Их полуночные песни воплями разносятся над долинами, будто жгучий крик безысходности, молящий о пощаде, но так и не находящий ни малейшего отклика. Только и они неумолимо изо дня в день затихают, когда коричневато-серое небо сплошь затягивается черными с багровым оттенком грозовыми тучами. Где-то вдалеке уже сверкнула вспышка острой молнии, оглушающе грянул гром. И оттуда потянуло такой же душной и желтоватой, как все здесь, прохладой. На долгий миг затихло все, не проявилось ни мучительного ветра, ни единого шороха, как будто время само замерло и чего-то ждало. Еще мгновение. Световой взрыв. Растрескивающийся удар! И хлынул дождь. Ледяной, обжигающий кислотный дождь. Словно перетекающая смерть решила посетить всеми забытую пустошь. Его тяжелые землисто-бурые капли с шумом падали на сухую, испещренную разломами землю. Через минуту все оказалось покрыто жидким слоем коварного яда. Он уже целые эпохи движется так медленно, так неумолимо, проникая всюду. Горе тому, кто не успел спрятать свое изуродованное тело - из-за обилия жутких капель от него останется лишь отвратительная жижа. А дождь так и не прекратится. Он не будет оплакивать растворенных им жертв, он усилит свои потоки, как будто мстя своим обидчикам, что многие века назад нещадно мучили этот прежде живущий и благоухающий мир. Пройдет час, другой, уже ночь обрушится, утягивая каждую крупицу с собой, в вязкую темноту... А с неба также будет лить. И, кажется, этот изуверский кошмар уже никогда не прекратится, как вдруг смертельный шум начнет уступать свое место напряженной тишине. Дождь закончится так же внезапно, как и начался. Но мир не проснется. В кромешной тьме не раздастся ни звука. Никто не поспешит покидать свои безопасные убежища. На горизонте тонким кровавым росчерком забрезжил рассвет. Уверенными, резкими когтями лучи далекого солнца сорвали последние клочья туч, но, как и прежде, стояла давящая тишина. Может быть, дождь добрался и до немногочисленных нор существующих здесь монстров? Тишина, тишина. Она всюду. Безмолвствовало все. И только солнце восстало, поднялось из-за черты, высветив ошпаренный отравой камень. Каждая частица полуживого мира стала накаляться. От остатков кораблей, от руин и камней, от всего заструилась дымка. А безумные потоки былого ненастья начали таять под жаром сизого солнца. И все заволокло губительным, желтым туманом. Наступила мгла. Ядовитая, беспощадная, всеобъемлющая мгла. Она стала расползаться всюду, еще миг и ее струи добрались бы до остатков живого в этом мире. Но, встрепенувшись, ожил ветер, принялся размеренно набирать свою силу. Дернувшись, резко устремился вдаль, завлекая за собой жестокие напоминания о дожде. И все пробудилось. Жизнь, забитая и уродливая, стала выбираться из темных щелей. Пища и завывая, этот мирок упорно заявлял, что он еще жив. Он существует! И закипела борьба. Голод с песней истошных воплей гнал прочь мелких, слабых, но не беспомощных творений больного разума, за ними следовали другие, а за ними еще и еще. К мрачным и неотличимым друг от друга вечерам обратно возвращались далеко не все. А порывающийся вперед ветер зазывал вместе с собой страшный туман все дальше, постепенно рассевая его, испаряя, чтобы вновь наполнить тучи, и чтобы снова был дождь… Но вот была сорвана последняя пелена из долины в высокогорьях, открывая любопытному взору картину отчаяния и боли с треском павших звезд. В скалистых царствах монолита нашел свой последний приют древний, но некогда величайший крейсер непобедимой армии гордого захватчика. Его острые, прежде четкие и изящные линии были расколоты и разорваны, сияющий блеск померк и покрылся многовековым слоем желтой пыли, а краска и позолота оказалась съедена властвующим здесь дождем. Корабль пал на планету во время неравного боя, врезался острым ножом в камень, образовав себе темный склеп. И долго полыхали пожары, и долго сыпался металл с неба. Но прошло незамедлительно время, и уже многие тысячи лет в искореженных коридорах и каютах не живут, но существуют ужасные звери жестокого мира. Никто так и не посетил это место, никто и не вспомнил о нем, даже расхитители и ищущие наживы не рискнули явиться сюда. Все не тронуто и забыто, все бездыханно. Огни погасли, стекла потемнели, цвета иссякли, остановились часы, но все также, все также искрятся зеркала, а темный занавес главной каюты шелестит под мановением незаметного движения воздуха. И пусть при падении со стола рассыпались рукописи, они еще ждут и верят, что окажутся в руках своего единственного хозяина, а кубок, что закатился за темную дверь, еще желает ощутить терпкость пряного вина. Мрачные, роскошные плащи жаждут плеча их обладателя, кроваво-багровый кристалл - бесценная реликвия, запыленный и надтреснувший, еще мечтает о своем месте на изящной рукоятке боевого осколочного меча. Если выйти отсюда и свернуть направо, пройти по длинному коридору, подняться на этаж выше, при этом не попавшись разъяренному зверю в острые зубы, можно дойти до мостика управления. Как раньше было здесь величественно, какие судьбы здесь вершились, какие коварные и масштабные планы воплощались в жизнь! Вот же они, пульты управления, только дотянись рукой и коснись, но они уже бездействуют, их не пробудить к жизни. А как раньше они жили… Теперь же надменно изъедены и расплавлены, а за ними сразу камень, и лишь потухшие осколки стекла на полу. И всюду на корабле цвела могучим громом жизнь, потом разбилась и рассыпалась зеркальным крошевом. Но внутри запечатан секрет от посторонних глаз. Скала есть склеп для корабля, корабль – склеп могилы. Пройдя планету, кислотный дождь, желтеющий ядами туман, исследуя корабль до основания, можно найти вход. Впотьмах, в твердом камне прорезан он, как посмертная роспись. Обходят стороной его беспощадные звери, и мрак здесь клубится гуще, чем в дождливую ночь. Здесь холодно, и призрачный лед оглушающе трещит. А врата в гробницу намертво закрыты. От пола до небес, кажется, растут они, пестрят надписями забытых языков, хранят былое величие и тьму. Разруха искрится перед ними, древность, отчаяние и боль. За ними коридор, там дверь, за ней еще. И полумрак смеется в приступе ехидства, на плоскостях танцуют гибкие тени незримых хранителей. Лабиринт ходов, ловушки через шаг, и сдавленный воздух не лезет в горло. Здесь тяжко и тошно. Все гремит убранством, роскошью и властью, но не вычурно, тонко и искусно. Высокие стены хранят в полутьме потолки, а сами они одеты во фрески. Петлять в коридорах, выходя из залов в иные пути, искать цель можно годами. Здесь нет голодных тварей, здесь только мертвое спит. И лишь дорогу узнав заранее или имея сумасшедшую удачу, можно прийти в главную залу. Широкий коридор озаряет янтарный, мертвенный свет, два стража - статуи у входа: внутрь войдешь, они не выпустят обратно. Секреты и тайны - они всюду, главное выжить среди них. Если толкнуть огромные двери, те откроются, тяжело и с презрением скрипя, выпуская мутное облако пыли. И пред взором явится огромное пространство, не видно будет ему конца. Грубый, затхлый сероватый туман вырвется, он не принесет в себе гибели, но безжизненную грусть. Он здесь все покрывает: изящные статуи, расписные колонны, обелиски, фрески, арки, - все. Здесь гробовая тишина стоит и давит. Здесь влажно, и слышно звонкое: «Кап! Дзынь дон! Кап!». Как приговор. Падают сверху крупные капли. Они не отравлены. На полу, по мелким прорезям собираются вместе и стекают по узким каналам вглубь. Но чем дальше, внутрь комнаты, тем становится все суше, а грустная симфония капели не обращается тишиной. И в мрачном центре среди четырех колонн, в окружении статуй и темноты, на пьедестале из ста сорока восьми ступеней стоит саркофаг. Когда-то, в пропавших среди многих столетий временах, его окружали легкие ткани. А после, разумеется, истлели и опали прахом на холодный, крошащийся камень. Сверху на него всегда струится свет, он волнами спадает, освещая, но не смея греть. Сам же саркофаг испещрен рисунками, витиеватыми текстами и блистает золотом, не вызывающе, достойно, а верхняя плита его из мерзлого стекла. Внимание и любопытство к нему несомненно притянут, и не стоит это желание сдерживать. Оно естественно, оно награда за выживание. Кажется, что вся комната - это целая вселенная, которой когда-то правил похороненный здесь. Звезды под куполом сияют, не видно краев, а туман заполняет пустоту своим зыбким телом, как сила и власть покоящегося. И в этом обжигающем кислотою мире тайное место - гробница, как непобедимая, непокорная обитель стоит, гремя величием и славой чрез шум веков, чрез забывчивость. Она сияет. А на вершине пьедестала, стоя у древнего гроба, можно заглянуть через прозрачное, как слеза, стекло. Привыкнув к свету в темноте, забыв о том, где находишься, что выхода обратно нет, что там снаружи кислота, одиночество и гибель, посмотреть на лицо великого Владыки. Павшего. Стекло почти незаметная преграда, оно ничуть не искажает образа, покоившегося в этом изысканном гробу. На багровом, почти черном бархатистом полотне лежит тело убийцы и палача, жестокого тирана и одиночки. За прошедшие тысячелетия время не прикоснулось к нему, оно не осмелилось притронуться тленом, оставив его прежним, как и раньше. Кажется, что он вот-вот дрогнет, проснется и восстанет, но нет. Нет. Высокий рост придает его худощавости некую грациозность, обрамленную черной вуалью традиционного сиитшетского плаща, из-под которого едва алеет шелковистая рубаха. Жуткая, нечеловеческая бледность контрастом выделяет лицо и руки своего обладателя… Большие ладони с тонкими, изящными пальцами, увенчанными длинными, острыми ногтями. На них мерцают несколько перстней с черными, как волосы, камнями. Сейчас его руки безвольно держат обломок меча, дарившего смерть с легкостью и грацией. Он всегда был с ним, и даже в этот миг, после смерти, остался рядом… Лицо с правильными, будто выточенными, чертами: тонкими белыми губами, острым носом и огромными, но плотно закрытыми глазами. Вся его кожа украшается порчей, змеящейся, будто молнии. Губы замерли в легкой улыбке грусти, ибо смерть не принесла облегчения и свободы. А веки черны. Глаза… При жизни они яркими, ослепительными углями сияли на фоне чернеющей порчи, она растеклась подтеками от век к скулам и застыла. Глаза его в редкие минуты могли улыбнуться, обычно же виделись печальными и задумчивыми. Волосы иссиня-черные длиною до пят всегда оставались гладкими, идеальными. Они ровными прядями лежали на бархате и теле великого правителя, лишь несколько небрежных локонов вольно покоились на его лице. Если присмотреться, то в мираже темноты и игре света можно различить, замершую полуулыбку - иллюзию, насмешливо показывающую непонимание, как такое могло произойти: он пал, всесильный Владыка, которому покорился мир, пал... И в бесконечный миг он бездыханный лежит, не тронутый гнилью, на бархате в своем гробу, в своей гробнице, которой стал для него его же корабль. И никто, совсем никто не вспомнит, какой славой грохотала на всю вселенную его власть и могущество, насколько велика и мощна была его империя, которой правил он не тысячу, не миллион тысяч лет, а, неужели, бесконечность? Он с земли допрыгнул до небес и удержался, не позволил другому занять такое близкое, манящее и любимое место под солнцем. Он – одиночка по жизни, создал величайшую империю, отголоски которой еще и поныне простираются на весь мир. Но он так просто… пал. Мог ли знать безымянный ребенок, что ему уготована такая судьба? Желал ли он себе иную? Или же целеустремленно шел именно к этому? Нет… Нет! Он просто хотел выжить. Дитя без имени и без помощи, он брел по жизни, сопровождаемый безжалостным роком. Он шел, он действовал, но он никогда не смеялся. Он никогда ни перед кем не склонил головы. Без имени, но гордый. Возможно из высшей семьи, а может быть просто с таким предназначением – править миром. Но он прошел свой путь и другого бы никогда не избрал. Ни из-за того, что в его руки легла власть, а потому что он нашел свое место – одиночка на престоле. И он был именно таковым. И пусть сейчас его сменили многие поколения, эпохи, цивилизации, сам воздух еще помнит величие несломимого, странного си’иата, который просто хотел быть. И нет, все ложь. Может ли жить, тот, кто не рожден? Может ли быть человеком тот, кто не носил в своих венах настоящую, горячую и алую кровь? Сиитшет, дитя владыки и избранник? Нет. Все нет. Сам построил для себя кошмар, воплотил его в форму и испил до дна, давясь хрустальным стеклом и болью. Познал всю легкость незнания и безмятежность рабства, но не сумел устоять. Он вернулся домой. Вернулся на свой исконный трон, чтобы… быть. Кто он? Кто? А на поверхности снова мелькнула вспышка, и ударил гром. Все живое добровольно исчезло в укрытиях, все замерло. И лишь незваный гость, взявшийся из ниоткуда, разрезал воздух молочно-серыми крыльями. Мягкими и теплыми. Не было в этой вселенной такого беззащитного и доверчивого существа. Не могло быть, не смогло бы выжить. Никогда. Крылья хлопнули, зашелестели перья, некто торопился скрыться где-нибудь, ибо первые капли уже срывались с тяжелых туч. И снова хлынули кислотные потоки, и вязкую тишину нарушал лишь шум дождя. Но его совсем не было слышно там, в гробнице, где обитал вечный покой, и пели свою колыбельную падающие вниз насмешливые, охристые капли. И, отряхиваясь, ругаясь в полголоса, шел незваный, но долгожданный гость. Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь! Дзынь! Дзынь! Дзынь. Дзынь… дзынь… дзынь…