Моя богиня

О Ты, Сущий! Екклезиаст именует Тебя Всемогущим, Книга Маккавеев – Творцом, послание к ефесянам – Свободой, Барух – Необъятностью, Псалтирь – Мудростью и Истиной, Иоанн – Светом, Книга Царств – Господом, Исход называет Тебя Провидением, Левит – Святостью, Ездра – Справедливостью, вселенная – Богом, человек – Отцом, но Соломон дал Тебе имя Милосердие, и это самое прекрасное из всех Твоих имен. Виктор Гюго. Отверженные

Локи недоверчиво шаркнул ногой по каменному полу: не поднялось ни пылинки при лунном свете, не раздалось ни звука. Он скептически оглядел иллюзию и с видом знатока сложил руки под грудью. Этому храму его не провести. Он четко видел, где сшивались края этой материи, где она закольцовывалась, образуя видение, и изначально не верил ей. Бальдер же с широко распахнутыми глазами внимал всему, что храм готов был ему поведать и осматривал полузнакомые коридоры с неожиданной резвостью. Тору оставалось лишь делать свое дело: наблюдать за ними и за видениями, чтобы сказка не обернулась кошмаром. Заслышав легкие шаги и голоса, они замерли, припав к каменной стене, наблюдая за медленно выплывающим светом. Показались две женщины. “Мама?” – удивленно протянул Бальдер. Фригг медленно прошествовала мимо них со слабым светочем в ладони, ведя под руку иную богиню в длинном белом хитоне и вуали, спадающей почти до колен, на ее плечах едва держалась меховая накидка. Голос царицы Асгарда удивил его гораздо больше мрачного серого наряда и даже скорбящего выражения лица. Он ее такой не видел никогда за всю свою жизнь и до сего момента готов был поклясться, что никто не видел, однако голос… Так звучит осиротевший птенец на голых ветвях дерева, вторя январской вьюге: жалостливо, беспомощно, кликая собственную смерть. Кто угодно мог говорить таким голосом. Кто угодно, кроме его матери, в железных рукавицах удерживающей весь Асгард. – Ты уверена, что хочешь именно эту комнату? Она совсем мала, даже кровать односпальная. – Так и я не настолько велика, Фригг, – добродушно прохрипело существо из–под вуали. – К тому же я тут ненадолго. Дети рядом – это все, что мне нужно, – Фригг в ответ огорченно выдохнула. – И ради всех богов! Хватит этого траура. Горевать по мне будешь, когда я умру, а до этого не смей и нос опустить в моем присутствии, – из ночного мрака за окном донесся рог. – Вон, иди, твой благоверный вернулся. Спроси его, как там дело обстоит с вашим троецарствием, а завтра мне расскажешь. Иди уже! – она мягко стряхнула руку Фригг со своего локтя и подтолкнула ее к лестнице за углом. Богиня сделала два шага, оглянулась на женщину в вуали и медленно развернулась под ее взглядом. Как только царица скрылась, эта богиня сняла с чела золотой венец из листьев оливы, и вуаль соскользнула с ее лица. Воздух поплыл от горячего дыхания. – Юи? – подался вперед Бальдер и тут же остановился. Не Юи. Кто–то другой, очень похожий был заключен в это изможденное тело. Богиню точно настигло наваждение. Она стояла без движения, силясь сконцентрировать взгляд на упавшей вуали. Ее уставшее лицо было бледно и серо, несмотря на жар, пышущий внутри груди, вырывающийся невольными хрипами время от времени. При лунном свете она скорее походила на куклу, сотканную из паутины. Локи вальяжно и бесстрашно прошел вперед. Он уставился на иллюзию цепким взором и усмехнулся. – Ну да, похожа немного, только совсем замученная и в край болезненная. Тор, – прикрикнул ётун другу позади, – иди уже сюда! Никто нас здесь не хватится, успокойтесь, – но Тор остался на месте. Он кивнул в конец коридора, где открылась дверь, и едва заметно нахмурился. Среди серых стен и красных ковров сверкнули изумрудом зеленые волосы. Достаточно рослый для своих лет мальчик постепенно приближался к ним, присматриваясь к богине, но не узнавая ее. Поняв, кто перед ним, он остановился на секунду и подорвался с места. – Госпожа Бендзайтен! – вмиг он оказался подле нее. Женщина очнулась от транса и перевела взгляд на юнца, осоловело моргая глазами. – Вы в порядке? – Тор! – Юи радостно улыбнулась и затянула его в свои объятья. – Как же ты подрос! – с материнской нежностью она потрепала его за обе щеки. Тор, решив, что тревога была ложная, смахнул ее с лица и позволил женщине немного себя потискать. – Один в один папаша. – Госпожа Бендзайтен, а вы к нам надолго? – она щелкнула его по носу. – Если продолжишь звать меня госпожой, то сейчас же развернусь и уйду. – Бэнтэн! – раздалось из ближайшей двери. – Слышал? Бери пример! – богиня с хриплым смехом похлопала его по плечу. – Ой! – в ее живот с разбега влетел маленький ётун. Женщина пошатнулась, но не упала. На мгновение в ней вспыхнула лучина гнева, порожденная болезнью. – Я же просила не бодаться, – мальчик отступил от нее, готовясь получить щелбан меж глаз, хоть и не теряя игривого настроения. Она оперлась рукой о стену и глубоко задышала. – Я же всегда так делал, – мальчик попытался оправдаться, удивляясь тому, как эта достаточно сильная женщина, еще на так давно одинолично перенесшая его через лес и горы на своих руках (пусть их и было несколько больше), не может устоять на своих же ногах после легкого толчка. – Я помню. Потому что я всегда просила, – она усмехнулась и выдохнула, отлипнув от стены. – Ну иди сюда, – парнишка обнял ее, довольный, что на него не злятся. – Как тебе на новом месте? Не обижают? – он покачал головой, все еще не отнимая от нее рук. – Не хватает третьего, – мальчик пулей отскочил от нее и метнулся к одной из ближайших дверей. – Бальдер! Выходи! – ётун заколотил по ней своими ручками. – Бэнтэн вернулась! – Я в четвертый раз на это не куплюсь! – Это я, Бальдер, – сказала женщина чуть громче и закашлялась. Дверь приоткрылась, и из комнаты недоверчиво выглянул еще один мальчик. – Видишь? – она протянула руку и погладила его по голове. – Бэнтэн, тебя так давно не было, – он обнял ее сам, не дожидаясь приглашений. – Всего-то несколько месяцев, – приятно удивленная такой нежностью Бендзайтен поцеловала его в лоб горячими губами. – А сейчас еще и жить со всеми вами буду. – Ты поселишься у нас?! – воскликнул царевич. – А вы надолго? – А в какой комнате? – богиня ткнула в дверь в двух шагах от них. – Ну это слишком далеко. Давай ты будешь жить со мной! – Локи тотчас потянул ее на себя. – Давно меня так к себе принцы не затаскивали, – посмеялась женщина. – Я не знаю, сколько дней проведу с вами. Сколько получится, а там уже придется уходить, – грустно, но смиренно сказала Бендзайтен. – Тогда ты точно должна быть поближе к нам, – ётун с удивительной наглостью продолжал гнуть свое. – Времени и так постоянно мало. – Ты даже не представляешь, насколько прав, – женщина выпутала юбку платья из его рук. – Ладно, но только в этот раз. – Ура! – Локи мигом затолкал в свою комнату богиню, Тора и замешкавшегося Бальдера. Юношам, наблюдавшим за этим действом оставалось только пройти за ними следом в небольшую комнату, обставленную не бедно, скорее, безыскусно: детская кровать, стол, стул и ночник. Бендзайтен безрадостно кивнула сама себе: она ожидала увидеть беспорядок, какой этот маленький негодяй обычно наводил в своей спальне, но здесь разводить бардак было решительно не из чего. – Сложно привыкать жить без братьев? – Локи наигранно фыркнул и замотал головой. – Конечно нет! Хотя дома наша комната куда больше этой! И еще там кровать удобнее, – он повалился на кровать спиной, раскинув руки. – А скоро мне нужно будет возвращаться? – Боюсь, что нет, – ётун улыбнулся, встрепенулся и уселся вразвалку. – Круто! Ни родителей, ни братьев, ни нянек! Даже уроки не надо делать! – А вот с этим прокол. Пока я здесь, ваше воспитание целиком и полностью в моих руках, непоседливые вы божата, – женщина развернула стул к кровати и уселась на него, укрыв накидкой ноги. – Нет! Почему везде надо учить уроки? Бэнтэн, ты же такая добрая, такая хорошая, ты же не будешь к нам строга, правда? – ётун попытался к ней подластиться и как котенок поддевал головой холодные ладони. – Манипулятор! – рассмеялась богиня. – Ну нет, я не Бюлейст, не Наль и не Фарбаути, из меня веревки вить не получится, огонек, – кто-то подергал ее за рукав, она повернулась и с мягчайшим выражением приняла у Бальдера свою вуаль, о которой успела забыть. – Большое тебе спасибо. Снова меня радуешь, – мальчик зарделся и неловко убрал руки за спину, но не отошел. – Награды ждешь, цесаревич? – она улыбнулась и чмокнула его в висок, потрепав за щечки. – Садитесь на кровать дети, у меня к вам очень серьезный разговор, – нехотя все уселись в ряд перед ней и навострили ушки. – Отлично. Я уже говорила, что пробуду с вами столько, сколько смогу, а потом отправлюсь в путь. Я не вернусь, – из всех только Тор ужаснулся ее словам. Остальные просто не поняли, о чем говорит Бендзайтен. – Никогда? – неверяще протянул старший сын Одина. – Никогда, – женщина снова закашлялась. – Я больна. Очень серьезно. Поэтому я должна уйти. – И ты больше не вернешься? Совсем–совсем? – заерзал Локи. – Совсем–совсем, – вздохнула богиня. – Я не хочу, чтобы вы думали обо мне плохо. Поверьте, я больше всего на свете люблю вас, но я не могу остаться. – А если ты выздоровеешь? Мой дядя сможет помочь, он же Хозяин Ванахейма! – залепетал Бальдер. – Не сможет. От этой болезни не выздоравливают, только уходят ото всех туда, куда никому больше нельзя, – в комнате повисла мертвая тишина. – По крайней мере, мы сможем вас проводить, – многозначительно сказал Тор, устремив на неё понимающие глаза. Он обо всем догадался. – А как же Вечное Пламя? Бэнтэн, оно же все лечит! Почему мы не можем просто отправиться ко мне домой? Я принц, пока отца нет, я главный! Я разрешу тебе им исцелиться. – Локи, нет, – отрезала женщина со строгим взглядом; она очень устала и не хотела начинать спорить. – Нам нельзя сейчас в Ётунхейм. И никому нельзя. А пока нет бога, Вечное Пламя не горит. Строго говоря, оно и не гаснет, – задумчиво протянула Бендзайтен, но отсекла вышесказанное, понимая, что только запутает детей. – Тебе уже доводилось слышать сказку о Вечном Пламени? – маленький ётун помотал головой. Богиня обрадовалась тому, что показалась тропинка, способная вывести их из чащи этой неприятной темы. – Большое упущение. Это ведь одна из древнейших сказок. Надо это исправить, – она взяла со стола сферу-ночник, постучала по ней ногтями – зажглась искорка. Женщина намотала ее свет себе на палец и вытянула его в центр комнаты. – Как полагается, начнем с предтечей. Взрослый Локи, стоящий у самой двери в комнату фыркнул и сложил руки под грудью. Ему все казалось, что храм пытается что–то из него выудить, чего–то добиться, но ходил вокруг да около, юлил, чем обычно занимался он сам. Заметив, что его друзья поглощены рассказом не меньше своих младших иллюзий, ётун цыкнул и уверенно зашагал прочь, пройдя сквозь дверь. Тор жестом успокоил Бальдра: сам сходит за ним. Цесаревич Асгарда остался один. Локи точно знал, как все эти иллюзии устроены: если они вошли через дверь, то и выйти тоже можно через дверь. Осталось понять, какую, что несложно – только реальная дверь будет осязаемой. Тор быстро нагнал его и не стал упрашивать вернуться обратно, к удивлению Локи. Громовержец просто обвел глазами оставшиеся двери, подошел к одной из них и постучал по ней. Раздался звук. “Ну наконец–то,” – довольный ётун мигом ринулся к ней, едва не оттолкнув Тора, и в нетерпении распахнул настежь. Внезапный ветер ворвался в коридор. За дверью находились облака. Локи вцепился в ручку и изо всех сил пытался закрыть этот портал в никуда, ожидая, что друг поможет ему, но Тор медлил. Ас стоял перед дверью и не собирался двигаться. Грузным взглядом он посмотрел на Локи, принимая решение, и шагнул в воздух, потянув за собой друга. Ветер подхватил обоих. Дверь с громким ударом захлопнулась и растаяла, сливаясь с серой стеной. Приземлились они уже не вместе. Ветер оторвал их друг от друга и забросил в два разных начала одной истории, которая только обрела свой исток. “Так и быть, – подумал Локи, – на этот раз твоя взяла”. ***

Все началось тогда, когда рождена была Земля, и принял ее Хаос как лучшее свое творение и нарек ее Великой Матерью и дал ей имя Анту. А Великая Мать нарекла его Имир–змей. И захотел Имир–змей взять ее в жены. Не захотела Анту становиться женой, когда не было ни мира, ни душ, ни существ в той Грани, где они жили. И родила Великая Мать сына, что звали в наших краях Бури, в иных же Менту, Эреб… И родил Имир–змей дочь, что звали в наших краях Нанна, в иных же Хатор, Нюкта… И появились свет и тьма в их Грани. И появилась жизнь, и дети породили детей, и наполнилась их грань серебряными звездами.

*** Бендзайтен спешилась. Она понимала, что дальше лошадь ее не понесет. Гроза потопталась на месте перед началом дебрей и демонстративно развернулась. Девушка пригладила гриву кобылки и профыркала ей что-то, вообразив, что знает лошадиный. Не отвлекаясь от диалога, она привязала ее к ближайшему деревцу. Жрица вздохнула, пригнулась и поползла под сплетенными ветками растущих вплотную деревьев. Подтаявший снег с грязью то и дело засыпались ей в сапоги. Граница с Альвхеймом представлялась ей более благоприятным местом, по крайней мере, чуть более теплым. Справедливости ради стоит сказать, что на здешних деревьях уже набухли почки. Вскоре, как и говорил Браги, деревья начали постепенно расступаться. Да нее донесся плеск воды. Озеро. Больше похожее на море (до того оно было огромным!), окруженное лесом. Бэнтэн привстала и побрела по побережью, выискивая мост. Вскоре она различила камни, чуть выступающие из воды, ведущие на остров. Девушка попробовала встать на один из них. Скользко. Как ни хотелось ей проскакать по камням на другой берег, придется быть аккуратной. Жаль ее не вызвали в Асгард зимой, тогда прошла бы по льду без лишних проблем. С горем пополам ей удалось добраться до каменистого берега, усыпанного галькой. Она увидела своими глазами то, что так обеспокоило Фригг: прибрежные деревья выглядели странно. С этими трещинами на коре, засохшими ветвями и корнями, не имеющими под собой никакой опоры, они напоминали гнилые зубы, готовые выпасть от малейшего воздействия. Жрица настороженно прислушалась. Ни птиц, ни зверей, хотя весна уже вступила в свои права. Из предосторожности Бендзайтен взяла в руки лук и вошла в островной лесок. Внутри деревья уже не были такими болезненными. Они вообще ничем не отличались от своих собратьев из леса близ Асгарда. Странное дело. Девушка отломила веточку у мертвого дерева и сложила в колчан. Дома разберется вместе с Дзюродзином, что к чему. Полдела сделано, осталось понадеяться на то, что это просто была парочка слишком суровых зим. И все же что–то не давало ей отсюда просто так уйти. Она втянула носом воздух, улавливая знакомый запах, слишком тонкий, чтобы просто так его различить, но определенно знакомый. Жрица осмотрела и ощупала землю, гальку. Ничего. Пахнет как простая сырая земля да и только. Девушка замерла. Даже сердце ее повиновалось и замедлило свое биение, чтобы не издать ни единого звука, способного помешать. Бендзайтен зажмурилась. Журчание. Тихое и едва слышимое. Она оглянулась на берег, запоминая примерные ориентиры, и двинулась в лес. На первых порах он не представлял собой ничего необычного. Простая не облюбованная ни охотником, ни собирателем чащоба. А затем ей на глаза попались следы. И чем дальше она заходила, тем больше их становилось. Следы были протоптаны с видимой силой, вмяты в землю клеймом, которое не смогли стереть ни слякоть весны, ни дожди осени. Всегда в одном и том же направлении. Человеческие следы. Она присмотрелась: маленькие, очень хорошо различимые, но не глубокие – похоже, женские. Жрица пошла по тропинке, оставаясь начеку. Вполне возможно, что это одна из ванов или ётунок. Беженок с войны. Один из нарушителей границ как–то чуть не отстрелил Браги ухо с перепугу. Девушка вышла на поляну с одним-единственным деревом в центре. Странное. Какое же странное и дикое место: снег уже успел сойти с него, но вместо этого кругом были навалены листья, вздымаясь холмиками. Даже дерево, и то не выглядело обычным: в нем зияло огромное дупло, в черноте которого ничего не было видно, а на ветвях уже зеленела сочная листва. Бэнтэн нахмурилась, убрала лук за спину и большими шагами, минуя непроходимые лиственные сопки, дорвалась до центра. Крона дерева сперва чуть склонилась к ней, ласково оглаживая руки, но потом ветви резко выпрямились, устремились ввысь, неприятно поцарапав ладони Бендзайтен, и само дупло, казалось, стало меньше. Жрица раздосадованно топнула от такой наглости. Ей ужасно захотелось пнуть это зазнавшееся дерево. Она выдохнула и заглянула в дупло – ничего. Просто дыра в дереве, причем не такая большая дыра, как виделось изначально. Да и вообще, вот надо было ей сюда идти! Сказано было, просто посмотри, что не так, разберись с деревьями на берегу, ничего больше. Забрался сюда кто? Да и пусть сидит! Никому же не мешает. Бэнтэн еще раз грозно посмотрела на дерево и собралась возвращаться назад: “Я тебя запомнила”. Она быстро пропрыгала через горки листьев, пронеслась через лес, уже предчувствуя радость от теплой и сухой обуви, жар очага и остроты Браги по поводу и без. Совсем рядом с берегом Бэнтэн вновь остановилась. Шелест. Она юркнула за мало–мальски пригодное для укрытия дерево и схватилась за лук, потянувшись за стрелой. На тропе, опоясывающей весь остров, прямо на цепи шагов, показалась фигура, медленно бредущая след вслед с отметинами. По мере приближения Бендзайтен смогла различить ее. Это была высокая и очень худая девушка в платье, которое жрица не могла признать ни асским, ни ванским: для первого оно было слишком свободным, а для второго слишком простым. Ваны ужасно любят вышивку, бисер, камни и цветы – все, чем способна порадовать земля оказывалось на их платьях, асы же предпочитали простоту, но загнанную в рамки доспеха, кольчуги или корсета, чтобы меч не терялся в складках, а колчан не елозил с места на место. Это же платье не блистало ни одним из излишеств: грязно–желтое, замаранное, длинные рукава неаккуратно обрезали, а добытой тканью обвязали предплечье; на талии шнур, что все равно не придает почти прямоугольной фигуре женственности, черный подол весь в грязи. Холод совсем не смущал девушку. Она шла вперед, не замечая его, уткнувшись взором в дорожку из следов, по которой шла. При ходьбе едва показывались из–под юбки ее голые красные ступни. Служительница провожала паломницу взглядом, не решаясь достать стрелу. В тонких и редких волосах неизвестной застряли перья, листья, ветки, они не были ничем подвязаны, не были расчесаны. “Должно быть, это одна из альв или духов леса”, – решила Бэнтэн. Жрица поглядела на нее еще немного и уже хотела повернуть домой, как девушка остановилась и развернулась. Бендзайтен вмиг нащупала древко и выхватила стрелу из колчана. Только прицелившись, она почувствовала странную склизкость на пальцах и алую жидкость, по капле стекающую с наконечника. “Кровь?” – судорожно выдохнула жрица, переводя взгляд то на наконечник, то на незнакомку. Медные глаза безошибочно нашли ее, бледное веснушчатое лицо с почти прозрачной кожей не выразило ни радости, ни злобы, ни грусти, только безукоризненную внимательность. Её мутные радужки точно впервые за долгое время смогли обрести четкость на лице жрицы. Такими глазами смотрят на знакомое лицо. Её красные искусанные губы задрожали, задергались, натягивая и спуская улыбку, точно нервный тик, а затем прошептали: “Бендзайтен. Здравствуй, Бендзайтен. Бен-дзай-тен”. Она будто всегда знала, где находилась служительница, но только сейчас решила поглядеть на нее. Жрица замерла. Она сложила лук, окровавленную стрелу, кивнула и медленно отступила к берегу, чувствуя на себе пронзительный, чем-то безумный взгляд незнакомой богини, что так и осталась стоять на том месте. Этот взгляд будет преследовать ее всю дорогу домой и отпустит только тогда, когда Гроза промчится мимо чертога Хеймдалля. Уже в самом Асгарде, вывернув весь колчан наизнанку, служительница достанет конечность “мертвого” дерева, из которого неустанно, капля за каплей вытекала самая настоящая смертная кровь. *** – И ничего больше не было? А земля? – Фригг расспрашивала подругу, заваливая ее всеми возможными вопросами, отдающимися эхом в пустой зале. Она делала это не в первый раз и не первый час, что порядком утомило жрицу. – Обычная? Совсем обычная или все же чуточку чудная? – Фригг, я ем, – девушка уткнулась носом в супницу, скрываясь от прицела ненасытной ваньи. – Волчонок права, царица. Дай ей хоть поужинать по–человечески, а то как деру дала на рассвете, так и не вернулась, – Браги вставил свой стул между ними и довольно примостился, потирая руки. Служительница тихо засмеялась: той горой, что наложил себе бог, она могла питаться неделю. – Хорошая вещь этот греческий поздний ужин. – Да, но в безлюдной Вальхалле как–то не по себе, – служительница отставила миску и выдохнула, ощущая на себе напряжение Фригг, с такой силой та пыталась сдержать вопросы за зубами. – Слушай внимательно, объясняю на пальцах: там только пара иссохших деревьев. Пара. Не пара десятков, а просто пара. Два, ну может три, – Бэнтэн затыкала ванью двумя пальчиками до смеха. – Да, из них течет нечто красное, но вдруг это просто смола такая; тебе ли не знать, как истекают “кровью” деревья Железного леса! Земля обычная, галька обычная, воздух обычный, ветер обычный! Все необычное я тебе рассказала еще до того, как спешилась, – Фригг все смеялась и смеялась над тем, как смешно выглядела она со стороны. – Поняла–поняла. Все, молчок, – жрица выдохнула и поднесла к губам кубок. – И все же… – который чуть не выплеснула на Браги. – Не злись ты так! – Ты не представляешь, как же охота злиться после таких слов, цветочек, – ас понял, что его попытка укрыть Бендзайтен может выйти себе дороже, если не сменить тему. – А то, что богиню ты увидела, это большая удача. Обычно Иголочка не показывается. – Иголочка? – обе девушки заинтересованно уставились на него. “Спасен,” – подумал Браги. – Или же “Наль”, насколько помню, имя ее Лаувейя, хорошее имя для Хозяйки острова. – Почему? – жрица даже отставила кубок предчувствуя интересное. – На старом наречии это значит “лиственный остров”. А это определенно богиня, родившаяся в эпоху старого наречия. – Ты об этом? – Бэнтэн достала из–за пазухи Эгишъялм. Браги закивал. – Именно. Сейчас на нем почти никто не говорит, разве что ётуны, и то не все, а значит ее прозвали так еще во времена правления отца Одина. Оно уже тогда уходило в прошлое. Язык первых богов, – он взял блюдце и, позаимствовав кубок Бендзайтен, и вылил на него вино. Жидкость закрутилась водоворотом, в глубине которого показался профиль мужчины с густой и длинной бородой. Его глаза блеснули серебром, и в этом блеске промелькнула тень стрелы. – Мы асы, жители Небесной Твердыни, молодые безземельники, что последними появились на Великом Севере. Долгое время и Асгард наш был деревянным, вот только это не слишком устраивало Бора. Какой царь довольствуется малым? Время шло. Нас стало больше, мы стали сильнее. И тогда мы впервые пошли не войной, но набегом. На Альвхейм. Альвы взмолились, ведь не смогли выстоять и призвали ванов. Пришлось отступить. Сами знаете, отступили мы ненадолго. – Знаем, и что с того? Отошли от набега и сразу к войне, – служительница вгляделась в лицо старого царя и медленно приподняла брови. – Подожди, разве альвы не могли с самого начала обратиться к ванам? Это же их земля. – Не на тот момент, – вставила свое слово Фригг. – Тогда альвы жили обособленно и присоединились к Ванахейму лишь после нападения асов, – она улыбнулась, вытянула руки и положила на них голову. – И тогда же мой отец женился второй раз. – А, верно. Скади, – Браги протянул незнакомое Бэнтэн имя с ностальгией и легкой, почти теплой грустью. – При всем уважении к покойным, – жрица немного поежилась, услышав о смерти богини, но вопроса не задала, – сегодня не о них. Асы – боги, в первую очередь, благодаря людям, Сурт – бог благодаря его ётунам, а ваны в тот момент из-за нашего набега смогли перетасовать карты и усидеть на двух стульях сразу: им поклонялись люди, их боготворили альвы. – Потому что альвы потеряли своих богов? – как только служительница задала свой вопрос, портрет Бора сменился на смутно знакомое ей дерево. – Боги из альв были в первую очередь богами плодородия, чистого плодородия, лесного. Они не ведали, чем отвечать на меч, и в итоге погибли, но не все. Бестла, жена Бора сжалилась над ними. Она укрыла их корой ясеня и обратила раненных и умирающих в дерево. Не живые и не мертвые они продолжали существовать, пустили корни там, где когда-то был их дом. И однажды из дерева стал доноситься шум, глас, берущий начало из-под земли. Бестла испугалась, решила проверить бедное дерево, но не вернулась. Ее убили. Мы все еще не знаем, кто: это могли быть альвы на границе, читай, ваны; могли быть асы, которым не терпелось придумать повод повоевать, да вот только умерла наша царица не просто так. Ее кровь слилась с деревом. Прошло несколько лет, и из него вышла Наль, – в ясене образовалось дупло и оттуда показалась богиня, которую видела Бендзайтен. – Война в ту пору только началась, так что ее никто и не заметил, кроме альв, говорящих на старом наречии, да и тех девчонка скорее напугала. Честно говоря, давным давно, когда я узнал, что к нам направляешься ты, волчонок, я думал, ты будешь больше похожа на нее. А теперь гадай, кто из вас демон. – Ты с ней общался? – Да, однажды, когда направлялся в Альвхейм для переговоров и дани. Общался – неподходящее слово. Она не смотрит в глаза, не отвечает, такое ощущение складывается, что даже не видит тебя. В любом случае, это значения не имеет. Лаувейя дает землям Альфхейма силу, наряжает леса, но большого значения в себе для подданных ванов не несет. Богиня ушедшей эпохи. Ей уже почти не молятся, как и не говорят на том наречии. – А почему тот язык стали забывать? – Из-за нас, – почти с гордостью сказал Браги. – Асы имеют свои требования для покоренных, и первое из них – принять наше наречие. Лишь под одним языком можно объединить тех, кто вчера воевал, а сегодня вместе пирует. Вот Ётунхейм начал его перенимать еще тогда, когда королем стал Сурт, чтобы уметь вести переговоры. Сейчас у них политика, должно быть еще сильнее ужесточилась. Я слышал, сжигают письмена. – Какой ужас! – ахнула жрица. – Ужас вынужденный. Так или иначе, а пущенная кровь поможет нам объединить весь Север и скрепит всех в монолит, точно смола. И тогда наступит покой. А завтра ты сама приложишь к этому руку. Главный из главных требует – мы исполняем, – Браги взмахнул рукой – видение исчезло. Чтобы вино не пропадало даром, он потянулся за блюдцем и втянул его в себя. – Ох, верно! – расщебеталась Фригг. – Надо будет дать тебе какое-нибудь новое платье, чтобы король Сурт подивился, какие красивые у нас жрицы. У меня как раз было одно льняное с зеленой вышивкой, тебе так пойдет! – женщина захлопала в ладоши. – Ага, видал я ванские платья, знаешь, как называют такой нарядец в Ётунхейме? Обморожение! – засмеялся бог не самым добрым смехом: в нем чувствовались родительские угроза и предостережение. – Когда в Ванахейме все уже зеленеет, в Ётунхейме ты еще дышишь льдом. – Да ладно! Она же буквально туда–обратно смотается. Все хорошо будет! К тому же у кого еще вы возьмете подходящее платье, а? – извернулась царица, прекрасно понимающая, что из–за своего невысокого роста она единственная могла снабдить служительницу всем необходимым. – Начинай составлять себе собственный гардероб, помяни мое слово, – нарочито громко шепнул он на ухо Бендзайтен. – Ладненько, девчонки, пора бы нам уже на боковую. Я пойду, и вы тоже долго не сидите, особенно ты, – он тихонько щелкнул жрицу по носу. – Тебе еще завтра нашего волчару сопровождать, а там столько сил потребуется, ух! – и бог ушел восвояси, подстегиваемый тем, что его в чертоге уже ждет-дожидается молодая жена. Служительница мельком глянула на Фригг, распластавшуюся на столе. Царица улыбалась очень мечтательно и наивно, закрыла глаза, точно унеслась мыслями за тридевять земель отсюда. Девушка хихикнула и погладила ее по голове, допивая кубок. – О чем задумалась? – ванья посмотрела на нее, не поднимая головы, продолжая загадочно улыбаться. – Да так, вспомнила кое–кого. Слушай, давай как–нибудь побываем в Ванахейме! – подскочила богиня. – Одну меня Один не пустит, а вдвоем или даже втроем – запросто. – Соскучилась по родине? – понимающе закивала Бэнтэн. – И по брату. Я уже так давно его не видела, – женщина поникла и повесила нос, явно находясь в тихом смятении, как будто она знала проблему, но не знала, что с ней делать. – Почему же он сам к вам не приезжает? – царица хихикнула, но вышло натужно, больше похоже на икоту. – Он не пришел даже на мою свадьбу, Бэнтэн. В его представлениях тут проживают одни варвары и ублюдки, а я… в свое время думала так же и в итоге стала одной из них. – Я б сказала, что ты их даже отчасти возглавила, – девушка постучала ногтем по ее короне. – И ни о чем не жалею, – она поднялась и расправила плечи. – Прошлое в прошлом, а в настоящем у меня любимый муж, семья и друзья, – ее мягкие руки окольцевали Бендзайтен и прижали к теплой груди. – Осталось совсем немного подождать, Фрейр перестанет дуться, Север окончательно успокоится, и тогда… тогда да, – служительнице не нужно было мысли читать, чтобы понимать, о чем думает богиня: все существо Фригг, все ее повадки, черты и желания кричали о том, что ей суждено быть матерью, самым нежным, милым и заботливым созданием. Нужно было лишь подождать. Подождать того момента, когда мир будет готов к новым богам. – Да уж. Меня на Западе тоже ждут и брат, и одна язва, и… – здесь она хотела сказать “дитя”, но спохватилась. Так или иначе, а существование Диониса все еще должно оставаться тайной, – так что тут я отдыхаю, – богиня отпрянула от нее, заглянув в глаза с недоумением. – Какая язва? Брат? – до нее медленно и тягуче дошел смысл слов Бэнтэн. Она потрясла головой и невесело рассмеялась. – Пора бы мне привыкнуть к тому, что тебя приходится делить. Пора бы, а не получается. Вон, уже и брата себе нашла. – Не ревнуй, Фригг, – жрица сама потянулась и обняла ее. – Ты навсегда останешься моим первым другом, черт возьми, ты мне уже что сестра. Младшая, – в шутку добавила она. – Один – тоже брат, но постарше. Вы мне все родные души. – А Тюр? – этот вопрос выбил Бэнтэн из колеи, хоть и был ожидаем. – И Тюр. – “И Тюр – родная душа” или “и Тюр – брат”? – вкрадчиво добавила богиня. – Какая разница? – совсем не дружелюбным тоном сказала Бэнтэн. – Да я так, просто спросила, – царица прикинулась дурочкой. – Тогда я просто отвечу, что Тюр мой соратник и друг, и он таковым останется навсегда, – ее слова были сказаны без особого тепла, свойственного Бендзайтен, когда та говорила о дружбе. Фригг поежилась. – Навсегда? – Навсегда, – кивнула служительница. – В этом не повинны ни Зевс, ни Закон, ни мой храм. Это так, потому что такова моя воля, и все. – Понимаю, – богиня отступила, понимая, что пора заканчивать этот разговор, и зевнула. – Ох, завтра первым делом ко мне наряжаться. Будешь там самая прехорошенькая! Все етунки обзавидуются. – Мне всего-то нужно отдать королю кольцо с печатью. Дел на полчаса, – девушка сложила все блюдца, миски и кубки в одну кучу и отставила на поднос, чтобы с утра альвы могли живенько навести порядок. – И чем это не повод принарядиться? Фригг взяла ее под руку и вместе они пошли по темным коридорам к своим комнатам. У царской спальни богиня еще раз обняла Бэнтэн, пожелав ей спокойной ночи, тихо юркнула внутрь. На цыпочках, чтобы не разбудить Одина, она подошла к кровати, скинула платье и легла под одеяло. Почти сразу огромная рука притянула ее ближе. “Почему ты такая холодная? – прошептал ей на ухо муж согревая в ладонях тонкие пальчики. – Говорил же, холодно еще, чтобы из шерстяной рубашки выпрыгивать. Утром при мне наденешь”, – добродушно бурчал Один. “Спи давай”, – шикнула на него довольная Фригг. *** Тюр долго не мог заснуть. Его воинское нутро предчувствовало беду, а божественное – чужое вмешательство. Он не сразу заметил, как потолок Башни Лидов изменился, точно вся облицовка, вся известь разом слетела с него, оставив один камень. И ночь вмиг показалась ему гораздо темнее обычного, но глаза справлялись с этой теменью, точно став острее в несколько раз. Что-то определенно было не так. Бог хотел потереть лицо, сдернуть с него это чуждое видение, но не смог даже поднять руки. До него долетели шаги. Он хотел встать, хотел повернуться к нарушителям его покоя лицом, однако тело все еще его не слушалось. И только тогда, когда шаги удалились, оно мигом подскочило на босые ноги, повинуясь своему настоящему хозяину. Бог ощутил под стопами жгуче холодный пол, который находился ближе привычного, будто бог уменьшился в своих размерах почти на метр. Он прошел вперед и вцепился обеими до жути сухими руками в стальную решетку. И только в тот момент до Тюра дошло, что это тюрьма. Молнией сверкнули символы, руны старого наречия, на жилистом предплечье: ᚠᛁᛅᚾᛏᛁ. Таких татуировок Тюр повидал немало, чаще всего на тех ётунах, кого вышвыривали под мечи и стрелы в первую очередь, чтобы и сил, и припасов у войска не хватило на настоящих воинов. Хозяин тела нервно прихлопнул по черным линиям и растер, точно надеясь таким образом избавиться от них, но не вышло. Упрямые руны так и остались чернеть на бледной коже. Тогда он заходил взад-вперед, как волк по клетке, прислушиваясь к малейшему шороху. Рядом снова зашагал патруль. Тюр услышал, как пленник что-то шепчет, ощутил нервное движение его губ и челюстей. Он считал, на сколько минут сможет надеяться, когда охрана отвлечется от его камеры. Ётун прикинулся спящим. Бог чувствовал, как стучит сердце в его ушах, как заходится в судороге грудь. Стоило огням патруля скрыться в глубинах коридора, как он бесшумным прыжком оказался у края решетки. Пленник поддел изломанными и истертыми ногтями камень в стене, вытащил его и тихо сложил на подушку, на которой прежде покоилась его голова. Еще один. Еще один. По крупицам он разбирал стену, подготавливая себе проход. Когда между решеткой и стеной образовалась щель, в которую едва бы могла протиснуться ладонь Тюра, ётун глубоко выдохнул, втянул то, что едва можно было назвать животом, и спокойно проскользнул. Он тут же нырнул в тень. Тьма обволакивала, успокаивала его. Губы растянулись в жутковатой усмешке. Смех рвался из груди, но ётун заткнул рот рукой. Еще не все. Пригнувшись к полу, точно готовый в любой момент встать на четвереньки и мчаться наутек диким зверем, он прокрался к крохотному окну под потолком, закрытому ставней снаружи. Тут стены примерно два метра. Можно попытаться подтянуться. Беглец припал ухом к стене, предостерегая себя от опасности быть пойманным. Никого. Однако стража уже была на подходе. Постепенно в вязкую и удобную тьму вливался свет алых факелов. Надо торопиться. Тонкими пальцами он изо всех сил уцепился за внутренний откос и просунул руку вперед, под ставню, нащупывая внешний. Не издавая ни звука, ётун перекинул туда и вторую, отрывая стопы от пола. Острые камни стен царапали руки, лицо, грудь, живот, но он упорно молчал, пока не оказался наполовину снаружи. Тогда его передняя часть перевесила и сама потянула вниз. Ётун вскрикнул, едва успев уцепиться за ставню и повиснув на ней. К счастью, весил он до того мало, что она без труда выдержала его. До земли было по меньшей мере двадцать метров. Он глубоко задышал. Ужасающе холодный воздух впился в его тело, являясь и отрезвлением разума, и одной из первостепенных угроз для его жизни. Беглец услышал, как всполошилась охрана от его крика. Они уже знают, что он сбежал. Внизу не было ни окон, ни выступов, ни даже щелей за которые он мог бы зацепиться. Значит, придется лезть наверх и уже там думать, что делать. Он посмотрел ввысь и увидел, как метель безбожно треплет огромный алый флаг Ётунхейма. Опытные пальцы за доли секунды находили точку опоры и несли его к цели. Тюру уже казалось, что ветер так свистит в ушах не из-за морозного урагана, а лишь потому, что этот ётун так быстро взбирается на здание. Молниеносно он вскочил на лёд, сковавший облицовку, подбежал к флагу и дернул на себя, отрывая от крепления. Алая ткань в несколько метров длинной вовсю тянулась за ветром. Беглец сощурился, прикидывая, велики ли его шансы долететь до ближайшего дерева, в сторону которого его при необычайно счастливом стечении обстоятельств может донести метель. Из-под ног заходила черепица. Стража ломится по его душу. Наскоро привязав ткань к щиколоткам и обмотав ею руки, он спрыгнул. Одна стрела пронеслась мимо лица, другая оцарапала колено, а третья попала в плечо. И все три продырявили флаг. Ветер закружил его, затряс и со всей силы ударил о дуб. Раздался хруст. Тюр прикинул, что сломано два ребра, а то и три, но беглец лишь посмотрел вниз и засмеялся в истерике. Он в два счета спрыгнул с дерева, сплюнул кровь, оторвал от флага ткани и побежал вперед, укрываясь в глуши хвойного леса от стрел и холодов. Ноги его и сами знали, куда бежать, руки на ходу мастерили подкладку из флага, а сердце радовалось вновь обретенной свободе. Все потемнело для Тюра. Он оглядел себя и увидел свои руки, свое тело, увидел своими не столь зоркими глазами. Из липкого ничего перед ним выплыли три фигуры, обретая едва ли четкие формы. Три девы, одна из которых представлялась ему отчасти знакомой. Совсем молодая, совсем старая, а между ними средних лет женщина, смотрящая точно на него своими белесыми глазами, чуть сияющими серебром. – Кто вы? Кто вы такие?! – но никто не ответил ему. Они остались безучастны, а бог утерял всякую волю к сопротивлению. Мрак поглощал его, лениво и медленно сковывал обмякающий разум, словно переваривал его. – Ты видящий из настоящего сон, – сказала средняя из них, выставив в сторону руку, которую оплели письмена. Тело Тюра повторило это движение за ней, будто каждая руна на ее руке была нитью, припаянной к его. А затем она вырвала себе язык. *** Бендзайтен накрыло с головой знакомое оцепенение. Обладая природной чуткостью, она без труда ощутила изменение пространства, в котором находилось ее сознание, просто не желала открывать глаза. Ее захватило недоверие. Захватило еще тогда, в Греции, и все не отпускало: недоверие к Зевсу, к миру, но более всего – к самой себе. Нет, раскола не произошло. Как заснула целой, так и оставалась неделимой. Жрица успокоилась. Послышались голоса. Они не были частью ее, даже доносились так, точно их разделяла не самая толстая стена. Собравшись с духом, девушка приоткрыла веки: низкий деревянный потолок, на котором плясали оранжевые зайчики. Она приподнялась на локтях, осматривая старую, но добротную кровать, на которой лежала, и повернулась к огню, где сидели две фигуры, в упор ее не замечающие. Бэнтэн встала на ноги и подошла к тем, дверь в чью жизнь ей решили приоткрыть. В этой крохотной лесной избушке, в которой едва могли разместиться и кровать, и очаг, ютились два ётуна. Она ни разу в своей жизни не видела их вживую. Они оказались во многом похожи на людей, просто рогатые и очень уж рыжие, хотя не ясно, стоит ли всех судить по этим двум. Это были женщина и ребёнок. Дитя, совсем ещё крошка – несколько младше Диониса – сидело на коленях своей матери. Рогов у него ещё не было, только намечались два маленьких черных бугорка на ярко-красной макушке. Волосы женщины были гораздо более рыжими, не красными, они походили на хвост лисицы по цвету или же на увядшую календулу, но у ребёнка на голове горело целое зарево. Жрица затруднялась с определением его пола, как и с полом всех детей смертных. Слишком они схожи в начале своей жизни. Бендзайтен подошла к ним вплотную и села у огня, разглядывая причудливые тонкие черты лица (редкость на Севере, где у большинства народов носы и скулы априори крупные, чтобы бороться с главным врагом – холодом) этих двух и белые рога женщины, присматривалась к черно-красным узорам одеяла, в которое они кутались. Она прислушалась, стараясь уловить их речь, но даже четко слыша каждое слово, жрица не совсем понимала смысл. Ей оставалось только попытаться проникнуться тем, до чего способна дотянуться. – Я не помню, – нахмурилось дитя, отворачиваясь от огня, будто бы именно он ведёт его допрос. Ребенок дулся, но все равно не стремился отниматься от женщины, на руках которой сидел. Его круглое лицо с по-детски пухлыми щеками покраснело и совсем слилось с яркими красными волосами. Мать посмеялась, вымученно улыбнулась и повторила вопрос. – Нет, помнишь. Как будет "огонь"? – Karl! – малыш засмеялся, поражаясь собственному остроумию. Мать покачала головой и взъерошила его волосы. – Вот же негодник! Не такой огонь, geisl, не такой. – А что такое geisl? – Лучик, – дитя нахмурилось, схватилось за одеяло и затрясло его. – Ну что тебе опять не нравится? – Зачем мне это учить? Никто так уже не говорит. Даже папа не говорит, – вскоре его прыть поубавилась, и ребенок обессиленно плюхнулся на мамины колени. – Папа твой ошибается. Он скоро все поймет, одумается и вернется к нам, – Бэнтэн заметила, как сильно мать старалась не показать, спрятать грусть за нежностью и улыбкой, за любовью к своему чаду, но что-то в ней было не так, точно с отцом малыша они расстались не лучшим образом, и даже сама она чувствовала на себе груз вины за это. – Послушай меня, лучик, – два ясных голубых глаза посмотрели на нее игриво и смешливо, – я знаю, что ты скучаешь по папе, я тоже очень по нему скучаю, но он… – она запнулась, не зная, как донести до ребенка ту мысль, которую сложно принять и взрослому. – Он очень сильный. Раньше (да и сейчас) ему казалось, что эта сила его окрыляет, что она только помогает ему жить и дает все, чего бы он не попросил. – А разве это не так? Я тоже хочу быть сильным! Сильным как папа! – заверещал малыш, отводя взгляд. Ему стыдно было признать, что самого отца он толком не помнил. За пару лет, что его не было рядом, образ истерся временем до большого красного пятна с сильными руками. В их лачугу мог войти любой ётун мужского пола, и дитя без лишних слов приняло бы его за отца. – Скоро он поймет, что сила тоже давит, она не даст тебе спокойно жить, пригвоздит к земле и сдавит рога, – женщина щелкнула его по двум бугоркам. – Поэтому папа сейчас не с нами. Пройдет еще немного времени, он освоится, все поймет, и тогда мы снова станем семьей. – Тогда зачем она нужна? Зачем вообще папа стал таким сильным? – Ради нас с тобой, ради таких, как мы, ради всей той крови, что течет в наших венах. Он все сможет, – она кивнула, убеждая саму себя в этих словах, и улыбнулась с прежней светлостью. – Sviga læ! – ребенок почти гавкнул это слово, вознося руки к небу. – Вспомнил! – Да… – мать удовлетворенно потрепала его по щекам. – Ничего интересного не заметил? – все еще с руками женщины на своем лице, он помотал головой. – “Огонь” и “Сила” звучат и пишутся одинаково. Сила – это огонь внутри тебя, а Огонь – сила снаружи. И все это Sviga læ. И чтобы он горел, надо не забывать подбрасывать дров. – Каких дров? – женщина в который раз рассмеялась и поцеловала его в лоб. – Вырастешь – поймешь, – она пожала плечами. – А теперь пора бы выучить новое слово. – Нет! – взвыл ребенок так, точно одной фразой мать прикончила его, залила колодезной водой его малый очаг. – Зато я прочитаю сказку. – Да! – и вновь одной лишь фразой она вытащила его с того света, высушила все бревнышки и подожгла. Женщина встала, подошла к дальнему углу их избы, нагнулась и приподняла одну из половиц, но остановилась, уже собираясь просунуть руку. Ее острые ушки едва заметно дрогнули. Жрица повернулась к малышу – он тоже что-то услышал. Бэнтэн нахмурилась – видимо, ётуны слышат намного лучше людей. “Папа,” – хотело закричать дитя, но женщина ударила его по губам. Ошарашенный этим ребенок не заплакал и не рассердился: он покачнулся и почти упал, испуганно глядя на мать. “Это не твой отец,” – сердце ее колотилось так, что служительница могла видеть его удары, чуть не проламывающие ребра изнутри. Она захлопнула половицу, начертила сверху угловатую руну ᛉ. “Похожа на Альгиз, – рассудила жрица, которую вся эта ситуация тоже вгоняла в нервозное состояние, – так значит ётуны действительно рунами колдуют.” Дитя не успело толком опомниться, а его уже подхватили на руки, накинули куртку и затолкали под кровать. Женщина выхватила из огня закоптившуюся веточку и оторвала кусок ткани от подола. Дрожащими руками она написала пару слов на нем и завязала ребенку на запястье. “Милый мой, хороший мой, – женщина осыпала его поцелуями, стоя на коленях, – слушай внимательно. Скоро в дверь постучат. Это будут плохие, очень плохие костры и очаги. Как только они выведут меня, выбирайся отсюда и беги в лес, в самую густую часть на востоке, беги так долго, как сможешь. Не бойся варгов, не бойся никого, просто беги. Рано или поздно прибежишь к землянке. Стучись туда. Покажи то, что у тебя на ручке, – ребенок изо всех сил старался не плакать, но губы его дергались, а нос шмыгал. – Прекращай сейчас же! Все хорошо будет. Я так тебя люблю, мой лучик, мой огонёк,” – она в последний раз поцеловала его ручки. Женщина встала, прошла к очагу и погасила его. В темноте стало нестерпимо холодно. Мороз душил даже Бендзайтен. Таким холодным воздухом и дышать больно. С каждым вдохом ей словно засаживали по рукоять охотничий нож в носоглотку. Но ётуны только чутка дрожали, привыкшие к таким условиям. Бэнтэн прижала ладони к лицу и старалась не замечать этой рези. Женщина на ощупь что-то искала в углях. Она достала темный от сажи серебряный кинжал с блеснувшим символом, который жрица не успела разглядеть, и тут же встала, раскинув ноги пошире, прижавшись к стене. Етунка вслушивалась в шаги, наконец начавшие долетать до жрицы. Тяжелой, медленной поступью к ним приближались. Показался огонь, затекающий красной лужей через щель между дверью и полом. Не было стука. Некто ударил по двери, но хлипкий замок поддался не сразу. Через пару ударов дверь отлетела так, что почти прикончила женщину. Внутрь вошел настоящий турс. Такой высокий и широкий, что едва помещался здесь. Он осмотрелся и уже собирался уходить, но вдруг заметил тоненькую струйку дыма над потухшим очагом. Если бы его погасили на долю минуты раньше, то все случилось бы иначе. Турс потянулся за мечом, делая шаг внутрь. Женщина отчаянно вышла вперед и полоснула его по руке. Удивленный, но не шокированный турс почти выронил меч. Он перекинул его в другую руку и принялся наносить удары, однако в крохотной лачуге не было места, чтобы размахнуться. Тоненькая и худенькая ётунка же уворачивалась, получая лишь незначительные порезы. Турсу это не понравилось. Великан схватил женщину за волосы и со всей силы выбросил на улицу, что провинившуюся шавку. Там ее тут же схватили другие ётуны. Бендзайтен последовала за ними. Она обернулась на выходе, пригнулась и едва смогла заметить малыша, забившегося в дальний угол под кроватью. Слезы стекали с его лица сразу на колени. Он трясся, а в девушке зародилось два противоречивых чувства: жалость и презрение. Там, вне дома, пара ётунов держали женщину, заломив ей руки. А турс почти лениво перевязывал мелкую рану, которую она ему оставила. Затем мужчина подошел к своей лошади, взял с седла колчан и достал оттуда свиток. “Приказ короля молитвенному надзору: ётуны обоего пола, не молящиеся Отцу Огня более года должны быть приговорены к немедленной казни, – женщина подняла на него огромные голубые глаза, полные слез. Казалось, она хотела говорить, но ужас плотиной загородил поток ее речи. – Приговор зачитан. Приговор привести в исполнение”. Вышел четвертый ётун. Он выглядел старше простых солдат в черной кожаной броне, которые держали женщину, но не был турсом, хотя, судя по меховому плащу, Бэнтэн решила, что он тут не последний по старшинству. Этот ётун подошел к приговоренной ближе, схватил ее за волосы и одним движением отсек пару прядей. Тогда она увидела его лицо. “Ты,” – прошептала ётунка. Он нахально склонился над ней и кивнул. Женщина харкнула ему в лицо и перевела взгляд на турса. “Послушайте, это все заговор. Король не может желать моей смерти. Мое имя Элска! У меня и медальон есть…” Она бы говорила и дальше, да только с перерезанным горлом много не наговоришь. В глазах турса погас едва зародившийся интерес. – Ага, имя, как же! – насмешливо передразнивал ее ётун. Он вытер меч о платье покойной, вокруг которой уже разлилось целое озеро, и достал из-за пазухи свой эгишъялм. В центре кольца из рун горела маленькая искорка. Мужчина погрел ее в руках, и в ладонях его разгорелось пламя. Он с хлопком перебросил его на тело, и оно загорелось алым. Через пару минут от нее ничего не останется. – Осмотрите дом. Каждый угол, – два солдата кивнули и бросились исполнять приказ. – Я сам закончу этот протокол и отдам на подпись его величеству, разумеется, с вашего позволения. – Не имею ничего против. Покончить бы с этим да поскорее. Наши земли не только дальние, но и тихие, господин. У нас казнь – редкое дело, – добродушно согласился турс. Лицо его расслабилось, прояснилось. Теперь, когда налет кровожадности стерся, Бэнтэн увидела спокойный и в чем-то даже сердечный взгляд великана. – Стало быть, вы либо очень хорошо следите за порядком, либо очень плохо, – усмехнулся ётун. Вдруг из избы под крики солдат выбежала маленькая шаровая молния. Ребенок чуть не сбил с ног ётуна и турса, а потом метнулся в лес, что было мочи. Ётун схватился за лук, покрывая упустивших мальца солдат последними словами. Он пустил первую стрелу, вторую, но проворный ребенок бежал быстрее зайца и так же менял траекторию. Третья стрела только рассекла ему плечо. Увязая в снегу, он продолжал бежать. Ётун потянулся за четвертой стрелой, но турс опустил его лук могучей рукой: “Оставьте. Трижды его норны сберегли. Там лес, а ночь еще молода: замерзнет насмерть минут через двадцать, варги съедят, заплутает, а если выживет, то так ему и было предписано”. Ётун озлобленно отмахнулся от него – ребенок сбежал. Показались солдаты с пустыми руками. Он сам заглянул внутрь, перерыл то немногое, что было – ничего. Со злости ётун пнул дверь и окончаельно выломал ее. Он убрал лук, прошел к лошадям и запрыгнул в седло. “Король очень не любит фаталистов, а тех, кто верит в сказки – особенно,” – едко добавил он и поскакал прочь. Турс дождался солдат, задержал взгляд на горстке пепла, уже разметавшейся из-за ветра, и вместе с подчиненными двинулся обратно, подальше от этого одинокого и мрачного места, где еще недавно звенел смех. Все застыло. Даже снежная волна из-под копыт лошадей, и та застыла в высшей точке. Бендзайтен подошла к пеплу и посмотрела туда же, куда и турс, затем задрала голову – новолуние. И действительно, было достаточно темно. Однако даже так что-то блестело в черно-сером безжизненном песке. Она наклонилась к золотистому отблеску и брезгливо запустила руки в пепел. То была золотая руна ᛖ. Жрица отбросила ее и остервенело принялась отряхивать деревянные от холода ладони. Бэнтэн и раньше не особо любила ётунов, но теперь в ее сердце поселилась неприязнь. Они были слишком похожи на смертных. Если держать в уме их образ жизни, то они и были таковыми, просто долгожителями. А любые смертные рано или поздно умирают. Раз так, то разве стоит питать к ним что–то еще, кроме жалости, граничащей с отвращением? В глазах потемнело, но эта чернота лишь сделала ее зрение и сердце острее. Бендзайтен предчувствовала появление трех женщин. Она смотрела туда, где они должны были восстать из ничего. Ждала. И вот появились перед ней три девы: старуха, женщина и девушка. Вперед вышла старшая, протягивая к ней свои толстые пальцы со сморщенной кожей, пытаясь изловить в свои сети. – Кто вы такие? – жрица чувствовала, как ее движения сковывают, как на нее накладывают груз, лишающий возможности пошевелить даже мизинцем. Такое с ней уже случалось. – Ты видящий из прошлого сон, – она уже боролась с этой силой. Прижимая к себе новорожденного полубога, Бендзайтен боролась тогда. Почему бы не попытаться и сейчас? Старуха изловила своими нитями ее руку и водила ею, будто кукловод марионеткой. Она поднесла кисть ко рту, но остановилась в остолбенении: не получается. Нити напряглись, точно натянутые до упора струны. Служительница сопротивлялась. Она уже не та юная девушка, буквально вчера переступившая порог Асгарда, а Всежрица Всемиров. Прекрасно зная то, что она не бессильна Бэнтэн отказывалась подчиняться просто так. С треском нити лопнули, и девушка рухнула наземь. Женщины, до этого смотревшие лишь сквозь нее, чуть отступили. Их глаза с мутноватой серебристой радужкой уставились на Бендзайтен. Они удивленно перешептывались. – Кто вы? – спросила жрица, поднимаясь на колени, но девы молчали. Они смотрели на нее так, что было видно – им есть, что ей сказать, но нет того, что можно. – Мы ведь уже встречались. Мне Нона о вас говорили, – ей в голову взбрело слово, сказанное турсом. – Вы норны? – самая младшая едва заметно кивнула. – И вы со мною заключили договор. Еще тогда. Давным–давно… Но в чем же этот договор заключается? – и снова тишина в ответ. Бендзайтен начала злиться. – Скажите мне, в чем состоит наш договор! – ее голос эхом прокатился по черному нечто. – В изменении, – ответила женщина. Ее боязливые глаза забегали по всему пространству, изошедшему волнами от крика вторженки. Только ощутив, что ничего за этим не последует, она успокоилась. – Госпожа, будьте тише, прошу вас. Тьма поглощает звуки, но не все, – пока она говорила, служительница успела подняться. – Мы многое не можем вам сказать. – Все так говорят. И все мне говорят, что для моего же блага, – жрица устало закатила глаза. – Увы, но так и есть. Чем меньше вы знаете, тем меньше вероятность, что вас заподозрят и устранят. И говорим мы вовсе не о Зевсе. Пока вы вне подозрений, вам, видящим, дозволено менять историю. Именно это нам от вас и нужно. А взамен мы даруем вам прошлое, настоящее и будущее, мы позволяем вам принять решения, – продолжала говорить младшая. – Время заканчивается, – боязливо шепнула старуха. – Он идет. – Как много вопросов, когда времени мало, – Бэнтэн задумалась. – У Фригг есть с вами договор, так? – То договор особый, – сказала юная девушка. – Она дает нам нити, чтобы ткать узор будущего, а сама может краем глаза подсмотреть. Она уже не видящая, а смотрящая. И смотрит она лишь вперед, а не по сторонам или назад. – На этот раз вы видели прошлое, другой – настоящий, а третий – будущее. Мы просим одного – кровь Форньота должна остаться на троне. – Кого? – и снова женщины замолчали, точно это им в свое время вырвали языки. – Понятно. Придется разбираться со всем самой, – тьма покачнулась. – Что это? – Вернулся Отец! Златоокий! Госпожа, вам больше нельзя здесь находиться! – всполошилась старуха. – И выйти отсюда можно только одним путем. – Каким? – юная дева ткнула пальцем в свои губы, чуть приоткрыв их. – Самой будет труднее, – вздохнула Бендзайтен. Она открыла рот, ухватилась пальцами за язык у корня и вырвала его. *** Хеймдалль ненадолго прикрыл глаза, прогоняя неустанный звон в ушах. Он преследовал его с раннего утра. Как часто слышал ас, что всем завидно: никто из ныне живущих не мог состязаться с ним в остроте зрения и слуха, однако понимают ли они, что за собой несут зоркий глаз и чуткое ухо? Нона переполошились с раннего утра и не желали успокаиваться. Она без продыху говорили о Ётунхейме, о жрице, о Сурте и крови, об алых судьбоносных нитях, но все девять перебивали друг друга, роились в мыслях собственных и чужих. Хеймдалль ничего не понимал. Гул между висков накалял его голову до бела, и даже свет одинокой далекой звезды казался слишком ярким. Его потрепала по плечу огромная рука. Тюр смотрел на него строго и почти сурово, хотя ранее Хеймдалль ни разу не давал повода усомниться в себе. Однако раньше он и переправлял лишь Тюра и его лид. Умиротворенно улыбнувшись, страж попытался отмахнуться от собственных беспокойств и избавить от них Тюра. – А не рано ли вы собрались? – в шутку спросил он, замечая бредущую к Бивресту жрицу. – Так ведь уже почти полдень, – пожал плечами великан. – Солнце еще на такое сильное, чтобы напечь тебе голову. И где только Тенну носит? – Я все слышу! – донеслось до них от основания моста. Вскоре девушка подбежала к своему попутчику, с трудом волоча ноги в зимнем платье и меховой накидке. – Случилось экстренное переодевание, все вопросы к Фригг, а не ко мне, – пусть Бендзайтен пыталась казаться беззаботной, но сквозь бреши ее улыбки просвечивала настороженность. – Быстрее начнем – быстрее закончим! Я еще хочу вдоволь наскакаться по лесам, пока есть возможность. – Не так вольно в других мирах? – усмехнулся Хеймдалль. – Можно сказать и так, – она пожала плечами и повернулась к Тюру. – Ну что, готов? – Давно уже, в отличие от тебя, – служительница стукнула кулачком по его доспеху и показала язык. – Никакого настроя, – он беззлобно съязвил и довольствовался полученным вниманием. Оба встали ближе к началу моста, ожидая Хеймдалля. Он наблюдал за их перебранкой, находил ее чуть не умилительной, и пропустил тот момент, когда девять голосов сорвались с шепота на крик. Превозмогая себя, ас открыл проход в Ётунхейм. Оставалось только удержать его. Гул нарастал. Теперь и сердце его, и мысли, и голоса ужасающим роем бились о стенки черепа. Нона все кричали: на него, друг на друга, на жрицу и Тюра. А потом их голоса обрели цвет, пазлом сложились в картинку хвойного леса, покрытого снегом. Такая яркость обожгла ему глаза. Хеймдалль подавил боль, не дал ей вырваться наружу с криком, но упал на одно колено. Глаза бога накалились до предела, возникло стойкое желание упасть лицом в сугроб, только бы не обжигать больше веки. Он метнул быстрый взгляд на мост. Там уже никого не было. *** Тюр сидел на пне, наблюдая за тем, как Тенна битый час наматывает круги вокруг него с необычайно встревоженным лицом. Дело понятное: Хеймдалль переместил их не в Столицу, мягко говоря. По его ощущениям, это была вообще не та местность, до которой они добрались с войсками: слишком холмисто, леса очень уж густые. Он знал географию Ётунхейма крайне приблизительно, и всех его знаний хватило только на два вывода: судя по лютейшему холоду и хвойным лесам, это Ётунхейм; судя по тому, что это не выглядит, как западная его часть, они на восточной – на этом все. Его не слишком волновал тот факт, что Столица расположена на Западной части земли ётунов. В его голове и вопросы, и ответы всегда упрощались до самых базовых: они живы, то есть смогут выполнить задание; они целы, что уже облегчает им процесс выполнения; Ётунхейм – это территория проигравших, а значит, жители должны всяческим образом содействовать им для продвижения вперед и заключения мира. Таким образом во всей его устойчивой конструкции с идеальными в своей простоте несущими стенами не возникало противоречий, трещин, просадок и поводов для беспокойства. Ему думалось, что пусть он пропустит, скажем, неделю или даже месяц тренировки своих эйнхериев, зато проведет это время с Тенной, а за лидом пока могут присмотреть Браги с Одином. Тюр просто не понимал суматохи, происходящей в душе жрицы, и не замечал ее, выжидая, когда она уляжется сама собой, и они поступят по его плану: найти поселение и заставить местных помогать. Она, конечно, сначала будет ерепениться, но потом успокоится, а если не успокоится, то никто же ей не запрещает успокаиваться в процессе. Он и не таких заставлял слушаться. Тем временем Бендзайтен находилась на грани паники. Они не знали, куда попали, понятия не имели, куда идти, норнам нужно выполнение договора, а Одину – подписание мира, который и так держался, если говорить без лишнего, на добром слове: чуть больше трех лет назад закончилась война, но обе стороны обязались вывести свои войска с территорий друг друга прежде подписания мирного договора. Со стороны Ётунхейма проблем не возникло. У проигравшей стороны было не так много войск в Асгарде, которые одним махом залатали раны и унеслись восвояси за полгода. Вывести сотни тысяч эйнхериев из Ётунхейма оказалось гораздо тяжелее. Согласно оговоренным условиям, Хеймдалль не имел права открывать проход за пределами Столицы (и это лишь одно из условий, которое они уже нарушили), то есть сотням отрядов асских воинов со всех ётунских земель пришлось сначала вылечиться, а затем еще и добраться до Столицы по ухабистым дорогам, которые не каждая ётунская лошадь выдержит, в погоду, которую не каждый ётун переживет. Пусть Сурт клялся, что его народ будет оказывать всяческое содействие и помощь, но Бэнтэн видела тех бедолаг, что возвращались домой. Многие предпочли длинный путь Диких земель, кишащих фенке, чем такую помощь. Это ей уже о многом говорило. Таким образом период между окончанием войны и перемирием затянулся, что не могло не волновать служительницу, косящуюся с нервным восклицанием в глазах на вполне спокойного Тюра. Конечно, он спокоен! А как же ему еще с таким примитивным мышлением быть беспокойным? Бог был далек от интриг настолько, насколько близок к ратному делу. Командование огромным войском, ежесекундная раздача приказов и предугадывание тактики противника не представляли для него ничего сложного, однако в политике и дипломатии он не мог сложить два и два, где первая двойка это ас и жрица, а вторая – Асгард и Ётунхейм. Они уже дали повод к возобновлению военных действий тем, что, во-первых, оказались тут, во-вторых, оставили Тюра в божественной форме, которую тот не без причин отказался изменять. Ётуны уже успели освоиться на своей земле, восстановили силы, когда войска Асгарда едва ли не вчера вернулись домой, а теперь и бог войны преудачнейшим стечением обстоятельств оказался у них в лапах. Бендзайтен думала, как поступила бы сама, и с ужасом осознавала их положение: схватить, свернуть шеи, возобновить войну против ослабленных асов и победить. Им во что бы то ни стало надо добраться до Столицы незамеченными и чем раньше, тем лучше. Чертов Хеймдалль! Хоть Фригг постаралась и заглянула в ее будущее. Теплые вещи пришлись как нельзя кстати. Жрица остановилась, глядя себе под ноги. Тюр решил, что ее приступ глубокой задумчивости означает успокоение и смирение с их не самой страшной, по его мнению, участью. Он встал и подошел к ней. – Ну что, успокоилась? – с удовлетворенным выражением бог нагнулся к ней, заглядывая в глаза. – Похоже на то, – служительница кивнула с каменным лицом и потерянным видом. – Тогда пошли. Тут редколесье, а там, видишь, деревья расступаются еще шире. Из леса выйдем, найдем не город, так деревню, попросим подбросить и все дела! – он уже собирался своей широкой поступью зашагать в избранном направлении, как Бендзайтен мертвой хваткой вцепилась в его алый плащ. – Что такое? Ноги устали? Тебя понести? – Я пойду туда одна. Тюр, тебе лучше остаться здесь для своего же блага, – девушка отпустила красную ткань и наблюдала за тем, как непонимание и зачатки гнева возникают на лице аса. Прежде чем он начал оспаривать ее решение, жрица продолжила. – Я прекрасно понимаю то, как ты думаешь, Тюр. Если ты начнешь силой тащить меня, то я одному тебе назло вырвусь, забегу в самую глубокую чащу леса и замерзну насмерть, так что дай мне договорить, – очень нехотя, почти обиженно бог подавил в себе протест, встал, сложил руки под грудью и приготовился слушать, надеясь услышать как можно меньше. – Ты думаешь, что проблем у нас почти нет, и это не так. Мы с тобой крайне уязвимы сейчас, Тюр, – девушка потянулась к его рукам, ласково называя по имени. – Я прекрасно знаю, что с тобой мне ничего не грозит, ты один из самых сильных богов, которых мне когда-либо доводилось встречать, – как и полагала, она смогла растопить его лестью, пусть в ней и заключалась доля правды, – но я уже давно не маленькая девочка и могу за себя постоять. Сейчас судьба Севера зависит от нас, а мы уже нарушили условия перемирия, нам нельзя открыто просить помощи. Иначе может выйти очень плохо. – Терпеть не могу, когда ты поучаешь меня, как дитя малое, – фыркнул ас уже в гораздо более дружелюбном тоне, пригретый ее благосклонностью. – Что уж поделать, если ты и есть дитя малое, просто очень большое, – она тихо захихикала, продолжая гипнотизировать его своей лаской. Он поддался. Сам не заметил того, как поддался, как Тенна взяла его огромные руки в свои и сладким, теплым голосом убеждала послушать ее. Как обычно. Она была права. Тюр выслушал ее вполуха, понимая и соглашаясь с половиной доводов, а потом тяжело выдохнул и понял, что снова попался и не может ей отказать. Он стянул с себя плащ и протянул ей. – Да ладно, мне не так холодно. Это я на тебя смотрю и уже дрожу. Каково в такой ужас еще и в холодном доспехе, – отмахивалась жрица, пока ас опускал на ее плечи еще один слой тяжелой ткани. – Да ладно, на самом деле, терпимо. А ты еще хочешь, чтобы я форму на смертную сменил, – он опустился к ней на один уровень. – Пока в моих венах свет, а не кровь, все со мной будет в порядке. Етуны все носят либо что-то красное, либо что-то черное, либо что-то красно-черное. – Я постараюсь побыстрее, – кивнула служительница, понимая, к чему ведет бог, и уже хотела двинуться в путь. – Только будь осторожна, а не как обычно, – как только она заметила, что руки Тюра качнулись вперед для объятий, тут же развернулась и подорвалась с места. – Конечно! Я только узнаю, где мы, и сразу же вернусь! – девушка помахала ему, стоя в десяти шагах и унеслась, пряча на ходу кольцо с печатью в складки юбки, где могла хранить и меч, и пшеничный колосок. Тюр мог видеть только то, как развевается его чересчур длинный для такой миниатюрной женщины плащ, а вскоре и он пропал. Бог вернулся на пень, уронил на кулак голову и погрузился в безрадостные раздумья. ***

Но потускнело золото Матери, ведь не люб ей стал Имир–змей, не хотела она идти за него, ведь Знала его. Мать переменилась и создала Ана и вышла за него. Обозленный Имир–змей разгневался на них страшно и породил Форньота Ледяного своею злобою. И ушел Форньот на Великий Север, девятью метелями гонимый. И лишь на краю света он остановился и заревел от одиночества.

*** Бендзайтен довольно быстро нашла поселение. Еще издалека оно казалось крошечным, и не особо увеличилось в размерах при приближении: кучка тесно стоящих одноэтажных домиков, окруженных забором из кольев посреди безлесной тундры, покрытой метровым слоем снега. И ничего вокруг на фьорды вперед, даже дорога, и та погребена подо льдом и сугробами. Убедившись, что выбора у них нет, кроме как попытаться разузнать хоть что-то отсюда. Придется понадеяться на плащ и на то, что ётуны не слишком подозрительные. Девушка уже хотела забежать внутрь, как вспомнила, что народ Ётунхейма по сути своей ничем от смертных не отличается. “Хуже не станет,” – подумала Бэнтэн и засунула руку в волосы под капюшоном, пропустила их сквозь пальцы несколько раз, стирая фиолетовый, полируя до рыжего. Не заметят – хорошо, даже прекрасно, это облегчит их положение в разы, а раскроют – какая уже разница. Жрица выдохнула, натянула капюшон почти до подбородка и вошла в крохотную калитку.. Внутри оказалось еще теснее, чем она могла представить. Тюр бы просто не поместился в проходе, служительница сама едва могла развернуться. – Эй! Ты что, под Сводом родился?! – раздался крик из маленького окошка соседнего дома. Бендзайтен увидела только рыжие с проседью усы и бороду, выглядывающие оттуда. – Заслонку пришпорь к горнилу, кому говорят! Жрица поняла, что обращались к ней и вздрогнула, как ошпаренная, не сознавая, о чем идет речь. Вместо усов в этой щелочке показались два взбешенных глаза, с каждой секундой делавшиеся все краснее. Она обернулась и увидела, что дверь, через которую она вошла, не захлопнулась до конца. Там осталась крохотная брешь, через которую наружу высыпалась белая пыль, покрывающая тут всю землю. Служительница ойкнула и приложилась к ней всем телом. Деревянная дверь жалобно скрипнула и поддалась. Девушка выдохнула. За ней выросла угрожающая тень. – Тебе совсем дымоход заложило, раз дух теплый зимой выпускаешь?! – едва она обернулась, ее схватили за шиворот на начали неумолимо трясти. – Чего молчишь, полудурок? – жрица пискнула и схватилась за руку обидчика. Это был достаточно приземистый и коренастый ётун в закате расцвета сил. – Я не хотела, – заупиралась Бэнтэн. Услышав женский голос, ётун немного смягчился. – Извините, я очень долго шла и… – вдруг она заметила, как его взгляд с ее затемненного капюшоном лица опустился на приоткрывшуюся от встряски шею. “Черт, – служительница готова была головой пробить стену храма Знаний от собственной глупости. Она и позабыла об эгишъялме. – Вот что бывает, когда носишь что–то не снимая”, – жрица боялась представить, что с ней будет за это, ведь такие “безделушки” выдавались высокопоставленным военным чинам, женщин среди которых, по рассказам Браги и Тюра, не было. – Извините… прошу вас, простите, – в серых глазах ётуна загорелись страх и почти благоговение. Он бережно опустил ее на землю, поправляя алый плащ. – Я подумал, что какой-то факел решил подшутить и выпустить весь дух, вы просто такая, – мужчина постеснялся описать словами ее рост, который у ётунов, видимо соотносится с красотой, и как бы погладил рукой воздух возле ее макушки. – Да все в порядке, я сама виновата, до меня не всегда все правильно доходит, – тихо пролепетала девушка и подняла руки в знак примирения, однако ее собеседник не так понял этот миротворческий жест и, очевидно, не расслышал ее слова. – Не нужно! Мы все возместим! – он испуганно подскочил на месте, взял ее за запястье и потащил в свой дом. Бэнтэн сперва хотела одернуть руку, такой горячей оказалась хватка ётуна. – А вы и вправду долго шли, госпожа ekkja, у вас такие холодные руки, будто вы весь день в черной бочке лежали. Давайте, заходите, отогреетесь у нас, как раз обед, а потом и на молитву все вместе пойдем. – Ей, rygr, накрывай на пятерых, у нас гости! Он втащил ее в свой дом. Со стороны он показался ей ничем не лучше простой землянки: низкие стены, крохотные оконца, соломенная крыша, но внутри оказалось, что такой маленький с виду домишко уходит в землю на несколько этажей. Первый, “наземный”, этаж казался самым мрачным и темным, ведь там не было ни одной лучины, ни одного костерочка, зато ниже всё преображалось. Они спустились на два этажа в землю, где уже было гораздо теплее. Очевидно, ётуны отапливают только самый первый этаж и лишь потом заботятся об остальных. Девушка оказалась в комнате, освещенной только центральным большим очагом с очень широкими бортами. Огонь горел ярко, хозяин не пожалел дров, но при этом никакого черного дыма не было, даже стены из светлой ели были нетронуты копотью, что попросту невероятно. Вокруг очага носилась крупная женщина с волосами, завернутыми в платок, завидев мужа с гостем, она уперла руки в бока, приготовившись встречать его с отнюдь не радостными криками. – Кого ты опять притащил, негодный?! Снова с Лесничим спелись, пока я не видела? – она все пучила глаза и фыркала своим широким носом, точно злая кобылица, когда ее муж шнобелем напоминал скорее буйвола. – Радость моя, у нас событие, – не замечая недовольства супруги, он схватился обеими руками за ее голову и смачно чмокнул в губы. – Это ekkja, – ётун отошел обратно к Бендзайтен и похлопал ее по плечу. Женщина чуть вскрикнула от неожиданности. – В нашем селении настоящая ekkja?! – она резко засмеялась. – Госпожа, простите, что сразу с вами не заговорила, характер такой у меня. – Огненный, – мужчина ущипнул ее за бока. – Дочек зови, есть пора, пусть тоже порадуются. Пока все носились вокруг Бендзайтен, сама она пребывала в смешанных чувствах. С одной стороны, все были к ней предельно добры и внимательны, а с другой же – жрица не имела ни малейшего понятия, чем это вызвано. Куча слов, выражений и жестов смешивались в одну сплошную кучу, выудить из которой информацию – хоть сколько полезную – не получалось. Она действовала по наитию, стараясь вести себя так, чтобы не вызывать подозрений, но это уже вышло плохо: кто же садится есть в дорожном плаще в капюшоне? Хотя семья сделала вид, что никого из них это не волнует. Выбежали две девчонки в платьях из черной кожи. Младшей и совсем еще безрогой было не больше пяти лет, а старшей с аккуратными белыми загнутыми рожками – около пятнадцати. Обеих отец потрепал по горящим рыжим макушкам и представил Бэнтэн. “Это мои искорки,” – имена так и не прозвучали, хотя никто не остался этим обижен, так что жрица решила промолчать. В конце концов, ее имя ведь тоже никто не спросил. Все обтерли руки влажноватым полотенцем. Одним на всю семью, что уже заставило брезгливость Бендзайтен царапать ее когтями изнутри. А затем они расселись прямо на пол вокруг камина, положив локти на бортики. Женщина разлила каждому по порции супа с беличьим мясом и явным хвойным привкусом. Ели в тишине. Вдруг младшая дочь хозяина закричала: ”В этот раз моя!” Она достала из супницы небольшую шишку. Мать потрепала ее за щеку: “Ну давай, загадай желание”. Девочка трижды стукнула шишкой о “стол” и бросила в огонь. Услышав, что шишка начала трещать, все замерли, даже гостья. Раз. Два. Три. Ребенок захлопал в ладоши. Служительница решила, это значит, что желание сбудется. После незатейливой трапезы ётун подтолкнул старшую дочь к жрице. “Еще время есть, иди и покажи госпоже что да где горит. Закончите как раз у маяка,” – девушка закивала и с плохо скрываемым нетерпением пошла вместе с гостьей на улицу. – А вы правда ekkja? – такой простой вопрос сбил Бэнтэн с ног. Она понятия не имела, что это вообще такое, но решила играть эту роль до конца, раз уж только из-за этого с ней возились. Служительница кивнула и показала эгишъялм. – Сгореть можно, как круто! То есть, – девушка стушевалась, – простите, это большое горе, но у нас редко такие важные гости бывают. Кем он был? – Он? – Ваш муж, – молодая ётунка указала на амулет. До Бендзайтен начало доходить, что раз уж женщины здесь не военные, то оказаться у нее эгишъялм мог только от кого-то близкого. Это делало ее уважаемой и заслуживающей жалости одновременно. Сложив оба факта, она пришла к выводу, что ekkja – это вдова, чей муж, занимавший высокую армейскую должность, погиб в недавней войне. – Генералом, – глаза девушки округлились еще сильнее. Очевидно, она не могла представить, чтобы в их захолустье в самом деле объявилась такая важная персона. – Он умер почти пять лет назад, когда асы позарились на пограничный форт. Его попросту зарубили. – Генерала и зарубили, – ахнула рыжая. – Сам Тюр зарубил, – девушка остановилась и прикрыла рот рукой. Жрицу позабавило то, что статус убийцы её "мужа" тоже играл не последнюю роль в определении её положения. Ётунка провела гостью по узким проходам их селения к центру, где открывалось нечто наподобие площади. Для Бэнтэн это было сложно назвать даже площадкой, ведь в длину она была не больше шести метров, а в ширину – пяти. – Вот тут у нас горит плотницкая, а напротив живут торговцы. Их часто нет дома, даже сейчас не горят, видите, – она указала на окошко первого уходящего в землю этажа на уровне земли. За ним действительно была темень. – Им можно, они единственные привозят еду и другие штуки из Города. – Какого города? – уцепилась служительница за промелькнувшую надежду. Где город, там и хорошая дорога до Столицы. – Ну, ближайшего. Вы же оттуда пришли, госпожа, – захихикала девушка. – В нашу сторону больше поселений нет, мы крайние на востоке. Рядом с нами только один город к юго-западу, – она ткнула пальцем в воздух, где по идее должен располагаться город. Жрица решила на всякий случай запомнить это направление. – Случилась жуткая метель, и мне пришлось добираться лесом, так что я не смогла передохнуть в том городе, о котором ты говоришь, – вспомнив рассказы эйнхериев, Бэнтэн попыталась придумать самую правдоподобную ложь из всех возможных. – Какой ужас! Да, метели в наших краях знатные. Это все с холмов и гор сдувает, – девушка спокойно поверила ей, не особо вдумываясь в ее слова. – А куда вы направлялись? – Я хотела попасть в Столицу, но повозку развернуло. Возницу придавило, а меня бросили попутчики. – Невероятно! Бросить саму ekkja! Такого быть не может! – на радость жрице, ётунка взорвалась от негодования а не от недоверия. Здесь вообще все какие-то доверчивые. – Послушайте, ekkja, – она сердечно взяла ее за руки, – вам нужно рассказать об этом Смотрителю! Вам точно дадут и лошадь, и припасы! Пройдет пара месяцев, и можно выдвигаться в путь. – Пара месяцев… Нет, это слишком долго. В Столице меня ждут. – Госпожа, – от страха девушка не говорила, а шептала, – но вы же и сами понимаете. Еще зима. Так недалеко и сгинуть от холода. Поговорите об этом со Смотрителем, посоветуйтесь. После службы время у него найдется и… – раздался металлический звон колокола, накрывший селение куполом протяжной вибрации. Ётунка замешкалась и начала бережно подталкивать Бендзайтен в направлении самого высокого здания. Оно было метра четыре-пять в высоту и напоминало по форме конус, на вершине которого горел огонь, что действительно делало его похожим на маяк. Все ётуны повыползали из своих приземистых домиков на улицы, повинуясь ужасно громкому звону. Бэнтэн чуть не схватилась за голову, в глазах немного поплыло. Девушка взяла ее за предплечье и потянула за собой в толпу, напоминающую свору оранжевых муравьев. В руке у нее был простой небольшой фонарь из стеклянной сферы на железной цепочке. Жрица осмотрелась вокруг: все молодые ётуны несли с собой факелы, а ётунки – такие светочи. Внутри Маяка столпились все жители, принесли даже новорожденных детей. Деревянные стены пачкали опоздавших черной смолистой копотью, когда они пытались втиснуться внутрь. Бэнтэн и знакомая ей семья стояли почти в самом центре, где, разумеется, находился очаг с новыми поленьями. Огня в нем пока не было. Вышел мужчина с длинной бородой. Она была уже скорее светло–желтой, чем рыжей. Его прямые и ровные рога смотрели затупленными концами вверх, как старые вилы, что вместе со старческой манерой держаться, накренясь вперед, создавало впечатление бодающегося быка. Он оглядел всех присутствующих и заметил Бендзайтен, на голову которой все еще был натянут капюшон. Смотритель указал на нее пальцем и только едва дотронулся до головы, как чьи-то сильные руки уже стянули с нее накидку и чуть не сорвали плащ. – Не думал, что у нас могут быть такого рода гости, – все уставились на жрицу с немым трепетом, разглядывали лицо и волосы. Ее сердце успело несколько раз перевернуться, пока ётун собирался сказать следующую фразу. – У нас ekkja не часто встретишь, а маячниц – уж точно, – он чуть поклонился ей, подался вперед, едва не стукнув девушку рогами по голове, и снял с ее шеи эгишъялм. – Позвольте. Раздался еще один грохот. Служительница посмотрела вверх и увидела, что это огромным молотом бьют по медной чаще, на которой горит “внешний” огонь. Все ётуны затихли. Они даже дышали одновременно друг с другом. Смотритель сделал жест, как бы приманивая их к себе. Вышли совсем молодые и положили на край факелы со светочами. Старик положил туда же амулет жрицы. И наконец прогремел третий удар, перевернувший верхнюю чашу. Раскаленные угли упали в подготовленный камин, окропив искрами полы одежды близстоящих. Густой дым наполнил здание. Он него слезились глаза и свербило горло, но ётуны, казалось, совсем не замечали этого, поэтому Бэнтэн старалась не дышать и смотреть в пол. Все взялись за руки и подняли сцепленные кисти вверх. Они зашептали какую-то молитву, которую жрица ни разу не слышала. Все, на что она была способна, это мычать в такт. Отец наш – Огонь, Огонь наш – Король, Король – наш Отец. Мой сын – его, Мой огонь – его, Моя дочь – его, Мой свет – его. Мой дух – его, И его дух – мой. Гори! В серой мгле, заполонившей Маяк, Бендзайтен могла различить нити. Она сощурилась, чтобы хоть как–то рассмотреть их опухшими глазами. Это были нити чистой силы, нити жизненной энергии. Они стремились вверх, туда, где на ребре стояла чаша, низвергнувшая огонь. Дым рассеялся, но пламя осталось. Оно горело светлым, чистым огнем: без черных клубков удушающего смога, без невыносимого жара. Он был горящим, но не сжигающим, а своими язычками напоминал раскаленное золото. Такого огня Бэнтэн не видела никогда. Ётуны выстроились в очередь, закручивающуюся в спираль. Жрица совсем упустила из виду тот момент, когда вокруг нее образовался сплоченный и дружный строй. Она решила не бежать вперед, протиснулась к концу и встала последней, склонив голову. Даже тогда, когда стоящие спереди оборачивались и предлагали пройти вперед, девушка мотала головой. Ей инстинктивно хотелось поднять руки, но она помнила, что этот жест тут понимают иначе. В фигурах ётунов, их целостности и почти монолитности служительница почувствовала одобрение. Молодые парни и девушки забирали свои лучины, факелы, а потом быстрым шагом неслись домой. Бендзайтен покосилась на грохочущие двери и увидела, что во многих лачугах больше не горят их маленькие окошки, будто все разом погасло. Постепенно ётунов перед ней становилось все меньше. Служительница выглянула из-за плеча последнего мужчины, стоящего вместе с младшей родственницей, и посмотрела в огонь. Там остался только один светоч и ее медальон. Семья поклонилась Смотрителю, он им кивнул и дотронулся низом ладони до их голов между рогами, растопырив сухие пальцы. Они что-то благодарно прошептали, забрали светоч и зашагали к себе. Осталась одна Бэнтэн. Она поклонилась, на что Смотритель сначала поднял руки, а потом опустил так, чтобы предплечья и ладони были параллельны земле. Он мягко улыбнулся, обнажив оставшиеся редкие зубы и заговорил с ней. – Я бы и вам благословение дал, да вы уже голова светлая, вам и некуда, и незачем, – старик невольно дотронулся до своих рогов. – Давно? – он указал на эгишъялм. – Почти пять лет назад, – прохрипела девушка и посмотрела на него снизу вверх своими заплаканными глазами. – Соболезную вам, госпожа ekkja. И вы все же решились пойти в маячницы… Через сколько заступаете? – Бендзайтен задумалась, но на лице изобразила вид потерянный и почти угнетенный. – Я после его смерти плохо различаю дни… – если рассуждать логически, то маячницы должны походить на жриц, как маяки похожи на храмы. Раз ее признали маячницей из–за отсутствия рогов, то выходит, что покрывать голову ей незачем. Ётуны оказались до мозга костей смертным народом, не имеющим никакой волшебной силы. В ее глазах они опустились до рогатых людей, стоящих на одной плоскости с простыми смертными, а возможно даже ниже, ведь этим смертным созданиям почему-то дозволено обитать в мире богов. – Я бы хотела приступить к службам как можно скорее. Уже обо всем договорилась. – А в каком городе? Мы, Смотрители, друг друга знаем. Я бы порекомендовал вас сразу на должность Хранительницы, чтобы не пришлось таскать этими маленькими ручками бочки с углем, – за все время жрица не услышала ни одного названия города, поэтому сказала единственное, пришедшее на ум. – В Столице, – глаза старика расширились, почти выкатились из орбит. Девушка поняла, что это просто невероятная честь, и поспешила добавить пару оправданий. – Мой муж был генералом. Около пяти лет назад его зарубил ас, когда они с солдатами защищали крепость. – Ас? – он схватился за бороду и чуть не вырвал ее своими нервными подергиваниями. Смотритель косился то на нее, то в пламя. – Тюр, – после того, как прозвучало это имя, старик вцепился взглядом в эгишъялм и облизнул губы с каким-то непонятным ей вожделением. – Позвольте, госпожа. Не спросив ее разрешения, он протянул руку в огонь, к медальону, без видимых признаков боли – Бэнтэн решила, это к лучшему; сама она туда бы ни за что не полезла! – и положил плашмя на ладонь. Внутри кольца рун теперь горела крохотная золотая искорка. Тогда ётун безбоязненно зачерпнул еще пламени и плеснул на эгишъялм. Оно разгорелось, взмыло ввысь, перестало быть таким же теплым и безопасным. Красные языки переплетались, сливались в одну картинку, и тогда они увидели. Это длилось всего лишь несколько секунд, но жрица различила Тюра, точно то были глаза не генерала, а ее собственные. И один удар. Один взмах огромным мечом, после которого всё пропало, сжалось до горящей пылинки в руническом кольце. Смотритель сжал обожженную руку в кулак и провел им над золотыми лепестками святого огня. Ожог пропал. Бендзайтен поймала себя на мысли, что почти улыбается, но быстро одернула себя. В ней будто взыграла странная жестокость, которую подавляли так долго, что почти о ней забыли. Она находила что-то правильное в том, с какой легкостью божественное существо низвергло смертное. Скорее всего потому, что теперь сама считала себя ближе к первым, нежели ко вторым. – Так вот он какой, Týr Dýr, – почти завороженно сказал старик. В первом чуть исковерканном слове служительица еще различила имя друга, но второе было ей незнакомо. – Простите, вы же и сама из Столицы, боюсь, вы совсем нас не понимаете, – в его водянистых глазах блеснула проницательность. – Как вы узнали? – покраснела жрица, упрекая себя в проколе. – У вас очень маленький носик. Просто пуговка, – усмехнулся ётун. – С такими только под Сводом рождаются, где ни ветра, ни мороза, – он сделал вид, что пытается ущипнуть ее за нос – жрица почти засмеялась такой выходке. – Значит “Воин Зверь”. В Столице, наверное, уже вообще так не говорят, да и у нас перестают. Сами понимаете, прошлое в прошлом. – Да, понимаю… – похоже, что ее растерянность окончательно растрогали старика. Он тепло улыбнулся ей и задумался о своем. – И все же, мне странно видеть такой интерес к асам, – девушка попыталась сказать это как можно более дружелюбно и не осуждающе. – Разумеется, – прокряхтел Смотритель, опустив взгляд в пол. – Это Вы из Столицы, наверное, даже видели их вживую, а нам что остается? Для нас есть только один бог, поэтому так странно узнать о других. Многие из нас даже не понимали с кем воюют, не понимали, как могут быть боги сильнее короля, ведь ванов же мы победили, – служительница удивилась такому заявлению, но не подала виду. – О них (асах и ванах) говорилось в старых сказках, но не более того, а теперь и книг таких не найдешь: на старом написанные же. А узнать на закате лет о совсем ином, но связанном с нами народе… Разве это не интересно? – Нет, пожалуй, это чудовищно интересно, – кивнула девушка. Старик передал ей медальон, и она спешно накинула его на шею. Стало как–то невероятно тепло и легко. – Я хотела спросить, как же мне быстрее всего добраться до Столицы? Видите ли, случилось несчастье, и я оказалась здесь и… – Придется ждать весны, – отрезал Смотритель. Бэнтэн застыла истуканом, не в силах сделать вдох: как же так, если весна уже наступила? – Месяца два, а то и три. Увы, но тут мы все бессильны. Ночью оставаться вне огня опасно, вы же просто окочуритесь. Дороги тоже такие, что скорее все кости переломаешь. Днем еще можно попытаться дойти до Восточного Города. Доберетесь до предместий, и уже хорошо, но ведь не всегда путь будет столь короток. Послушайте моего совета: оставайтесь с нами. Война закончилась, уже некуда торопиться. А потом все оттает, и вы доберетесь до Столицы меньше чем за два месяца, – служительница сжала губы, прекрасно понимая, что если дорога в благоприятных условиях длится примерно два месяца, но в их положении составит не меньше трех. – И даже со всеми этими невзгодами я готова бороться. Мне нужно оказаться в Столице во что бы то ни стало. В ближайшее время из всех возможных, – решительность ее тихого голоса поразила ётуна. – Я даже пешком готова идти. – Да, госпожа, – он кивнул самому себе, – будь половина наших воинов столь же тверда, как и вы, мы бы никому не проиграли. Я думаю, есть способ, но он и состоит в том, чтобы идти вам одной. Эта искра в эгишъялме согреет, защитит вас, но только вас, или же даст вам один костер. Она не всесильна и потухнет, как и весь святой огонь, завтра, но я думаю, если будете молиться, то сможете ее поддерживать еще дня два, а там уж точно доберетесь до кого-нибудь. – А если я отправлюсь сейчас, то успею дойти до Восточного Города до заката? – Только не пешком. Вам понадобилась бы добротная лошадь и повозка. У нас такие есть только у Торговца. – Но у меня совсем нет того, что можно дать взамен, – старик отчего-то посмотрел на нее с умилением и даже уважением. – Добрая вы пламень! Кто же ekkja обирать будет? Пойдите к ним, там сейчас светоч и костер, оба искорки Торговца. Они вам все отдадут. Если сможете добраться до Города за день, то застанете очага и печь прямо на торговых рядах и все им же отдадите. А вот еду и одежду они сами предлагать будут, тут можете и покапризничать. В городе возможностей больше, сможете присмотреть себе что-нибудь пламенно-золистое, потеплее. Разгуляйтесь напоследок, потом ведь уже не получится, – он похлопал ее по плечу. – Повезло же столичным смотрителям с такой молодой маячницей. Не будь вы ekkja, решил бы, что вы еще совсем светоч, – старик рассмеялся. Жрица поняла, что должна быть польщена, и смущенно отвела взгляд. – Всего вам теплого. – Спасибо, и вам того же, – девушка быстрым шагом вышла из маяка, не увидев, как рассмеялся Смотритель, решив, что она шутит. После дома Торговца Бендзайтен окончательно поняла, что никто из ётунов не может отказать ей. Без лишних вопросов каждый готов был предложить все, что имеет. Молодой мужчина и совсем юная девушка запросто отдали ей довольно старую лошадь, на которой побрезговали ехать старшие, и скрипучую одноместную повозку. Ее поразило, что эти существа настолько доверчиво и даже радостно отдали ей то, что несмотря на все недостатки, имело для их семьи немалую ценность. Жрице дали ориентиры, указали дорогу, снабдили теплыми одеялами и дровами, чтобы точно увериться в безопасности ее предприятия. Она же пообещала разжечь костер, чтобы лошадь не околела в дороге. Когда девушка уходила, все жители кланялись ей, как какой-то чудотворице, называли непонятными словами, которые никогда еще не доводилось ей слышать. Служительница подобрала своего бога на том же месте, где оставила. Плащ принимать обратно Тюр отказался и только после долгих споров согласился ехать пассажиром под небольшим навесом. Бэнтэн понимала, что шансы встретить кого-то на пути невелики, но лишних предосторожностей в их случае нет, к тому же прими Тюр смертную форму, и продолжать свой путь ей придется с околевшим трупом. Нет, пока не раздобудут мало-мальски подходящую одежду, пусть сидит так. Вместе они отправились в ближайший Восточный Город, когда солнце уже клонилось к западу. *** Торговые ряды представляли собой самое шумное и разнузданное место, где каждый день пропадала сотня вещей и столько же находилась. Они были водоворотом, затягивающим в свое сердце всех тех, у кого не осталось якоря: сирот, пьянчуг, потухших, падших и прочих маргиналов. Их перемешивало, доламывало и выбрасывало на покрытую льдом сушу уже совсем изничтоженными, обессилевшими, неспособными бороться за свою жизнь. Тогда их сгребали Зоркие и заставляли бороться за жизнь Ётунхейма. Если ты не нашел своё место, не удержался в стремительном и бушующем потоке, то медленно, но верно для тебя открывались двери каменоломней, шахт и Красных домов. Сначала крохотная щель давала о себе знать лишь намеками и мрачными мыслями, но потом она ширилась и с протяжным, жалостливым скрипом врат, ведущих в тот, иной мир, чудовищной силой неотвратимой судьбы затягивала в себя. И всё. Назад дороги нет. Раз ступив сюда, на эту сторону, обратно не вернешься. Можно долго врать о трещине в роге, о ранах от цепей и выдернутых ногтях, но клеймо, вбитое под кожу черной сажей не смоется никогда. Звали тебя Лесником, Стрелком али Сборщиком – значения не имеет, теперь ты fjándi. Враг. И места тебе у огня нет. И он это знал. Знал наверняка, но и двигала им не уверенность, а слепая надежда на собственную несовершенность, на то, что прежде в своей жизни он гораздо чаще ошибался, чем был прав. К сожалению, это было редкое время истины. Ётун бесшумно забрался на крышу и припал к черепице. Шишки кололи бок даже через плотную ткань флага, так что пришлось лечь на спину и приложиться всеми костями к промерзшей глине, чтобы его не заметили. Внизу пробежала грузная женщина, метая проклятия во все стороны. Она волочила за собой большую плетеную корзину, видно, боялась, как бы еще чего не стащили. Его пробил смех. Знал бы, что такое представление будет, украл бы меньше, только чтобы посмотреть на то, как Торговка тащит ворох шишек, теряя все на ходу. Женщина скрылась. Он подождал еще немного на случай, если за ней поплелся ее очаг или даже хуже – если эту тираду заметил Зоркий, но все осталось покойно. Ётун спрыгнул на землю тише кошки и, не чувствуя опасности, начал пробираться к безопасному месту. Он знал эти ряды с детства, умел лавировать и подстраиваться под поток водоворота, что почти всегда спасало ему жизнь. Он видел тени и прятался в них так, что никто и не подозревал о его существовании, не чувствовал, как скудеет товар и легчает кошель. Торговые ряды Восточного Города могут раздавить и скрутить в жгут, на котором повесят чуть более везучих, а могут обогреть и прокормить. И ётун знал, где да как просить второе, чтобы избежать первого. Ловко перепрыгивая через снующих туда–сюда торговцев, проползая под лавками, он двигался к единственному месту, которое отчасти мог назвать домом, и то поскольку оно чаще прочих давало ему приют. После бесконечных рядов, растянувшихся на главной площади под небольшим Сводом (который не шел ни в какое сравнение со столичным), начинался жилой муравейник. Тот, кто жил в центре, был под защитой Свода, тот, кто жил в твердях, был под защитой камня и кирпича, а тот, кто оставался, ютился ближе либо к одному, либо к другому, уповая на то, что сможет согреться рядом с горящим соседом. Таким образом между рядами и твердями вырос лес из тщедушных, покосившихся домов-калек: хромых на фундамент, слепых на окно, уродливых на фасад и с поехавшей крышей. Там на лезвие ножа балансировали уже не светлые, но еще не fjándi, ожидая, когда же судьба толкнет их в одну из сторон. Глупым решением было явиться туда тогда, когда она уже сделала свой выбор. Ётун почувствовал в воздухе запах пепла. Он особенно режет нос, когда еще пару секунд назад ты дышал чистым духом под Сводом. Однако его сияющие грани остались за спиной, а с ними и святой огонь. Здесь есть только то пламя, от которого остаются дым да копоть. Он принюхался и с ухмылкой пошел к полуразвалившемуся двухэтажному дому с кирпичным фундаментом – своеобразная роскошь. Зная, что через дверь тут заходить не принято, ётун оглядел окна – заколочены, потом второй этаж – крыша просела так, что почти скрыла его, и наконец дымоход – не коптит. Никто тут не топит печь, по крайней мере, в прямом значении – это может привлечь лишнее внимание, а распространяться, что ты где-то достал уголь или дрова – дурное решение. Единственное, что имело значение для ётуна, так это то, что в трубу могла пролезть его голова с рогами, а остальное – не так важно. Он проверил узлы красной ткани (как–никак на них держалась колкая добыча), и легко, плавно запрыгнул на стену, уцепившись за карниз. Руки знали свое дело – они несли его на крышу, точно подмечая, какой выступ сможет выдержать тщедушное тело хозяина, и тут сложно было ошибиться: тощая фигура выглядела так, будто может повиснуть на молодом сучке, едва погнув его, но в ней чувствовались энергия, необъяснимая сила и жизнь. Ётун подобрался к широкому дымоходу, глянул вниз и острыми глазами различил блеск света. Угадал. Он прикинул, что до дна примерно четыре метра, а значит, если повиснет на руках, то останется чуть меньше двух. И больше бывало. Как же все удивятся. Одним прыжком ётун сиганул в измазанную сажей трубу и разжал пальцы. *** Вся подколодная шушера перепугались так, что была готова выбить заколоченные окна, а Костерок даже приготовилась тушить огонь. Когда же черное нечто, выскользнувшее с облаком золы из дымохода, широко улыбнулось и засмеялось раскатистым бархатным смехом, его тут же признали. Те немногие, что были в тот час на месте выругались так, точно через пару секунд самолично вышвырнут его, но потом и сами рассмеялись, когда чумазое чудище протянуло им ворох шишек и сказало: “Я из леса с гостинцами”. Костерок подбежала к нему в притворном гневе, видимо, решив, что пока тут не объявилась женщина старше, обязанности печи лежат на ее плечах. Она с явным усилием подняла его на ноги за шкирку и принялась трясти маленькими ручками. Ётун позволял ей с собой играться, как позволяют иной раз вольности младшим сестрам, к тому же Костерок из всех несветлых была его любимицей. Бойкая и резвая ётунка с нескладной, недоразвитой фигурой и по-мальчишески короткими волосами совсем не выглядела на свой возраст. Сколько бы она не утверждала, что уже давно пламень, а не светоч и уж точно не лучина, все снисходительно махали рукой, отводя взгляд. Впервые взглянув на нее можно было легко спутать эту пламень с факелом, у которого еще ни рога, ни борода не доросли до костра. “Что ж, по крайней мере живучая и ловкая”, – успокаивала себя ётунка, оглядывая свои угловатые плечи, маленькие острые груди, почти квадратные бедра. За такой вид ее и прозвали “Костерок”: слишком неженственный, чтобы назвать пламенью, слишком юный, чтобы назвать костром. Из-за истощения с каждым годом она становилась все больше похожа на схематичный набросок какого-нибудь лучика: ни плавных линий, ни прорисованных цветом черт в ней почти не осталось. Костерок затухала на глазах, что особенно печалило ётуна, помнящего ее еще худой, но вполне здоровой и сильной светочью. Ему хотелось помочь, подхватить ее до того, как пламень сорвется и падет с лезвия ножа своей судьбы. Ётунхейм знал много таких брошенных семьей сирот. Со смертью очага на войне дом терял все. Если печь еще могла тянуть на себе младших, если еще был костер, который мог взять бремя очага, то они выживали. Такими были не все. Ее не были. Часто печь изводила себя, загибалась и тихо гасла день за днем. Постылый дом находили Зоркие, забирали себе в услужение. Искорок и лучиков еще могли забрать в Общие Огнива, воспитать так, чтобы из них вышли Угольщики, Зольщики, Возницы или даже Прядильщицы для Красных домов, но дети старше восьми зим были умнее и ловчее. Они сбегали, становились блудными сынами и дочерями Ётунхейма. Всполохи и лучины побирались, пытались найти приют, иногда убитые горем очаги и печи даже брали их к себе на место умерших искорок. Факелам и светочам везло гораздо меньше. Им и была дорога либо на Торговые ряды, либо на маяки, что не слишком отличалось от тюрьмы, поэтому многие предпочитали первый вариант. Когда побираться нечем, начинаешь брать сам, а вместе брать проще. Так и жили дети Ётунхейма, братья и сестры теней, краж и лишений, охотники на жизнь и добыча Зорких. Костерок еще немного поотчитывала его, потыкала костлявенькими пальчиками в проступившие ребра, когда он снял куртку, чтобы показать подкладку из красной ткани флага. Она старательно скрывала свой ужас за гневом, почти со слезами на глазах глядя на веселое лицо, осунувшееся до того, что кожа напоминала натянутую на череп маску. А он все задорится, шутит и смеется, когда ей от одного его вида совсем не до смеха: на фоне этого молодого костра она казалась почти совсем здоровой. Ётун протянул ей сразу три шишки и натянул рваную куртку обратно. “Совсем промерз, мне бы согреться для начала. А ты прокали в огне минуты три и ешь, – Костерок уже хотела вновь начать тираду о том, что он просто от нее откупается в который раз, как вдруг он приобнял ее и шутливо ущипнул длинными пальцами за сосок. Пламень айкнула и загорелась от неожиданности и бесстыдства этой проказы. – Ты день ото дня все меньше и меньше. Меня всего пару месяцев не было, а ты во как скукожилась. Что дальше? Будешь не Костерок, а Факелок?” – ётун похлопал ее по макушке и толкнул к огню, горящему в центре одной большой комнаты. Пламень еще много чего хотела ему высказать, но фыркнула, плюнула под ноги и пошла на свое место, уткнувшись тонким носом в шишки, перемазав лицо кедровой смолой. Ётун пожал плечами и повернулся ко второму своему любимцу. Суровый и почтенный очаг смерил его тяжелым взглядом глубоко запавших глаз, на одном из которых было огромное бельмо. Он нахмурил кустистые брови, уже почти потерявшие былой медный цвет и протянул ему руку. – Я на это не поведусь, старый хер, – ухмыльнулся костер и постучал по деревянному протезу. – Давай нормальную, – очаг издал утробный звук, похожий на харкание. Иначе смеяться с одним легким было сложно. – Вот, наш. А вы говорили подменят, – он протянул ему исполосованную шрамами, но все еще горячую и сильную ладонь, которую ётун с радостью пожал. Очаг скривил тонкие губы. – Ну и костлявый же ты стал, точно сельдь летом. Как тебя такого тонкого вообще поймали? И за что? – Не при пламени будет сказано, за что, хотя… – он сделал вид, что оглядывается. – Не вижу тут пламень, – ему в голову тут же прилетела очищенная от орешков кедровая шишка. Ётун прыснул со смеху. – Я переострил. – Что? – очаг закатал рукава, все в быстрых заплатках на два-три стяжка, и сложил на животе обе руки, предчувствуя что-то интересное. – Увидел, как дружок Зоркого у него же на глазах открыто обирает Пекаря. Нет бы цивилизованно стащить, знаешь, красиво, чтобы ни крошечки не осыпалось. Так этот блядитель закона просто сует всё себе в рот! Ну, вот я и стащил конного жгучего хлеба. Хороший хлеб. С пылу с жару, – его вдруг самого прошиб смех. Слова вылетали из его рта между приступов дикого хохота. – И решил, что сегодня не жадный, да подложил ему, – на этом моменте даже очаг затрясся в немом смехе. – А потом еще добавил, что Зорких пора бы переименовать в Слепых. – Уморил, друг, уморил. Да, – он смахнул выступившую слезу, – слышал я об этом. Но не дыми, давай уже, со своими можно и раскупорить горнило. За что тебя поймали-то? Почему не отпускали? – Сказал же, что не при пламени будет сказано, – ётун хитро подмигнул ему и похлопал по плечу старого ветерана. – Потом расскажу, когда найдешь в Ванахейме свою руку. – Вот гаденыш! – очаг захрипел и сплюнул на пол. – Не будь твой дед мне другом, придушил бы. – Ага, если бы поймал одной рукой! – ётун взъерошил свои короткие волосы так, что облако сажи полетело в старика. Тот закашлялся и наугад рассек воздух деревянном протезом, но костер уже успел отскочить от него. Очаг фыркнул, высморкался на пол и пригрозил подлецу кулаком. – И ты не скучай! А у вас, как трещит? – ётун краем глаза заметил два освещенных желтым светом пламени силуэта и подошел к двум кострам, сидящим на корточках у огня, где уже калились шишки. – Как трещит, так верещит, – в один голос ответили Левый и Правый. – Верещит? А с чего это? – на него уставилась пара серых глаз, белок которых уже впору было называть желтком. Ётун опешил. Он понизил голос и заговорил с ними так, будто не хотел сдавать младших братьев старшим родственникам, хотя уже жгуче злился на них. – А вы, ребята, я смотрю, все вместе делаете, даже концы решили отдать парой. – Я б за свой конец еще подержался, – хмыкнул Левый. – Последний глаз потеряешь – никто больше за твой конец и не подержится, – невесело рассмеялся ётун. – Когда же вы успели? – А вот как я отвернулась, так и успели! – выросла рядом с ними Костерок, пристыженно опустив глаза, как будто именно она была виновата в том, что двое взрослых костров подцепили заразу. – Держи, вот! Давай-давай, вот же червивый! Еще упираться будете, вот неблагодарные! – она всучила в руки Левого глиняную кружку со сколом, из-за которого вода в ней постепенно убывала. – Пей быстрее! Сейчас, вот-вот все вытечет! – Левый, которому явно приходилось хуже брата, пил такими большими глотками, что они кололи ему грудь. – Вот так бы и сначала! Вот бесстыдники, – она забрала кружку и отошла, чтобы наполнить ее снова для Правого. – И когда же вы решили червей нажраться? – продолжил наседать на них ётун. – Зима выдалась жестокая, – попытался замять разговор Левый. – Жестокая зима – не повод сырое мясо клыками рвать, – только сейчас костер заметил, что силуэты их были желтыми вовсе не из-за огня: их кожа больше напоминала по цвету размокшую речную глину. Паразиты внутри них уже проели часть органов, превратив их в кашу. Постепенно оба они превращались в ил – пищу и кров личинок. – Давно желтеете? Или за компанию с первоцветами? – Недели две, – со странным клекотом ответил Правый. Его одолел мокрый кашель. Он сплюнул кровавую мокроту в огонь. Вместе с шипением в воздухе распространился запах гнили. – Не кались. Отдохнем – само пройдет. – Дымить так будешь со светочью, а со мной не выгорит. Вы, ребятки, крепко встряли, – ётун старался выглядеть спокойным и даже веселым, но несмотря на то, что у двух костров в сумме было всего два глаза, они оказались гораздо более зрячими, чем все остальные несветлые. Они понимали, что сейчас шансы выжить невелики, а когда погода потеплеет, они уже вполне сойдут за удобрение. – Поверить не могу, что вас не выперли, – добавил костер полушепотом, примечая в доме новые лица. – Да кому мы нужны? Сидим, не мешаем, – Правый проследил за взглядом ётуна и покачал головой, подтверждая, что ни один из новых жильцов тут не постоялец и запоминать их смысла нет. Снова показалась Костерок, но с куда более мягким выражением и на редкость грациозной походкой. “О, как гарцуешь!” – хмыкнул очаг, хитро стреляя глазами. Она помогла Правому взять кружку и заботливо наклонила ее к нему. “Совсем, вот, меня не бережете,” – зашипела Костерок, но не ядовито: то было шипение не змеи, но пламени, оберегающей своих искорок. – А на меня ты ведро угля высыпала, когда воду приносила, – возмущенно фыркнул Левый. Пламень раздраженно нахмурилась, кулак свободной руки ее сжался, готовый ударить его. Ётун, наблюдая за ними, только ухмыльнулся, почувствовав уколы чужой ревности. – Так вот я и настоящее высыпать могу! – краем глаза Костерок заметила эту ухмылку. Она отчего–то вздрогнула и окатила Правого остатками воды из кружки. Он закашлялся. – Мы верим, верим, не обязательно для этого переводить воду, – ётун похлопал костра по спине и вручил его брату оставшиеся шишки. – Раз уж вы все равно никуда не денетесь, держите! На всех наших прокалите. А ты мне покажи, где воду брать, я сам Правому донесу, – Костерок поднялась и нервно одернула юбку платья. Она кивнула куда–то в соседнюю комнату, где копошились незнакомые ётуну тени. Он пошел за ней. В крохотной комнатушке, половину которой занимали покосившиеся стены, по разным углам сидели незнакомые ему ётуны со своим собственным огнем. Он бегло приметил сверток на руках одной то ли светочи, то ли пламени и пару совсем еще юных факелов у горы тряпья. Гора шевелилась, дышала. Завидев пряди серых волос меж грязных лоскутов ткани, костер понял, что это была либо печь, либо очаг. Они прошли между двумя этими семействами к трещине в потолке, с которой спускалась сколоченная из подручного трубка. Костерок подвинула чье-то ведро и подставила кружку. Никто ей не возразил. Казалось, эта комната была настолько поглощена собственными горестями, что не обращала внимания на вторженцев. Вода набиралась медленно. Капля за каплей она проходила по трубе, начиненной углем, стекая с крыши. – Через сколько догорят? – шепнул ётун над ухом Костерка. – Ах, – вздохнула пламень, ощутив на шее его дыхание, – через неделю, не больше. – Лечить пытались? Травы? Уголь? – ее кивки медленно перешли в отрешенное покачивание головой. – Бестолку, у них отказывает печень, вот и желчью наполняются, как Зоркие золотом. Их бы в ма… – Костерок резко замолчала и уставилась на ётуна во все глаза. Он тоже замолчал, замер, как будто выжидая, когда она договорит. – Куда? – Никуда, – стушевалась пламень, отвернувшись от него. – Никуда – это в маяк? – костер приложил немало усилий, чтобы переделать оскал в улыбку. – Не бойся договаривать, разве я когда-либо тебя за слово обидел? – Нет, вот… Ни разу, – она виновато опустила голову. – Им бы спалить божественным огнем всю эту заразу, да и дело с концом. – Можно и без маяка обойтись, я бы сказал, нужно. – Чтобы они помирали, вот, не неделю, а месяц, и в конце все равно только пепел оставили? – Костерок медленно начинала злиться. – Сама их притащила, – ётун развел руками. – А меня до этого кто притащил? – пламень легонько пристукнула его по рогам. – Я от очага тогда многое вытерпел, а этих мы как-то быстро взяли. – Зато, вот, вовремя. Как взяли, так и ты пропал. И как бы без них горели? – она все пыталась подлить в огонь масло укора. Ей до ужаса хотелось довести его в отместку за то, сколько ей пришлось пережить, не имея твердой опоры. Костер был ненамного, но старше ее. Он это понимал и спускал ей с рук, почти нахально улыбаясь. – Раз меня нет, так перебрались бы туда, где легче, угли в воду и пепел по ветру, – он на мгновение уличил в ее глазах страх, как будто на секунду она представила себе, что бы было, если бы они действительно так поступили. – Не рви мне сердце, – серьезно сказала Костерок. – Мы тебя и ждали, чтобы перебраться, а сейчас не можем из-за них, – она постучала ногтем по глиняной кружке, наполнившейся наполовину. – Много нового узнаю! – пламень негодующе нахмурилась: значит, ее укоры не так сильно его доводили, как один лишь факт, что они успели без него что-то решить. – Когда это вы надумали на новом месте разложиться? – Сразу как ты пропал! Очаг тогда совсем из ума выгорел, а эти день через день бедокурили. Мы же не знали ничего… Боялись, тебя навсегда забрали. – Меня навсегда и забрали, просто я не согласился. И что ты в самом деле, будто совсем за меня не переживала, – пламень подняла на него взгляд не виноватый, но обиженный и глубоко раненый его словами, его отношением, его уверенностью и насмешливостью. Она повторяла про себя, что в этот раз его не простит, что в этот раз она стойко все сдержит, но не позволит ему с собой играть. – А ведь я скучал, Костерок. Можешь не верить, но скучал, – как обычно всего-то пары его слов было достаточно, чтобы унять огненную бурю и расплавить лед. Его рука скользнула по ее едва заметной талии. – А ты скучала? – смутившаяся и смущенная пламень подалась вперед, приостановилась, но решила довести до конца. Костерок встала на носочки и едва клюнула его тонкими губами во впалую щеку. Этот, в общем-то, вполне целомудренный жест добил ее. Она отступила от ётуна на шаг, второй, а потом развернулась и убежала, собирая ногами все заготовленные для огня поленья. Ётун хмыкнул. Он подобрал кружку и поставил на место ведро. Костер обернулся – ему на глаза попались два факела, которые неотрывно следили за ним. Что-то кольнуло в боку. Он проверил подкладку куртки и нашел там последнюю шишку. – Эй, мелюзга, асы бросают снаряд! Лови! – он покрутил ее в руке и бросил детям. Они со смехом вдвоем схватились за шишку и упали, не удержав равновесия. Костер поднял каждого за шкирку и щелкнул их по носам. – Не хворайте! Он вернулся к своим, протянул кружку Правому и сел рядом. Костерок возилась с дровами, подкладывая и убирая их так, чтобы дыма в доме оставалось не слишком много, и он мог понемногу уходить через отверстия в крыше, не привлекая внимания. Ётун сунул руки в пламя, будто не боясь обжечься, измазал их углем и начал покрывать им свои короткие волосы, втирая в кожу головы. – Обратно собрался? – очаг пододвинул к ним стул и сел ближе к огню. – Еды нет, надо бы еще чего стащить, пока еще рынок не пуст, – костер вытер черные руки о красную подкладку куртки. – Откуда у тебя это? Хорошая ткань, добротная, – Правый отставил кружку и потянулся потрогать новую вещицу, но ётун дрогнул так, будто собирался подскочить на ноги. – А, это, – он засмеялся, – оттуда, откуда и все остальное, – костер подмигнул Правому и плюнул на ладони, стирая уголь с линии судьбы. – А это тебе так сдачу отсчитали? – прохрипел очаг, указывая на перемотанный алой тканью локоть. На долю секунды, которой и треск дров был бы длиннее, все замерло в теле ётуна. Его зрачки и сердце сжались так, что, казалось, потянули за собой и все тело, обратив всего костра в крохотный комок угля и грязи. Но только на долю секунды. – Ага, не каждому торговцу я так много плачу, – он вальяжно расселся и принялся заталкивать дорогую ткань в рукава и горловину, чтобы ее уж точно не было видно. – Чем в этот раз заплатил? Своей тенью и пылью из-под ног? – Правый присвистнул, пародируя шустрого сбегающего ётуна. – Я знатно помог ему избавиться от лишней тяжести в кошеле, – все засмеялись, кроме Левого. Он все время смотрел на перемотанную руку костра, будто силясь глазами прорезаться сквозь слои ткани и понять, что под ними. Изредка его взгляд падал на пламень, но она в упор это игнорировала. Ее тоже поглотила загадка этой перевязи, хоть и по совсем иным причинам. Костерок выловила длинными пальцами шишки и тщательно выбрала из них орешки, выделив каждому по горсти. Первым получил очаг. Старик смахнул вершину своей горки обратно в подол пламени. “Я столько уже не разгрызу. Клыков у меня не так уж много осталось,” – он кивнул в сторону одноглазых братьев. Правый сделал вид, что не заметил этого, а Левый только оскалился и отвернулся. Костерок поняла, что он совсем плох: все его восемь клыков отошли от десен. Правый закашлялся, сплюнул кровь в огонь и с благодарностью принял свою долю. Сквозь шипение и запах гнилой крови Левый различил треск скорлупы. Он поднял глаза на Костерок и увидел, как она достает для него орешки, расщелкивая их при помощи камня. Костер нахмурился, покраснел и тихо зарычал. Пламень поднесла ему горсть очищенных орехов, но Левый даже не взглянул на них. Он поднялся на шатающихся ногах и поковылял к дыре в полу, прикрытой тонким ковром. “Я не голоден,” – костер хотел только отодвинуть ее руку, но из-за ломоты его движения были столь топорны и лишены какой бы то ни было мягкости, что он случайно оттолкнул ее так, что часть орехов упала на пол. Костерок мигом ссыпала оставшееся в карман и схватила Левого за плечо, разворачивая к огню. “Губы от золы вытри,” – ядовито прошептал ётун, отбиваясь от ее попыток вернуть его на место. В ушах зазвенело. Щетина на подбородке пропиталась теплым. Он посмотрел под ноги и увидел кровь. Пламень все еще тянула его обратно, и сквозь бубен собственного сердца иногда пробивались ее слова. Вдруг все потемнело. Что-то будто ударило его обухом по голове и потянуло вниз. Он упал. Но забытье все не наступало. Он так же явственно ощущал щекой грязный пол, как крепкую хватку Костерка на плече. – Зоркие! – послышался шепот брата. Все пространство заполонил дым потушенного огня – дыры-дымоходы заткнули. Левый попытался повернуть голову и почувствовал, как протестующе сжала его плечо пламень. Он зашипел и лишь назло ей повернулся. За щелями забитых окон гулял золотой огонь. Он не был близко к ним, скорее, подобно звезде сиял где-то там, далеко, гипнотизировал своим плавным движением. Огненная звезда медленно очертила горизонтальную полосу и пропала. Еще с минуту-две они лежали неподвижно, потом послышались удары камня о камень. Замутненное дымом пространство озарилось тусклым светом зачинающегося огня. Костерок лежала рядом с ним и пыталась отдышаться от испуга. Он почти кожей чувствовал частое биение ее сердца. Пламень посмотрела куда-то вверх, взялась за протянутую руку, разжала плечо Левого и встала, улыбаясь возвращенцу. Костра на полу еще сильнее скрутило. Его вырвало гнилой кровью, в которой шевелились мелкие черви. Он глубоко и быстро задышал, чувствуя щекочущее шевеление в горле, его единственный глаз закатился, и Левый потерял сознание. – Не выходи, – Костерок пристально и умоляюще посмотрела на ётуна. – Куда ж теперь денусь, раз такое дело? – он поддел Левого за рог, приподнял, взялся за чистый край ворота его плаща и подтащил к огню. – Плохо дело, как бы за ночь не догорел. – Последний уголь не истлел – костер жив да умел, – сквозь боль выдавил из себя Правый. – Лучше уж нам всем слечь, я подежурю. – И давно зоркие забегали? – С неделю. Те, – костер указал на вторую комнату, – говорили, что в западных деревнях похоже. – Стало быть, когда на ноги встанете, дальше на восток шагаем, – ётун хлопнул его по плечу и подошел к очагу. – Сколько? – шепнул он одними губами. – День, – старик покосился на огонь. – Но маяк – дело гиблое. Всех сразу загребут. Тебе сколько дали за то, что в маяках не объявлялся? – Много, – отрезал ётун. – Так тут каждому много светит. Ладно, мы хоть молимся, на смерть не пошлют. – Да, молимся, – он наблюдал за тем, как Костерок перемалывала палочкой в кружке с водой орешки в жидкую кашицу, а потом протянула Правому. Костер благодарно кивнул и принялся понемногу перекладывать ее брату в рот, как совсем маленькой искорке, попутно раскалывая свою долю клыками и сплевывая скорлупу в огонь. – Завтра стащу у кого светоч или факел, а потом выметаемся отсюда как через трубу, – пусть за очагом признавалось первенство, но было очевидно, что и он привык слушать их главного кормильца. Старик закивал головой и вернулся на свое место. – Уверен, что не хочешь подежурить лежа? – Уверен, мне только дышать сложно, не важно, как сяду, все равно через одно место харкается, – Правый махнул рукой и сел на свой пост у заколоченного окна, довольный, что все еще может приносить хоть какую-то пользу. Ётун бросил взгляд на Костерок, укладывающую дрова так, чтобы Правому было легче в случае чего тушить и зажигать огонь, удовлетворенно кивнул, подобрал единственную на всех кружку, уже пустую, и улизнул в соседнюю комнату. Он поставил ее наполняться и приметил, как женщина со свертком сидит рядом с полным ведром, черпает ладонью воду и по капле на кончиках пальцев вливает в существо, обернутое десятью слоями ткани. Оно почти не шевелилось. Костер подошел к ней, перевернул ее занесенную над водой руку и высыпал на нее свою горсть орехов. Женщина сжала ладонь и подняла на него почти белые, слепые глаза. Из ее истерзанного рыданиями и муками горла хотели вырваться слова то ли благодарности, то ли отторжения, но ётун осторожно положил ей ладонь меж рогов и одним этим касанием пояснил, что не нуждается ни в том, ни в другом. Женщина замолкла. Костер наполнил пустой желудок стаканом воды и вышел. Он нырнул в подвал и прошел в свое место прямо под общим огнем. Его глаза адаптировались к кромешной темноте за пару секунд. Ему стоило лишь проморгаться, как вдруг все вокруг приобрело очертания. Кто-то заботливо заменил ему сено и зашил одеяло. Напротив была дверь, состоящая из одного валуна фундамента. Она служила общим выходом. Ётун сел на свое ложе, не разуваясь и не расстегиваясь. Его уши слышали все, что происходило в доме. Они слышали тихие и легкие шаги, трение ковра о пол, приземление крохотных ножек о землю позади него. Костерок понимала, что он ее слышал, но молчала. – Не спится? – усмехнулся костер. Она подошла к нему и попыталась взяться за забинтованную руку. Ётун почти с яростью вырвал ее из пальцев пламени. – Сильно болит? – с жалостью протянула она. – Тебя, вот, должно быть крепко приложили. – Костерок, иди спать, – она не слушала его. Ётунка вглядывалась в знакомое худое лицо, в кисти рук, примечая десятки выдуманных и настоящих шрамов. Она нежно провела кончиками пальцев по его костяшкам. – Костерок, иди спать, – пламень уязвленно потупила глаза о пол, но не отступила. Вместо этого другой рукой она вслепую потянулась к его лицу и едва провела по щеке в неумелой ласке. Он крепко схватил ее за запястье и потянул на себя. Пламень подняла голову и почувствовала жар его дыхания. – Испачкаешься еще. Костерок, иди спать, – она осталась на месте: слишком смущенная, чтобы приблизиться, слишком решительная, чтобы отступить. Ётун тоже не шевелился, так и застыл, сжав ее запястье. Он сухо коснулся ее губ своими, принимая правила, соглашаясь с тем, что уйдет она лишь получив свое. Пламень прижалась к нему, обхватив шею руками. Пепел и их губ по песчинке слетал, и сухие поцелуи становились горячими. Жирный уголь измазал их лица, следы черных губ перешли на шею, ключицы. Она уже хотела расстегнуть его куртку, но ётун прекратил ее целовать. Он осторожно отвел ее руку. – Спокойной ночи, – сказала Костерок и упорхнула из подвала. Разгоряченный ётун потер лицо руками, размазывая по телу темные полосы, и лег на сено. Он до боли сжал в кулак забинтованную руку, со всей силы ударил ею о каменную стену, выдохнул от резкой боли и лишь ощутив кровь, стекающую по костяшкам на пальцы, почувствовал, что засыпает. *** Ётун ушел с рассветом. Он даже не поднимался в дом за завтраком из оставшихся орехов. Различив четыре знакомых дыхания, он успокоился – ночь никого не унесла за собой – и побрел в город. Он знал каждую улицу, каждый дом и каждого его жителя как свои рога, хотя бы потому что каждый житель невольно, но однажды помог ему пережить еще день в этом круговороте жизни. Тем сложнее ему было решиться на воровство золотого огня. Одно дело – украсть хлеб, другое – пламя из печи. Воровать нужно честно. Ётун смотрел. Он наблюдал за тем, как просыпался город. Народ выходил из своих домов и разбредался по улочкам. Ётун смотрел. Он вспоминал, как кого зовут, сколько у них искорок, чем они горят, для кого потеря будет наиболее безболезненной. Ётун смотрел. Нельзя трогать Пекаря и Кузнеца – и один день простоя для них плохо кончится, нельзя воровать у Пастуха и Кожевницы – они в ссоре с семьей и вряд ли им помогут провести ночь без огня, нельзя заглядываться на Лучника и Охотника – слишком близко к Дому Зорких. Ётун был готов поставить на кон свою жизнь, в определенном смысле, это было его призвание, но сейчас от него зависели жизни несветлых и светлых, что заставляло подумать дважды лишь о том, стоит ли решение принятия. Он выбирал свою жертву с глазом хищника, умом ученого и сердцем правителя. Выбор должен быть сделан до общей молитвы. Ётун забрался на Красный Дом. В Восточном городе в отличие от Столицы он беспрестанно рос в высоту, а не вширь. Год за годом это здание тянулось ввысь подобно дереву, пустившему корни в кровавую землю. Здесь, на крыше, ётун, не прилагая никаких усилий, мог коснуться Свода. Всхлипы и плач тысяч прядильщиц заглушали звук его шагов, запах железа перекрывал исходящую от него гарь преступной бедности, с красно–черным кирпичом сливались его заношенная до дыр куртка, штаны из грубой кожи и угольная голова – признак отсутствия в доме даже колодца. Этот костер являл собой типичный портрет ётунхеймской бедности. Таких картин после войны было нарисовано слишком много, чтобы у каждой была сколь бы то ни было запоминающаяся особенность. И для обывателей, и для зорких его вид значил одно и тоже – скорое преступление. Счастье большинства в его безликости. Оно мелькало перед затаившимся зверем, не вызывая интереса. Тем ярче выделялся алый плащ, снующий между рядов однотипных серо-черных курток. В первую минуту ётун не мог поверить своей удаче. Это была ekkja. Сама ekkja так просто ходила среди голытьбы. Она будто специально дразнила его, его и остальных, затаившихся в тени заклейменных тем же словом. Ётун видел их, чувствовал, как и они точат клыки и когти на его добычу, но отказывался причислять себя к ним. Он не хотел верить, что теперь между ними нет никакой разницы. Все они смотрели на фигуру в капюшоне, на шее которой так доверчиво и притягательно болтался эгишъялм. Однако ekkjа привлекала к себе не только самую темную сажу этого города, но и тех, кто парил над ними всеми. Зоркие тоже заметили ее. Они безмолвно подавали друг другу сигналы, где находится и куда идет ekkjа, прекрасно понимая, что лучший способ поймать зверя – поманить его куском мяса. Ётуны в легкой броне из кожи варгов с соколиными перьями на шлемах черными тучами окружали этот алый закатный луч, который нес для костра надежду и избавление от тяжкой ноши. Он выбрал ее. Что будет ей от потерянного эгишъялма? Зоркие уже запомнили ее, о ней позаботятся сильные этого мира, обогреют ее, накормят и вернут к семье, которая ни за что не бросит свою госпожу. Сбыв медальон с рук, он сможет не просто найти способ перебраться и обустроиться. Он найдет дом. Мечты уже совершили попытку занавесить цель ётуна и воспрепятствовать его успеху, но он слишком давно занимался своим ремеслом, чтобы позволять чувствам так легко играть с собой. Костер притаился в тени. Он тихо следовал за своей целью, поджидая нужный момент. Маяк всегда напоминал ему горнило какой–то страшной адской печи, место которой лишь на скотобойне. Все жители города послушным стадом спешили и обгоняли друг друга, чтобы быть поглощенными утробой золотого огня. Они отдавали себя, свои мысли, силы и желания в жертву Отцу, а сами уносили домой его дар – крохотную искорку его силы. Король соблаговолил позволить им прожить здесь еще один день, не замерзнув насмерть! Какое счастье! Не смог попасть в маяк? Твои проблемы, никчемный! Возрадуйся же, что король наш столь благостен, что позволяет тебе молиться вне маяка, но это только месяц. А что потом – уповай на себя и собственное богохульство. В каменоломне, тюрьме и Красном Доме у тебя будет много времени. Маяк поглотил город. Даже Зорких не осталось на улице. Огонь горел лишь в двух местах: Маяк и Дворец Наместника. Совершался ритуал. Ётун чувствовал, как нити энергии намотались на шпиль маяка и направились в Столицу, к главному и единственному для всего Ётунхейма богу. Показались первые лица. Бледные и обескровленные, зато с факелами и светочами в руках. Еkkjа все не выходила. Ётун подошел ближе к маяку и притаился в переулке между ним и Дворцом. Если она пойдет в сторону Дворца, то он срежет эгишъялм прямо здесь, заберется по стене на крышу и улизнет через рынок, а если… Еkkjа вышла без капюшона и свернула в сторону Красного Дома. Ее голову покрывала странная темная вуаль. Ётун со скоростью дикой кошки забрался на шпиль маяка, соскользнул с него и оказался над ничего не подозревающей ekkjа. Он не верил своим чувствам. Зорких не было. Они будто специально бросили эту пламень в самый уязвимый для нее момент. Его горло вновь разодрал смех. Ётун ждал, когда ekkjа встанет ровно под одним из девяти канатов Красного Дома. Как только голова пламени сравнялась с канатом, ётун сиганул вниз. Еkkjа даже не успела поднять голову, как перед ней показался перемазанный углем ётун, похожий на любого другого. Он одним резким движением сорвал с ее шеи эгишъялм, хранящий искру золотого огня. На миг их глаза встретились. Ётун понял, что никакой вуали на ней не было. Это были ее волосы. Такие темные и фиолетовые, что могли соперничать с сумеречным небом. Рогов у нее тоже не было, а в готовом разразиться криком рту едва ли насчитывалось восемь клыков. Это не ekkjа. Это даже не ётунка. Но никто до этого не обращал на сей факт никакого внимания, точно он был единственным, кто видел ее отличие от остальных. Мысли промелькнули и тут же затихли. Какое это имело для него значение, когда эгишъялм уже грел ему ладонь? Костер что было мочи побежал на рынок и скрылся среди его лабиринтов и тайных ходов, пока позади него нечто изливалось пронзительным криком. *** Ётун бежал и смеялся. Его хохот пугал других и куда больше напоминал звериных визг, чем смех. Смертельно счастливым вороном он пронесся с добычей в когтистых лапах по рынку и вылетел за Свод. За ним не было погони, но он бежал так, что ноги его едва касались земли. Тощая фигура разрезала воздух как раскаленный нож масло. Только у искалеченного дома искалеченных судеб он остановился. Его привлекло нечто, втоптанное наполовину в грязь со снегом, но все еще трепещущее от ветра. Ётун подошел ближе и поднял к глазам соколиное перо. Вот куда пропали зоркие. Они были здесь. Они искали сбежавшего. Костер пригляделся к стенам и заколоченным окнам: ни единой струйки дыма – либо внутри не было огня, либо домочадцы заткнули все щели. Поразмыслив, взвесив все риски, ётун решил войти внутрь. Он проскользнул за валун фундамента и прислушался. Костер пытался уловить дыхание каждого и понять, больше ли в доме ётунов, чем положено. Он столкнулся с иной крайностью, недосчитавшись нескольких. В раз подтянувшись на жилистых руках он оказался внутри такого темного и крепкого смога, что и его глаза, привыкшие к дыму, будто изрезало кинжалом. Ётун заметил лежащих очага и Костерка. Он мигом снял с себя куртку, набросил на них сверху, припал к земле, закашлялся и медленно пополз к едва горящему огню, у которого безмолвно сидела фигура Правого. Костер едва коснулся его – он упал как пугало по осени, не выдержавшее натиск погоды и птиц. Ётун подполз ближе к стене и ужаснулся: все щели, через которые выходил дым были замазаны глиной снаружи. Костер сжал в кулак правую руку и начал бить по щелям, что было сил. В его тщедушном, худосочном теле вдруг загорелась невиданная мощь, от которой даже тлеющие угли накалились почти добела. Стены затряслись, с крыши посыпались грязь и пыль, сквозь стены стал пробиваться дневной свет – глина не выдержала напора и отвалилась. Ётун не дал себе и отдышаться. Он метнулся в дымчатом сумраке к лежащим на полу очагу и Костерку. Пламень едва дышала. Ее легкие с хрипом и болью, но очищались и наполнялись свежим воздухом. Глаза старика глубоко закатились, сердце билось слабо, зато билось. Их спасло то, что они спали, когда гарь расставила вокруг свою ловушку. Дым скопился вверху убийственным облаком. Они же только потеряли сознание и даже не пришли в него. Ётун выдохнул с мокрыми от раздражения глазами. Он огляделся и увидел, что подкладка не выдержала: она слетела с него тогда, когда костер колотил стену, что кузнец наковальню. Медленными шагами он подошел к вновь разгоревшемуся от притока свежего воздуха огню, поднял красную ткань, саваном накрывшую Правого. Тот так и помер с улыбкой на губах. Он будто был рад оказаться в последний раз полезным и умереть вместо всех остальных. Дым довершил то, что начали черви, и дожрал его легкие. Ётун начал наматывать на руку ткань и наткнулся на проявившееся в омуте гари одноглазое лицо. Из черного смога на него неотрывно взирало желтое око, испещреное черными нитями сосудов, как лицо старика морщинами. Он прислушался. Левый еще дышал. Левый все видел. Его отравленное дыхание булькающим болотом разносило смрад разложения, но он был жив. Ётун решил не придавать этому значения. Сейчас он как никогда понимал, что дни Левого сочтены, с золотым огнем или без. Костер накинул куртку на плечи и прошел в соседнюю комнату. Слепая сидящая женщина уронила голову на грудь. Ее сверток лежал на полу у потухшего огня. Он издавал странные звуки, то кряхтя, то кашляя. Ётун поднял его на руки и высвободил существо из пут грязной лоскутной ткани. На него уставилось существо с круглыми ушами, без клыков, хотя ётуны рождаются хотя бы с одним, и уже пробивающимися среди пушка русыми волосами. От ётуна в нем оставался вертикальный зрачок, крепкие когти и способность переносить дым. Из-за плена лоскутов его конечности были деформированы, точно ему разрешали вылезать из своего укрытия только по особенному поводу. Костер отбросил пропитанную мочой и фекалиями тряпку и попытался поставить существо на ноги. Бесполезно. На искривленных ногах далеко не уйдешь. Оно могло только перекатываться и ползти. Ётун понимал, что лишить жизни этот плод войны будет гораздо гуманнее, чем сохранить ее. Он хотел было свернуть ему шею, но руки, как и всегда в такие моменты, налились свинцом. Нет. Костер положил существо в один угол, а сам отошел в другой, переступив через остывающие трупы двух факелов и их окаменевшей горы тряпья. Он захватил ведро воды и раскопал среди черепков нечто похожее на блюдце. Ётун поставил чашу с водой прямо напротив плода. Если оно будет достаточно сильным, чтобы перебраться через все препятствия, через холодную ночь без костра и смерть в своем первозданном виде, то выживет эту ночь. Тогда они возьмут его с собой. На место закрывшейся пары глаз прийдет новая. Раздался громкий кашель, похожий на рев медведя. Костер подорвался и подбежал к очагу. Тот пришел в себя. Он тщетно пытался опереться на деревянную руку. Ётун помог ему встать и довел до стула. Старик оглянулся на спящую Костерок и успокоился, увидев, как вздымается ее грудь от мерного дыхания. Очаг сжал плечо костра с такой силой, будто хотел помять его. Он кивнул на Левого: “Не трать понапрасну то, что может пригодиться,” – ётун согласился, покосившись на карман, в котором надежно хранился эгишъялм. Опытный ветеран с точностью до вдоха мог отсчитать, сколько осталось дышать инкубатору паразитов. Левому огонь уже не помог бы, но он может помочь им в пути. Они условились, что покинут этот дом завтра ранним утром, чтобы дать одноглазому сироте умереть в покое. Левый все слышал. Он лежал и косился на одубевшее тело подле него, на улыбающееся лицо, от которого бросало в дрожь. Он знал, что умирает. Знал, что точно умрет, став пищей для новой жизни мерзких существ. Прошла пара часов и Левый уже почти ничего не видел. Единственный глаз мог различить лишь свет и тень. Единственным нетронутым местом его тела, перемалываемого в кашу тысячами крошечных жваликов, был мозг. Он думал. Он понял. Зоркие приходили не за ними. Зоркие приходили за Ним. За fjándi. За заклейменным. Если бы не он, то хоть Правый мог бы остаться в живых. Милая Костерок рано или поздно бы не выдержала и принесла бы из маяка золотой огонь. А теперь и брата больше нет, и ему остались какие-то несколько часов. Ему, но не fjándi. Он будет жить. Он заберет и Костерок, и их скромные пожитки. Он будет дышать полной грудью, видеть мир двумя глазами. Не ему сошедшая с ума от горя печь пыталась насадить голову на вилы. Левый боялся. Он чувствовал, что воняет страхом, но не мог перестать бояться. Левый боялся, что убийца его брата, вор его жизни останется безнаказанным, что бессердечные твари, даже не пытавшиеся лечить его и облегчить муки, будут счастливы. Левый уже не чувствовал боли. Он не мог встать, не мог даже шевелить ногами. Ётун не был уверен, тьма ли это ночи, или он потерял последнюю способность видеть. Невероятным усилием воли он разомкнул веко и попытался осмотреться: у догорающего огня сидел очаг. Старик мирно спал. Ётуну ужасно захотелось поднять руку и дернуть его за седую бороду да так, чтобы он упал рожей на тлеющие угли, чтобы выжег себе оба глаза, но ему нужно было беречь силы. Левый протянул одну руку вперед и слабыми толчками свалил часть заготовленных дров в огонь. Очаг все еще храпел, не слыша ничего вокруг, кроме собственного клокотания. Ётун молился Отцу Огня, чтобы пламя не потухло, чтобы приняло дрова и разгорелось. Стало жарче, клубами повалил дым. Левый перевернулся на живот и пополз к дыре в полу, стараясь не поднимать шума. Он остановился и прислушался, надеясь, что fjándi уже спит. Костер помнил, насколько у него чуткий слух и острое зрение, чересчур чуткий и слишком острое даже для ётуна. Он услышал не сопение. Это были иного рода звуки, слишком влажные, чтобы быть пристойными. Его окатила волна гнева. Ему захотелось встать и размозжить fjándi голову о входной камень. Голос у Костерка еще не оправился от оков дыма, она не могла стонать, только хрипела и хватала маленьким ртом воздух. Пошлые шлепки кожи о кожу резали слух и добивали Левого, звуки диких поцелуев, казалось ему, эхом разносились в этом доме трупов. Временами Костерок болезненно всхлипывала, отвыкнув от такого жаркого напора, но просила еще. С ним она себе такого не позволяла. Ему приходилось вымаливать у нее крохи любви и быть благодарным за редкие поцелуи, но под этим fjándi она плавилась сама, сама умоляла, сама тянулась к нему. Зря Левый надеялся, что они спят, у них был слишком счастливый повод, чтобы спать. Он перевернулся на спину и зажал рот рукой. Его гортань свело в припадке рыдания, смеха и рвотном позыве. Из единственного глаза брызнули слезы. Левый пытался отставить на задний план свое горе и придумать, как еще ему можно подать сигнал зорким. Зрение сфокусировалось на том самом дымоходе, из которого всего пару дней назад вылетел его палач. Он не выдержит. Чтобы открыть дыму проход, ему придется встать, что заберет его последние силы. Ётун решительно пополз к тому, что осталось от печи. Он схватился хлипкими пальцами за ее кирпичи и тщетно подтянулся. Он уже был слишком слаб. Тогда Левому показалось, что он слышит тоненький голосок Костерка. – Нет… – За все это время ни с кем? – Ни с кем не было так, как с тобой, – она сдавленно и удовлетворенно простонала. Гнев, страх и ненависть придали ему сил, вернули ему возможность ходить. Левый вновь попытался встать. Ватные полуразложившиеся ноги едва держали его. Он услышал мокрые чмокающие звуки новой волны животных поцелуев. Из его носа пошла кровь. ручьем она стекала по подбородку на пол, заливаясь в приоткрытый рот. Ётун засунул руку по локоть в дымоход и с мясом выдернул оттуда сено и тряпки, не дающие дыму выходить плотным облаком. Его горло и грудь свело судорогой. Он упал. Сломанный нос свистел при каждом вдохе. Из его рта вытекали кровь, блевотина и пена, а глаз терял последнюю способность видеть. Только уши слышали отдаленные голоса, добивающие его сердце, которое с каждым ударом билось медленнее. – Я-то, вот, смогу прикинуться факелом. Буду носить нам огонь из маяка. Очага там не знают, почем им думать, что он не пошел на асов? – Скажем, что лапу на этой войне потерял. – Вот именно, как проверят? В захолустьях с этим просто. Я знаю, я там родилась. – Что ж не осталась? – Не хотела в маячницы, когда никого не осталось. Тут прокормиться легче. – Ну, ты и очаг хорошо загорите… – И ты загоришь! – послышался легкий удар по рогам. – Откуда им знать, что ты Безымянный? Там не знают ни о светлых, ни о несветлых. Скажем, что ты был Плотником. За весну чему-нибудь научишься, а летом никто и бровью не поведет на тебя. – Стало быть, как простые будем жить, – он хмыкнул, прижимая голую пламень к себе под одеялом. – Будем жить. Вот оставим этот дом и будем жить. Последняя слеза скатилась по переломанному носу костра. Он тихо захрипел и испустил дух. Он слышал коней, подъезжающих к дому, слышал лязг цепей. Он улыбался. *** Ётун приложился ко лбу спящей пламени губами. Даже во сне она цеплялась за него своими ручками. Он выдохнул. Сердце его отвыкло от любви и не могло оправиться от такого долгого ее выражения, изредка поднимаясь из груди в голову и барабаня по вискам. Костер выполз из железной хватки своей любовницы, укрыв ее одеялом, натянул кожаные штаны и куртку. Спать не хотелось. Он не мог поверить, что вскоре все его проблемы разрешатся. Уже сегодня они покинут это провонявшее страхом и гнилью место. Эгишъялм обеспечит им безбедную жизнь на первые пару месяцев, а потом все пойдет своим чередом. Слух медленно возвращался к нему. Ётун слышал, как существо лакает воду из миски с жадным упоением, как сопит очаг. Левый уже не дышал. Странная легкость настигла его душу, как будто после кончины этого костра, он разрешился от тяжкого бремени. Никто больше не знал. Никто больше не видел. Они увидят, когда придет время. Когда оковы привычной жизни стянут их настолько, что его признание ничего не изменит. Ётун впервые вздохнул полной грудью. Свежий воздух наполнил его легкие. Слишком свежий. Он принюхался. Никакого запаха гари и дыма. Он молниеносно вскочил на первый этаж. Весь дым выходил через дымоход. Рядом лежал улыбающийся труп счастливого Левого. Сквозь трещины в стене виднелась приближающаяся звезда золотого огня. Им конец. Пару секунд спустя те же, кто старательно пытался убить его, замазав все выходы дыма глиной, стучались в заколоченную дверь. Удары становились все сильнее и сильнее. Очаг очнулся от того, что ему на нос упал кусочек гнилого дерева с крыши. Головка Костерка, показалась из подвала. Она стыдливо прикрывалась одеялом и все еще не понимала до конца, что происходит. От ударов чудовищной силы дверь начала разлетаться в щепки. Ётун думал, что предпринять. – Одевайся! – он кинул в Костерок ее одежду. – Что? – ответила она заспанным голосом. – Одевайся, черт возьми! Мы пускаем пепел по ветру отсюда! – почти со злобой прикрикнул на нее ётун. Он пытался растрясти очага. Было слишком поздно. От преграды не осталось и следа. В дом вошел высокий ётун в темном доспехе из крепкой кожи, на его правом плече красовались три пера сокола, а на левом блестела золотая нашивка. Это был капитан зорких. Он с немым величием ступил внутрь. Позади него стояла еще целая дюжина простых соглядатаев. Капитан резво подлетел к ётуну, схватил алую ткань, выбившуюся из короткого рукава куртки и дернул на себя. Метка из сажи чернела на почти белой руке. Все увидели руны древнего наречия ᚠᛁᛅᚾᛏᛁ. Капитан не спешил. Он ощущал свое превосходство, как медведь чувствует себя сильнее одинокого худого волка. Его добыче было некуда бежать. Стая отреклась от него в ту самую секунду, как увидела клеймо. Ётун метнулся к Костерку, но она отступила от него. В ее глазах плескался ужас, она скорее вонзила бы ему кинжал в руку, чем дала себя коснуться. Позор связи с заклейменным накрыл ее с головой. Пламень закрыла лицо ладонями и расплакалась. Очаг встал и отступил с дороги капитана. Никто не собирался вступаться за fjándi. В этот миг у них была возможность сбежать всем вместе через нижний вход. Все трое это понимали, но все трое отказались от побега. Костерок с омерзением и звериной паникой смотрела на ётуна, готовая вырвать ему кишки за свое бесчестье, очаг бы забил его деревянной рукой до смерти, если бы тот сделал хоть шаг в его сторону. От него отказались те немногие, кто у него был. В соседней комнате охлаждался труп существа, захлебнувшегося в миске с водой. Костер затухал. Он повесил голову. Его ловкие руки бессильно повисли. Капитан кивнул и вышел из дома. Ётун послушно пошел за ним. Позади него упал на колени очаг, схватившись за сердце, рыдала Костерок. Он не винил их. Он не винил никого. В конце концов, этот дом был прибежищем трусов, собравших из остатков своих жизней крысиное логово. Никогда на свете не будет никого безжалостнее напуганного труса. Глупо злиться на крысу за перегрызенное горло. Глупо злиться на желание выжить. *** Ётунхейм рационален. Он не всегда был таким. Во времена до нашествия эйнхериев Ётунхейм был беспечен и дик, что юный факел. Он не понимал, что лезть с голыми кулаками на отъевшегося Ванахеймом медведя – идея летальная, что за одним бесцельным ударом последует больше десяти лет избиений и терзаний. Вырвавшемуся из плена когтей и клыков факелу пришлось в миг обернуться очагом. Тело вместо рыжих волосков покрылось рваными ранами, лицо обезобразили язвы от заражения позором проигравших, а крови осталось так мало, что сухой промерзший до мозга переломанных костей полутруп круглый год белел снегом. Но у новоиспеченного очага уже были дети. Дети, потерявшие отцов и матерей, голодали, плакали и разрывали то немногое, что осталось от Ётунхейма. И тогда он стал строже к ним. Он перестал прощать ошибки, перестал доверять. Еды и тепла осталось мало, чтобы всем досталось, родитель обязан хоть изредка примерять ежовые рукавицы. Ётунхейму они приглянулись. Дети росли послушными. Пришла пора им отдавать свой долг родителю, чьи раны все еще не затянулись полностью, и многие с радостью пожертвовали своим именем, своими мыслями, своею совестью, но многие – не все. Ётунхейм–факел не обратил бы на них внимания, но Ётунхейм–очаг не мог себе позволить терять и крупицы молодой крови. Там, где факел резво вешал и рубил негодных, очаг отрубал лишь языки и конечности. Провинившегося можно исправить, его можно заставить работать на общее благо. Оступившегося раз можно простить, два – пригрозить пальцем, три – наказать, четыре – наказать пожизненно, пять, шесть, семь… Хоть тысячу раз оступившегося нельзя лишать жизни, если можно лишить его дурной ноги и оставить пригодные для труда руки. Вспоминая себя молодого, Ётунхейм удивлялся своей предыдущей расточительности, зато понимал, почему для медведя он показался легкой добычей. Теперь же его каменоломни полны, Красные дома ткут железные полотна круглые сутки, кузни уподобились маякам, освещая алым заревом горнил бугристые шрамы. Очаг пока не восстановился полностью. Он был болезненно обескровлен и состарился, потеряв молодую кровь, но юнел с каждым годом. Очаг был умудрен опытом. Он знал, с каким оружием не стоит лишний раз злить медведя, но он берег силы, знал повадки, готовил лучшее свое копье, потому что знал, если идешь на такую крупную дичь, лучше расправиться с ней одним ударом. Ётунхейм уже нашел древко и принялся ковать рогатину из лучшего железа, выплавленного с примесью несчетных горечей и потерь. Такое копье долго придется точить, но очага это не пугало. Ётунхейм не боялся ожидания: от ожидания медведь впадет в спячку, а если и проснется, то первым делом кинется на больных и калек. Они исполнят свой долг. Они будут полезны – это милосердно. Они сберегут здоровых братьев – это рационально. Ётунхейм рационален. *** Тени от решетки прожигали насквозь и отпечатывались крестообразными шрамами на сердце. Он не мог закрыться от них: рукава задрали, руки вывернули и связали за спиной так, чтобы каждый мог прочитать то послание, что оставил Ётунхейм на оступившемся сыне. Колеса повозки были разного размера, от чего клетка постоянно съезжала в сторону и грозилась выпасть на потеху всей толпе Восточного города. По счастью, днем все были обязаны работать и оправдывать трудом свои имена, но ётун был внимателен. Он чувствовал, как прилипали к окнам дети, как косились на него Ткачихи и Прядильщицы через алые стекла Красного дома, как замедлялось дыхание у добропорядочных работяг при приближении отряда зорких. Такие представления важно устраивать. Детям желательно иметь пример для подражания, но необходим им пример изгоя. Ётун чуял страх. Он клубился в воздухе на смену метели, окружая его и немногочисленную процессию правосудия, как кокон, бабочка внутри которого уже засохла. Костер знал, что его ждет. Он погружался в дебри лабиринта своих мыслей и все отчетливее осознавал, что знал свою судьбу еще тогда, когда раскаленная игла с сажей впервые коснулась его кожи. Он знал, что его не примут, знал, что вернут обратно и отправят на каменоломни или шахты. Настигая ответ, ётун сам отталкивал его, не желая признавать собственную правоту. Он надеялся, что в этот раз чутье его подвело, и эта надежда привела его назад, за подернутую инеем решетку. Медленно она переходила с его сердца на мозг. Ётун уже не чувствовал ни горя, ни гнева, ни печали, лишь разочарование пускало в нем корни, овивая плющом прутья клетки. Мысли его затормаживались, погружались в океан апатии и захлебывались в нем намертво. Убеги он сейчас, куда идти? В одного не выживешь без золотых суртов. До начала лета еще три месяца – и все эти три месяца якшаться по чердакам домов и надеяться, что не поймают, воровать крохи и уповать на то, что обе руки останутся целы. Не выйдет. Одному не выйдет. А с его худосочным телом рассчитывать на освобождение за заслуги не стоит. Скорее, его дух покинет тело раньше, чем зима – Ётунхейм. Гибель искала его по свету очень долго и слишком часто упускала дым, ища огонь. Она все же решила забрать должок, когда у него уже не было сил противиться. Завидев ее на горизонте, он не ринулся навстречу, лишая спортивного интереса, не понесся наутек, как делал годы и десятилетия. Ётун сидел в клетке, опутанный паутиной смирения и даже легкой гордости, что эту игру у него получилось вести так долго. Временами ледяной ветер сметал эту паутину и возвращал его в реальность. Тогда небольшая его часть хотела докричаться до сердца и достучаться через него до головы, но крики глохли в том океане, в котором уже потонули все мысли. Он мог сбежать. Не было той клетки, из которой он не мог бы выбраться. Он не хотел. Его тело умрет немного позже. Его душа испарялась по мере того, как смирение пускало корни и протягивало новые лозы. *** – Совсем окочурился? – первым, что он увидел после того, как зрение сфокусировалось, была краюшка хлеба, которой Капитан стучал по железному пруту решетки со звучным звоном. – На, поешь хоть, доходяга, – он оставил хлеб на деревянном, сгнившем полу его переносной камеры, подложив под нее какую–то ветошь. – Теплого, брат, – прохрипел ётун, усаживаясь на колени, готовясь к трапезе без рук. – Светлого, – Капитан кивнул и отошел от клетки к общему костру. Соглядатаи стаскивали мох, сучья и прочий легко воспламеняющийся хлам. Затянутое бумажными тучами небо заливали разбавленные чернила. Костер повертел головой, прислушался: ни тонкой струйки дыма на фьорды вперед, ни стука молота о наковальню или даже намека на крепкое рыночное словцо. Они определенно не успели далеко отъехать от города, но уже покинули предместья. Единственным, что удивило ётуна, была именно эта остановка. Эгишъялм поблескивал на сбруе одного из самых красивых коней зорких, защищая животное от наступающих ночных холодов. Они могли бы продолжить путь под щитом из золотого огня, но капитан, повертев в руке сверток из дешевой кожи величиной с мизинец, нашел пару фраз из него столь убедительными, что пренебрег исполнением приказа его величества. Ётун не задавал вопросов. События интересовали, но не волновали его. Он грыз черствый, промерзший хлеб, на зубах хрустела дорожная пыль и кусочки льда, и этот хруст был единственным звуком, проносящимся в его голове. Совсем скоро густые чернила заволокли все небо. Костер уже собирался спрятать нос в ворот тонкой куртки и подремать хоть пару часов, но ему мешало постоянное метельшение теней перед глазами. Он приподнял одно воспаленное веко и уцепился им за доселе незнакомые фигуры. Рядом с ними расположился еще один “конвой”. У них не было больших повозок, – только одна небольшая телега с коробкой сверху, – они больше напоминали патрульный отряд конной пехоты. Рослый ётун, который, однако, был ниже Капитана, спешился и походкой вальяжной, даже нахально фамильярной, прошествовал мимо клетки костра к Капитану и протянул ему руку. Капитан хмыкнул, ухмыльнулся, но руки не пожал. – И каким следом пепла ты шел, раз тебя сюда занесло? – с около дружеским недовольством спросил зоркий. – Три года о тебе ни слуху, ни духу, Делец, – у ётуна к клетке дрогнули уши, едва заслышав знакомое имя, но вожак несветлых лишь рассмеялся такому приветствию. – Я уже не в том возрасте. Мальчишки мои проказничают, я разбираюсь с делами чуть серьезнее, – хитро протянул сутулый ётун, снимая капюшон с ржаво-рыжей головы и двумя уже седеющими прядями у висков. Он заметил костра в клетке и сощурился, пытаясь углядеть в этом тенистом лице и угольной макушке что-то знакомое. – Не мой? – Одиночка, – покачал головой Капитан и добавил, едва завидев азартный блеск в глазах Дельца, – клеймленный, – его собеседник тут же остыл и махнул рукой в сторону едва освещенной языками костра клетки. – Мои ребятки малость перегнули, – Делец наклонился, Капитан – тоже. – Сам понимаешь, молодые, ветер в голове и дым в сердце. Им под когти подвернулась ekkja, – и пусть эти слова были произнесены почти одними губами, ётун прекрасно их расслышал. У него в груди глухо стукнуло так, что отдалось о ребра, но он продолжил просто сидеть и изображать дремоту. – Где? – прервал его Капитан – разбойничий атаман кивнул на черную коробку на тележке. – Вы там совсем… – он начал было повышать голос, но вмиг вспомнил, что вокруг солдаты, которым не стоит в деталях запоминать этот разговор. – Совсем, – согласился с ним Делец, – потому я и здеся. Она оказалась не робкого десятка, еще и будущая маячница. Низенькая, страшненькая, но носик у нее с воробьиный клюв – точно из столичных. Что я предлагаю: у нее точно родня при суртах, если не при Сурте, давай мои парнишки пустят слух, письма, что похитили ekkja, ее искорки или те из печей и очагов, что остались, заволнуются, предложат выкуп. – Мы обязаны будем… – Взяться? Отчего же вам не браться? Вы возьметесь, крепко возьметесь, весь город прочешете, весь лес, все города, особенно Восточный, кроме подвала Красного дома, – костер мог слышать, как плотоядно Делец обнажил клыки в располагающей улыбке. – Тогда они увеличат выкуп, а там можно будет и поторговаться. Либо мы отдадим, либо вы “найдете”, а королей пополам. – Интересно ты говоришь, – Капитан задумался и задумался с гулким мычанием, будто именно с этим звуком работала его механическая голова. – А зачем мне скуку молоть? Я не Смотритель, – чувствуя, что Капитана можно склонить к себе, Делец принялся подбрасывать уголь на чаши его весов правосудия. – Светоч–то скоро на выданье? – Скоро. – Приданное есть? – Капитан молчал. – Факела в отряды через год-два, доспехи крепкие есть? – в ответ на очередное молчание Делец продолжил. – Вот о чем бишь я и говорю! Какой смысл следовать всем законам, если с ними только обеднеешь? Ну посидит ekkja у меня, никто ее и пальцем не тронет, а ее дом от пары тысяч суртов не обеднеет, только место освободится и даже дышать легче станет, – он снова протянул руку, и на сей раз Капитан не без нерешительности пожал ее. – Отлично. Мы перевезем ее, когда солнце взойдет, а пока пусть сидит в коробочке и никого из ваших не видит. – Оставайтесь у костра. Зима еще не ушла, чтобы так рисковать, – согласился с ним зоркий. Костер в клетке только хмыкнул: братание зорких и головорезов уже ничуть не смущало, а забавляло его. Несветлые расположились по другую сторону общего огня. Теперь ётун мог хорошо осмотреть черную коробку на телеге: отнюдь не крепкая, даже какая–то рыхлая и вместо даже небольшого окошка три трещины “под потолком” да открывающаяся дверца для еды размером с ладонь. Иногда он мог различить блеск ее глаз в этих дырках и расслышать недовольное бормотание, перебивающееся треском бревен. Перед ним всплыл образ того существа, с тонкой шеи которого он сорвал эгишъялм. Несомненно, именно оно сидело в том ящике напротив. И его все еще называли ekkja. Все вокруг все еще считали, что оно принадлежит к их роду. Ётун уставился на мелькающий блеск чьей-то радужки и не смог выдержать и минуты. Оно его не видело, но было в этом блеске что-то отталкивающее. Прошло некоторое время. Соглядатаи дремали, разморенные теплом огня. На ногах остались только караульные, мерными, убаюкивающими шагами прогуливающиеся вокруг общего огня. Ётун услышал тоненький скрип ржавых петель – из дверцы черной коробки показалась крохотная белая ручка. Она мигом привлекла одного из бодрствующих, но, – чудо, не иначе, – едва завидев ее, соглядатай застыл на месте. Тоненький пальчик выводил в воздухе узоры, закручивал и наматывал, казалось, саму суть поддавшегося. Он, безвольный, кроткими, неровными шагами приблизился к коробке. Ручка высунулась дальше и схватилась за кортик на его поясе прежде, чем Соглядатай упал. Костер оглянулся: все мирно спали, как заколдованные, никто не обратил ни малейшего внимания ни на шум падающих доспехов и мечей, ни на грохот ломающихся деревянных стенок. Только он все видел и слышал. Ётун почувствовал, как пространство вокруг него уплотнилось. Сердце его сжалось: это определенно колдовство. Ётуны не колдуют. Они отдают все богу. Их тела не могут ни хранить магию, ни противостоять ей. Наконец одна из стен ящичка рухнула. За ней показалось низкое существо, закутанное в алый плащ, который костер уже видел. Оно сливалась с язычками огня, но вскоре боязливо ступило с телеги на землю. Оглядевшись, существо убедилось, что его колдовство сработало. Оно выпрямилось и уже более свободно осматривало лагерь. Ётун закрыл глаза и отвернулся, надеясь, что это нечто пройдет мимо, но краем глаза все еще поглядывал на алое облако, исследующее их стоянку. Облако обошло спящих Соглядатаев, Дельца и Капитана. Оно запускало руки им в карманы и ревностно мычало, не находя нужного. Костер понял, что Существо ищет эгишъялм, и не догадывается, что он на сбруе. На него вновь напал смех, в котором часто изливалась абсурдность ситуации. Он старался замолчать, но на сей раз его руки были крепко связаны за спиной, и задержать волны припадочного смеха оказалось нечем. Алое облако замерло и резко обернулось. Прятаться ётуну было негде, а страх перед неизвестным уже полностью вышел из него, как из всякого готового к смерти. В секунду существо оказалось перед ним. – Ты, – оно узнало его. Хищные черные глаза впились в изможденное лицо, но тут же поняли, что такая добыча им не по вкусу. Тонкие губы изогнулись в презрительной дуге. – Здравствуй, – костер на сей раз не стал отворачиваться, он позволил немного поглодать себя двум черным дырам бледной головы. Ему показалось, что в существе много женских черт и решил обращаться с ним, как с пламенью. – Ты украл мою вещь, ётун, – со злобой прошипела пламень. Ее темные волосы зашевелились безо всякого ветра, только от того, какой силы энергия исходила от нее. – Я помню, извини, я думал, она поможет моему брату, – честно признался костер, и увидел, что честность отчасти подкупила существо. – Помогло? – внезапно спросила пламень. Ётун не нашел слов для ответа. Он нахмурил лицо и опустил глаза. – Капитан приколол эгишъялм к лучшему коню. Пока они спят, можешь оседлать его и пустить пепел по ветру, – она с недоверием покосилась сначала на лошадей, а потом на него самого. – Я не скажу. Никому. А если и скажу, то не поверят, – он снова сел вразвалку и стал просто наблюдать за ней. – Ты знаешь, – спросила она после небольшой паузы, – где мы? В какой стороне Восточный город? – Мы точно не слишком далеко, – ётун встал на ноги и вгляделся в небо. – Звезд нет. – Я не их ищу, – костер немного зашатался на ватных ногах, а существо еще раз скривило рот при виде его тощего тело, которое уже сожрало весь имевшийся подкожный жир и начало глодать самое себя. – Над городами тучи плотнее: там маяки и кузни – дыма больше. Вон, – он кивнул в предполагаемую сторону, – там должен быть город. – И как хорошо ты ориентируешься, ётун? – вкрадчиво спросила пламень. – Я еще в юности исходил весь Ётунхейм на своих двоих, так что чуть лучше дыма в дымоходе, – она снова замолкла, о чем-то крепко задумавшись. – Ты знаешь, какими путями можно без лишнего внимания добраться до Столицы? – Отчего же не знать? За пару месяцев можно, но только если всегда с собой держать золотой огонь, – они оба сверкнули глазами, подумав об эгишъялме. – На свободу хочешь? – он уже догадался, к чему она клонит. – Нет, – услышав от костра отказ, пламень немало удивилась. Он все еще выделялся для нее на фоне Соглядатаев и несветлых. В нем была сила. Был дух. Он смог каким–то образом продраться к ее настоящему облику. Это делало его опасным. Это делало его полезным. Оттого и не хотелось ей слышать про отчаяние, в котором он ничего не понимал. – Я жить хочу, для этого свободы мало, – пламень фыркнула. Она подошла к нему ближе. – Послушай меня, ётун. Украв у меня мою вещь, ты мне очень сильно задолжал. Не только мне, а всей своей пропахшей дымом и гарью земле. Будь на моем месте кто-то другой, асы бы уже схватились за голову и метнулись догрызать остатки вашей армии. Но тебе повезло, что это я, всего лишь я, – она перевела дух, прокашлялась от непривычки так долго дышать дымом и продолжила. – Я предлагаю тебе погасить этот долг. Мне и моему другу нужно добраться до Столицы. Как можно скорее. Хочешь жизни? Мы ее тебе устроим. Хочешь свободы? Подарим, – на этот раз уже он на нее посмотрел с недоверием и хищным цинизмом. – Я так поняла, этим милейшим можно сбыть эгишъялм. Как только мы окажемся в предместьях Столицы, он твой. – Так легко от него отказываешься. – Он не так уж сложно мне достался. По рукам? – костер не совсем понял то, что значат ее слова. – Что по рукам? – удивленная пламень впервые приподняла брови, а не нахмурила их. – А что ётуны говорят, когда они согласны? – Ну, я могу сказать тебе, что подложу, – поняв, что собеседница войдет в еще больший ступор, он добавил, – это значит, да, – пламень улыбнулась, причем улыбнулась почти светло, почти искренне. – Подожди, – остановил он ее попытки найти ключ от клетки, – найди мне немного огоньку, совсем капельку. Она в недоумении отошла к общему огню и вытащила горящий прутик. Ётун подманил ее к себе и развернулся спиной. Он сдавил себе запястья так, что они почти посинели, а потом резко заерзал связанными руками – появились капельки жидкой крови, которые тут же смешивались с угольной грязью на коже. “Давай его сюда, прям на лапы,” – как только огонь перескочил на его кровь – она загорелась и воспламенила веревки. Ему определенно было больно, но не настолько, чтобы кричать или морщить лицо. Пламя вообще почти не причиняло ему неудобств. Обугленные путы упали в снег. Костер усмехнулся и размял затекшие руки. Он жестом призвал пламень отойти, а сам просунул через одно из ромбовидных отверстий решетки сначала рога, потом целую голову, затем постепенно руки и плечи. Существо одновременно удивлялось и ужасалось тому, что его суставы гнулись во все стороны, а тонкие конечности, казалось, способны пролезть и через игольное ушко. И вот ётун уже стоял подле нее. Он отвесил пламени шуточный поклон, а затем отошел к лошадям. Существо его остановило. “Коней будет мало,” – она хотела угнать целую повозку, прекрасно понимая, что тогда искать их будут еще рьянее запасов в конце зимы. Пламень стояла на своем, прибавляя слова о том, что их ждет ее друг, и ему необходимо наличие крытой повозки, да и им надо будет где-то ночевать, если поднимется метель. – Как зовут тебя, ётун? – она задала этот вопрос абсолютно серьезно, в нем не было ни намека на издевательство или шутку. – Как ты хочешь, так меня и называй, Темная, – пламень опешила от такого ответа, но все еще была под впечатлением всех происходящих событий, поэтому просто кивнула. – Меня зовут Бендзайтен, но ты можешь называть меня как угодно, только не “Темной”, – сказало ему существо, когда они отступали из–под власти и защиты общего огня под щитом золотого пламени эгишъялма. Легкий утренний снег скрыл их следы. Когда зоркие и несветлые очнулись от несильных рун, их пленников уже не было. Капитан тотчас проверил свою лошадь, оставшуюся нетронутой. Из его сумки, до отказа набитой походным пайком и золотыми монетами пропала лишь одна вещь – флаг Ётунхейма, вернувшийся ётуну под тонкую куртку поближе к сердцу. *** Ётун довольно неплохо правил повозкой, да и сложно было не совладать с одной обученной лошадью. Темная сидела подле него, не имея иного выбора, кроме как довериться ему, его честности и чутью. Она молчала, и в этому молчании крылась суровая и устоявшаяся неприязнь. Костер чувствовал, что он ей не нравится. Легкий укол гордости прошел почти бесследно, но уступил место удару кинжала – он был ей противен. Не только он. Весь Ётунхейм. Костер, чей разум оживал и разгорался, думал, каким же образом расположить ее к себе, чтобы она не решила прирезать его на подступах к Столице. У нее было колдовство, у нее был эгишъялм и этот пресловутый “друг”. Костер осознавал, что в она в нем нуждается, но понимал, что ему она необходима. Небо становилось все плотнее. Его чуткий слух и острый глаз уже могли различить мерцание огней первых очагов и шум оборудования Красного дома. Они почти приехали. Пламень настороженно заозиралась. Ее друг был где-то здесь, но она никак не могла его найти. Он нашел их раньше. Костер не успел закричать, а потом в его легких уже не было воздуха. Невероятно сильная и огромная рука схватила его за ворот и бросила в снег. Пламень пронзительно завизжала. Ётун почувствовал, как кулак размером и весом с булыжник ударил его в грудь так, что только сросшиеся ребра грозились снова дать трещину. Он не мог сделать даже вдох. Все перед его глазами поплыло. Только что–то белое мешалось со снегом на темном фоне синеющего неба. Костер услышал громкий спор. Темная подлетела к нему и пыталась своими руками сдвинуть придавившую его гору. Тогда эта скала вновь ухватилась за его ворот и подняла над землей. Ётун увидел чернобровое лицо злого великана с горящими медными глазами. На мгновение ему показалось, что еще немного и он снова бросит его в снег, а затем раздавит сапогом. Костер вдохнул смятыми легкими и закричал от ужаса. – Пусти его сейчас же! – пламень колотила свирепца тонкими руками. Наконец она не выдержала, скинула с себя плащ и метким броском накинула на великана. Тот разжал кулак, и ётун вновь упал в сугроб. – Живой? – Темная бесцеремонно подняла его и отпихнула в сторону то ли ради его же безопасности, то ли чтобы лишний раз не прикасаться к нему. Ответа ей не требовалось. Она тут же сорвала свой плащ с “друга” и чинно застегнула на себе с видом ледяной фигуры. – Ты закончил? – Тебя не было почти два дня, – прорычала громадина, все еще тяжело дыша. Он ударил кулаком по снегу так, что тот разлетелся подобно брызгам воды. – Извини, надо было пропасть на десять лет, – великан заглох и в его молчании разлилась обида. Пламень тоже еще кипела. Она не ожидала такого его появления. – Тюр, ты самое невыносимое существо Севера, – Темная вдруг вздохнула, подняла глаза и улыбнулась, и от этой улыбки ледяная гора, грозившая раздавить костра, вся растаяла. – Извини, я не должна была так задерживаться, но случились неотложные обстоятельства, – она все еще загораживала ётуна собой, чтобы Тюр ненароком не довершил начатое. Костер испугался, что пламень припомнит детали этих обстоятельств, по которым сразу становилось понятно, что единственной ошибкой в их планах и расчетах был он сам. К счастью, Темная и сама это прекрасно понимала. Она не горела желанием убивать недавно нанятого провожатого. – Кто? – великан снова сделал выпад в сторону ётуна, но пламень была гораздо быстрее его и смогла отвести цель в сторону. – Он поможет нам добраться до Столицы. – Ты с ума сошла, – кулаки великана сжались. – Это же ётун! – Поэтому логично, что ему известно, куда идти. Что-то мелькнуло в медных глазах. Тюр бесцеремонно отодвинул Темную и вывернул костру руку с черными письменами, задрав рукав куртки и тупо уставившись на подкладку из алого флага. Две расплавленные медные монеты посмотрели на него таким взглядом, точно уже все про него поняли, все про него знали. Этот Тюр будто был заочно знаком с ним, а потому заочно его возненавидел. – Он преступник, – удивительно спокойно сказал он, отшвыривая ётуна подальше. – Видишь, на руке. Его свои же отметили, чтобы нигде не давали прижиться. Он убийца, насильник или дезертир. Ну что, все еще хочешь по его указке тропы топтать? – Темная смолчала. Она только тихо цыкнула и раздраженно посмотрела на Тюра, как бы в десятый раз слыша эту фразу. Великан затрясся в гневе, не решаясь вылить его на пламень, поэтому продолжал выплескивать его излишки на ётуна. – Да хоть все вместе. Мне до его души дела нет, доведет – разойдемся, – она по какой–то причине умолчала, что обещала ему эгишъялм, но красноречивым взмахом руки успокоила костра насчет его доли. – Пойми же, что ты замечательный воин и командир, да только сейчас нам воевать не нужно, – низенькая и хрупкая Темная подошла к разъяренному медведю и нежно пригладила его шерсть. Зверь все еще упрямился, но уже сжимался, уже становился все меньше и меньше, ручнел. – Нам нужен проводник, только и всего. Хочешь, не своди с него глаз, хочешь, можешь как угодно его ругать и ненавидеть, но и пальцем ётуна не тронь, пока он нам нужен. Пока нужен… Хорошо. Все трое немо согласились с такими условиями. Тюр даже не спросил, как может называть костра, в отличие от своей спутницы, – в любом случае, ётуну было бы нечего на это ответить. Великан склонил голову перед Колдуньей. Та нежным дуновением едва погладила его по локтю, направляя в крытую повозку. Натренированный медведь понял команду и поплелся в новую берлогу. ***

И из горячих слез его родились огненные муспели, а самой горячей была Алая Логи. «Разделишь ли ты участь своего творца?» – спросил Форньот. Логи согласилась и вышла за него. И родила она от него троих детей: Светлоликую Бестлу, Морозного Хлера и Пламенного Кари. И заложили они первый камень в основание Нифльхейма на самом Краю Великого Севера, а муспели заложили первый камень Муспельхейма там, куда впервые упали горючие слезы Форньота. И стали править они Нифльхеймом и Муспельхеймом, покуда не …

*** Наступило время затишья. В первые недели ётун притаился. Он не показывал своего присутствия, кроме тех моментов, когда о том просили. Костер наблюдал и выуживал информацию из поведения своих спутников, из их разговоров и повадок. Они определенно были очень дороги друг другу, но в их обращении все равно сквозила тень долженствования. Они не хотели работать вместе, они должны были работать вместе. И все же маленькая Заклинательница очень часто пренебрегала долженствованием и вертела медвежьим поводком как сама хотела. Зверь этого не замечал, а когда замечал – позволял. Ётун вдохнул полной грудью промерзший утренний воздух, прочистил горло и харкнул горячей мокротой в снег. Темная сморщила лицо так, как делают кошки, готовясь зашипеть. “Не делай так,” – фыркнула она и с миной, полной отвращения, отвернулась от него, глядя на свою сторону дороги. Костер ничего не отвечал на эти упреки, просто старался как можно меньше нервировать ее, ведь стоило ей испустить хоть малость недовольный вздох, как внутри повозки разражалось буйство рычания, бурчания и брани. Его попутчики как бы жили в ином мире и совсем не спешили приглашать в него ётуна. Костру же хотелось этого меньше всего. Вслед за головой от отчаяния оттаяло сердце. Оттаяло с невыразимо горьким и мерзким осадком. Он не мог заставить себя есть первые дни. Спал, и казалось ему, что проснувшись, увидит перед собой или Костерок, или потолок крепости–тюрьмы. Ётун еще сильнее похудел, но ничего не мог с собой поделать, если даже кедровые орехи вызывали в нем приступ тошноты. Нужно было переболеть. Он понимал, но от осознания болезни выздоровление не наступает, как бы ни хотелось верить в обратное. Однажды Темная не выдержала. Весь вечер она смотрела на него и почти не моргала. Тюр уже ждал, когда порция ётуна отойдет ему, и его сальные губы блестели от света огня и от предвкушения ежевечернего вознаграждения: смертное тело его размеров требовало почти половину их общих запасов. Костер же просто смотрел в пламя сухими глазами, иногда сжимая веки от щиплющего дыма. Когда ветер дул в его сторону, первые секунды теплый, нагретый воздух обволакивал его тело. Ему вспоминались ее прикосновения, жар нагой кожи и глупые, наивные мечты под рваным одеялом. Из дыма его бесцеремонно вытолкнула Темная. С назревшей нервностью она растрясла его и заставила проглотить под пристальным взором хоть пару кореньев. Ее забота о его бренном теле граничила с садистским стремлением заставить страдать. Он видел, как она упивалась тем, что сохраняет на внутренних весах благость и жестокость, но находил в себе силы быть за это благодарным, ведь иначе, сожрав весь жир и все мясо, его тело бы принялось поедать собственный мозг. Костер доел все до половины и отставил тарелку, но Тюр не прикоснулся к ней. Он соглашался есть только нетронутую еду, а саму мысль о доедании за ётуном не просто не допускал – она даже не появлялась в его голове. Этот медведь мечтал о том, как будет глодать его хребет, с их первой встречи, но пока поводок находился у Темной, только хмуро молчал и скалил зубы, а костра не упоминал, даже обращаясь напрямую: “Кому–то придется раздобыть новые спицы для колеса…”, “Кто–то должен будет потушить огонь под утро…”, “Кто–то правит повозкой хуже вана…” и множество подобных фраз. Ётуна это ничуть не задевало. Он вырос в стране, где настоящие имена имеют только аристократы и разбойники, а простой народ назывался той пользой, которую приносил окружающим. Отношение, как к пустому месту привычно для безымянного. Костер только хмыкнул, запустил руки в огонь, сжав между пальцев жирный уголь. Колдунья снова вздрогнула: ее ужасно раздражало, когда он так делал. “Зачем это?” – спросила она, когда ётун принялся втирать черное месиво в кожу головы, размазывая ее по коротким волосам и рогам. “Чтобы паразиты не грызли,” – Темная опять скривила лицо от неразумения и живого воображения. Стоило ей представить, что ее белые ручки будут возиться с этой мерзостью, пропитанной смолой и грязью, втирать ее по своей воле в шелковистые и чистые волосы, как всю ее выворачивало ливером наружу, и лицо сжималось так, точно скоро сблюет. С иным выражением он ее почти не видел. Конечно она не понимает. У нее есть дом. Не здесь. Там. Она может позволить себе мыться чаще раза в месяц. Ётунхеймская голытьба мылась тогда, когда приходило лето, и то лишь те, у кого поблизости были озера или реки. Костер задумался. Он вспомнил как теплая вода стекала по его волосам на лицо, а чья–то широкая рука держала макушку, чтобы не сбежал. Давно это было, раз рука не цеплялась за рога. И тонкий писклявый голосок все жаловался: “Я не могу дышать!” Слышался звон ковша о железную бочку на углях, плеск воды и старческое кряхтение. “Врешь ты все, заморыш. Ртом дыши,” – и снова его окатывает горячая вода, почти кипяток. “Плохой karl!” – он все брыкается, вертится, норовит ударить кулачком по надутому как шарик животу. Руки ему пережимают, а по скальпу холодными перебежками скользит заточенная бритва. В отражении почти кипящей воды в бочке он видит свой лысый череп, на котором в двух местах пробиваются крохотные бугорки, похожие на шишки. “Летом сбривай, а зимой затирай углем, чтобы мозг не застыл…” “Это тебе вместо завтрака будет. И утром не съешь – лично скальп сниму, – Темная пододвинула к нему ногой отставленную тарелку. – И хоть снегом руки оботри. Тебе самому не противно смотреть на них?” К нему относились немногим лучше, чем к собаке, но костер не возражал. Он четко знал свое место и был больше поглощен проживанием прошлого, чем проблемами настоящего. И пусть на стоянках Колдунья могла потешаться и командовать им вдоволь, но когда дело касалось деревень и городов, у нее не было иного и менее унизительного выхода, кроме как подчиниться ему, ведь только его острый глаз мог с критической точность определить, кто перед ними, как и что у него просить, а главное – стоит ли. Раз в два дня им волей–неволей приходилось заворачивать к маякам, чтобы дар короля мог продолжать защищать их от смертельного холода зимы. К тому же это был единственный способ пополнить провизию и раздобыть одежду. У щедрых просила Темная, у скупых воровал ётун. Он сам настоял на том, что Тюр должен принять форму из плоти и крови, а иначе его было слишком далеко видно. Костер не спрашивал, тот ли это самый Тюр, не спрашивал, зачем им нужна Столица, как они оказались здесь – он понимал, любопытных не любят. Любую свою малозначимую просьбу к зверю, он адресовал через хозяйку. Ворованную одежду и охотничьи орудия ётун тоже передавал через нее, не ожидая никаких благодарностей. “Слишком глубоко в лес нельзя заходить. Дичи там все равно нет и небудет еще с месяц. Только варги бродят да проснувшиеся раньше времени тощие медведи. Лишь самые отчаянные сейчас в чащу заходят, а от них проблем будет даже больше, чем от зверья. Лучше держаться ближе к поселениям. Шум их отпугнет, но придется быть незаметными,” – и божественному зверю пришлось согласиться, пришлось скинуть с себя медвежью шкуру, но даже так, даже на целый метр ниже он оставался слишком заметным, слишком широким для простого ётуна. Такие здоровые и сильные рождаются только под Сводом и растут, дыша воздухом чистым, а не ядовитым дымом. Пока пусть сидит себе в берлоге, высунется, когда пересекут горы и окажутся на западной стороне. Вылазки с Колдуньей к остальным огнеголовым стали для ётуна сродни развлечению. Он все ждал, когда хоть один поймет, что она не из их стаи, когда они заметят, что ни волосы у нее не рыжие, ни клыков нет, ни когтей, ни даже ушей острых. Редкий встреченный отважится надолго заглянуть ей в глаза и понять, что даже они не здешние, не ётунские. Никто ничего не видел. Все слепо помогали ей, веря, что совершают дело исключительно благое. Они объявлялись утром и уходили под вечер с запасами еды, вещей и искрой золотого огня. Костер ни на шаг не отходил от спутницы все время, кроме маяка. Он сторонился их и избегал даже смотреть в сторону дымящей чаши. “Заходи, стой со всеми, но ни за что не молись,” – Темная даже опешила от такой строгости, которая больше ни в чем у него не проявлялась. Она с горечью признавала его главенство на этой территории и повиновалась. Он же бродил, выуживал сплетни, высматривал зорких, искал других несветлых и раздавал им половину выпрошенного и наворованного. Покуда всего им все равно хватало, Колдунья не рычала на него за это, предпочитая в остальное время держать его на виду. Костер же все сильнее убеждался в ее инаковости. Она могла выглядеть как ётунка, как самая обычная пламень, но вела себя настолько странно, что все в округе разом понимали, “вон та не здешняя”. Это не мешало в глубинке, где все списывали ее поведение на столичные замашки, но чем ближе к Столице они подходили, тем подозрительнее становилась ее манера держаться. Она не понимала элементарных фраз, не распознавала жестов, не соблюдала тех правил, на которых вырос каждый ётун. Она была другой. Всякий раз, он тихо скрежетал зубами, исподтишка поправлял ее, но Темная только нервно сопела, глядя сквозь него исподлобья: “Ненавижу эту землю, – говорил этот взгляд, – ненавижу эту провонявшую дымом и гарью землю рогатых ублюдков.” В этом они с Тюром были похожи, но Тюр относился к ётунам с большим снисхождением, Колдунья же наливалась ядом при их виде, хотя все были к ней непомерно ласковы и добры. Костер все думал: Тюр – ас, по крайней мере, должен быть им (сам ётун ни разу в своей жизни богов не видел, даже бога своей земли), война закончилась недавно, от него все еще пахло кровью и свирепостью. Отношение Тюра к рогатым было понятно, но Колдунья… Она хорошо скрывала свою ненависть. Так хорошо, что даже исходя желчью, улыбалась нежно, приветливо. Она не богиней была, не воительницей, в сознании ётуна Темная отпечаталась неким существом невнятного происхождения, сродни тем, какими пугают искорок и лучиков. И все же даже костер понимал, что у каждого ее оскала, у каждого выпада и злого взгляда была причина, но он был слишком опустошен, чтобы докапываться до корня, пока листья гнили. Они ехали по кромке обитаемой земли, – днем правил ётун, ночью – Тюр, – утром великан оставался сторожить общий огонь и повозку, а Темная и костер уходили добывать им пропитание. Так без лишних разговоров, без сближений эти три корабля плыли по течению. Каждый мечтал о своем, и их миры почти не соприкасались, но внезапно показалась рука и плеснула по океану с такой силой, что течение стало водоворотом. Мачты скрестились, борты трещали от столкновений. Их связанность могла как вытянуть их на поверхность, так и затащить на дно. ***

Покуда не вышла Бестла за сына Бури, что приходился братом Форньоту, и не явился к Хлеру и Кари Имир–змей. И сказал он им, что хотят их Логи и Форньот со свету извести, чтобы не сходить с престола. И пошли Хлер и Кари с копьями против своих родителей и убили их. И вновь явился им Имир–змей и сказал, что теперь брат хочет убить брата, чтобы вечно править. И началась война Огня и Льда, и длилась она покуда не были разорены и Муспельхейм, и Нифльхейм.

*** – Мы не можем и второй день провести в дороге. Тут начинаются горы, – спокойно, почти вяло повторял ётун, глядя на вросшую в снег Колдунью. Её поведение понемногу начинало его раздражать, но он предпочитал не подавать вида: рано или поздно, а все равно все будет так, как он сказал. Костер сунул задубевшие пальцы под ткань штанов, чтобы хоть как–то их согреть и принялся распинывать сугроб с места для костра. – Если тебе под силу, то давай, удвой нам овес, прибавь дров, разыщи еды на еще два дня, тогда тут же отправимся, – внезапно вырвалось из его рта почти шепотом. Он замер и мельком глянул на нее – не услышала. – Мы теряем время, – сухо отрезала Темная. – Поголодаем один день, ничего страшного. – В том-то и дело, что не один день, – ётун достал связку сухих сучьев и остатков дров, не обращая внимания на ее протесты. – Дальше горы. Там никто даже летом не селится. Мы проведем три дня без пополнения припасов. – Ты же как–то провел без еды лет тридцать, – хмыкнула Колдунья, понемногу сдаваясь под натиском его уверенности. – День первый – едем, как ехали, просто чаще застреваем в сугробах, – отчеканил костер, продолжая готовить место для огня, – день второй – уже становится голоднее и холоднее: овес кончается, еда кончается, эгишъялм не греет, как прежде, дороги нет, вместо нее один непроходимый снег, – он прикусил себе палец и приправил сухие палочки свежей кровью на манер розжига, – день третий – уже невмоготу, мы разводим огонь, чтобы хоть как–то вытерпеть холод, наша кожа трескается от мороза, становится похожей на кору, лошадь околела, еды нет, остаемся ждать смерти, а она ждет затухания костра, – ётун сел прямо на утоптанный снег перед подготовленным камином и ждал, когда пламень окончательно отойдет от своей идеи самоубиться в горах, достанет меч, чтобы высечь искры, или даже соблаговолит начертить что-то своими тонкими пальчиками в воздухе. Темная уставилась в уходящую в лес дорогу. Она уже изменилась, стала ухабистой – по ней не проехало ни единой лошади с начала зимы. И все же ее не покидало чувство потраченного в пустую ценнейшего времени. Ётун это видел, даже отчасти был с ней солидарен, но опыт подсказывал ему, что потраченный в пустую день не стоит потраченных в пустую жизней. Осознание медленно проникало и в Темную, костер почувствовал запах страха. Губы ее презрительно поджались. В попытке унять клокочущую ненависть она достала кортик и подобранный ими в дороге камень. Тонкие руки до белых костяшек сжали оба предмета. Она била по камню с такой силой, с таким рвением, точно хотела расколоть его надвое. Тюр вышел из крытого отсека повозки. – Все же останавливаемся? – спросил он. Темная посмотрела на него тяжелым взглядом глухого бешенства и кивнула. Она заходилась и захлебывалась в немых ругательствах уже даже не из–за очередного дня в Ётунхейме. Костер понимал это, но подсознательно: она злилась, потому что понимала, он был прав. В ее сознании он не может обладать таким ресурсом, как первенство, он может только сидеть подле и помогать торжествовать бессмертным. Увы, ее картина мира омрачилась ётунхеймской копотью, а сам ётун с удовольствием бы оставил на ней угольный отпечаток своей ладони. Им пришлось остаться на восточной стороне Ётунхейма еще день. Дальше следует гряда, а потом уже и настоящие, высоченные горы. Им придется пройти по единственной оставшейся дороге и молиться на то, что спуск будет быстрым. Две ночи без пополнения золотого огня они переживут, но вот третья сулила судьбу ледяного идола. Он закрыл глаза и оживил перед собой карту, все тропы и дороги, по которым когда–либо ходили его ноги. Они успеют. Если ничего не случится, то успеют. Внезапно его сердце болезненно сжалось. От неожиданности костер почти ринулся в огонь. Оно пропустило удар и продолжило биться в привычном неунывающем темпе. Болезненные когти прошлого оставили царапины на старых шрамах. “Мы успеем. Точно успеем,” – тихо сказал ётун себе под нос. Он думал, как хорошо будет, когда лес гор останется позади. Это нехорошее место наводило на него подобие тоски и воскрешало мертвых. Весь день он был тих, даже тише обычного, зато в лилось в два раза больше слухов и сплетен. Пока Темная ушла на молитву, костер спрятался под крышей одного из деревенских домов. Улицы опустели, послышалось недовольное бормотание, даже здесь, на другом конце деревни, он слышал хор голосов, молящихся их общему огненному богу. Ётун нахмурился. Захотелось заткнуть уши. Он не знал, существует ли их король на самом деле, но даже так от одного его упоминания ему становилось противно на душе. Костер сплюнул с крыши на землю, попав в ведро с углем. В воздух поднялось маленькое облачко сажи. Из–за этого движения его острый глаз точно крюком зацепился еще за что–то. Здесь кто–то был. Он двигался. Рассредоточив зрение, костер смог найти на периферии далекую фигуру. На ее плече от слабого ветра качались перья. Ётун насторожился: в такое глухое место зоркие забираются только с определенной целью. Он решил не спрыгивать наземь, перебрался по крышам ближе к маяку и стал ждать окончания службы. “У нас на хвосте приятели,” – шепнул костер на ухо Темной, и на мгновение увидел в ее загорающихся глазах торжество. Она почувствовала, что отчасти была права, когда настаивала на продолжении пути. Побранив ётуна, Колдунья со деловитым видом принялась рассуждать над тем, как им найти все необходимое в самые короткие сроки. Она была счастлива. Тюр удивился их несвоевременному возвращению, но по первой же команде Темной затушил огонь и был готов пуститься в путь. Ётун предложил объехать по крайней мере первую гору. Она была небольшой и больше напоминала холм, много времени на этом они не потеряют, зато им удастся запутать следы. Колдунья запротестовала, ведь не ётун ли все время говорил о том, как им будет тяжко даже лишнюю минуту в этом ужасном холоде. Он прочел в ней желание отыграться и согласился дать ей такую возможность. Воля Тюра целиком и полностью находилась в руках хозяйки и менялась лишь под ее влиянием. Оба асгардца настояли на самой короткой дороге. – И что будет после первой гряды? – После нее будет вторая, она больше, делит весь Ётунхейм на две части, но здесь есть перевал, который делит цепь пополам, – объяснял костер, приглядываясь к обволакивающей полутьме. – И ётуны, конечно же, назвали их Верхней и Нижней? – с непривычным для него задором сказала Темная. – Да, так и назвали, – она засмеялась и почти навела страх этим на костра. Впервые за все время у нее было хорошее настроение. В ней будто пробудилось что-то еще, что-то делающее ее не только Темной. Она наполнилась радостью, перестала пригибаться к земле, как иссохшее дерево. Это пугало и завораживало. – У нас очень любят конкретику. – Или просто боятся забыть, где лево и право, – до него не сразу дошло, что она шутит, на это намекали только веселые искорки в черных глазах. Колдунья снова рассмеялась. Даже Тюр в повозке довольно притих, упиваясь звоном ее смеха. Ётун сперва улыбнулся, а потом и из него высыпалась пара смешков. Шутки он не понял, ему смешной показалась сама пламень. Ётун продолжал следить за дорогой, за темнеющей мглой. Мало-помалу его брал сон. Наставало время для смены, и костер не мог дождаться подходящего места для привала, чтобы Тюр с новыми силами сменил его ночью. Вдруг вдали показалось какое–то метельшение. Он не хотел придавать ему значения тем более, что спутники вовсе его не видели, но внутреннее чутье продолжало настойчиво подгонять зрачки ётуна к этой нервирующей точке. Костер остановил повозку. Тюр и Темная решили, что он нашел наконец подходящее место для привала, но ётун не стал расчищать место для огня, не прикидывал состояние дороги: он упорно смотрел куда–то в сторону и щурился, силясь выловить полноценную фигуру в окружающей их тьме. “Чего встал?” – начала возмущаться Колдунья, но костер не обратил на нее внимания. Нечто приближалось к ним: не медведь, не волк – слишком вытянутая фигура, но и не фенке. Она сама их не видела. Тогда костер понял, что судя по всему, это еще один заплутавший ётун. Он было двинул вперед, не решаясь размахивать руками: если бы не они, то этот бедолага был бы обречен на верную гибель. Тогда медленно, капля за каплей, в него проникал здравый смысл: местные сюда не заходят до тепла, охотники знают, что дичи ждать не стоит, факел бы так далеко не забрался. Он обернулся и шепнул на ухо Колдунье: “Это зоркий, садись в повозку”. Она даже на сразу поняла его, но Тюр уже кивнул и поволок ее внутрь. Возможно, им удастся переждать, раз уж зоркий зашел так далеко в дебри, где–то здесь их лагерь, вот уйдет подобру–поздорову, тогда и они двинутся в путь. Фигура шествовала где–то там, в глубине леса, она никак не должна была пересечься с ними. Костер затаил дыхание и поглядывал на эгишъялм, красующийся на сбруе их коня. Нет, простые ётуны не заметят такую крохотную искорку. Тогда нежданным воспоминанием его накрыл сегодняшний день и фигура зоркого, растворяющаяся в облачке сажи во время молитвы. Внезапно фигура повернула к ним. Костер утвердился в своих предположениях: этот зоркий сегодня не молился. С неуклонной решимостью он пробирался к повозке через сугробы. Ётун мигом сдернул эгишъялм и припрятал в карман. Он пытался придумать, что же сделать. Им нет смысла бежать. Если остальные зоркие узнают о том, где они, то им с вороными конями и крепкими орудиями не составит труда догнать их. Нет. Надо было договориться, найти способ подкупить его, а лучше – одурачить и обмануть. – Здравствуй, брат, – костер накинул капюшон на рога и поприветствовал зоркого с широкой улыбкой. Тот не сразу схватил его речь и ответил лишь погодя. – Ну, здравствуй. И куда ж ты собрался? – раздался молодой голос. Его обладатель точно только вчера еще был факелом. – Всякий охотник в деревню едет, где ж еще до́бытое продавать? Только вот перекушу немного и снова в путь, чтобы до мо́роза успеть, – он намеренно хрипел и путал ударения, стараясь сойти за деревенщину, что ему удалось и без особых усилий. – И в какой же стороне твоя деревня? – хитро протянул зоркий. – Дак в той, откуда ветер дует. Даже телегу свою развернуть пришлось, чтоб лошадка отдохнула, – в пришельце все еще остались зреть сомнения, но подозрительность в нем поутихла. – Рановато ты охотиться начал, – зоркий все еще был настороже и оглядывал повозку цепким немолившимся взглядом. – Хватало бы еды, я б не начинал, – костер пожал плечами. – Твоя правда. Сильно плохи дела? – Нам бы еще немного продержаться, а там уже и настоящая дичь пойдет. Пока только разбуженные ловятся. – И многих ты поймал? – ётун развел руками и покачал головой. – Понятно. Слушай, ехал бы ты отсюда. Ночь наступает. Я так думаю, что лошадь тебе дороже сытого брюха. – Да, конечно, – закивал костер. Зоркий откинул капюшон и перед ётуном показалось почти юное, в чем-то наивное лицо. Знакомое лицо. Он определенно был одним из зорких Восточного города. – Я скажу своему Капитану, чтобы из Города привезли мяса и хлеба из общих запасов. Он сначала потрещит, напишет турсу, но хоть какая–то вам помощь будет, – добродушно сказал зоркий, кивая головой. – Спасибо тебе, брат, – ётун ликовал. Тьма оказалась слишком сильной даже для налившихся силой глаз этого зоркого. Он не узнал ни телеги, ни лошади. – Не за что пока. А ты не задерживайся. Чуть что, сразу беги в ту сторону, там лагерь, подложим, что сможем, – в голосе костра чувствовалось самодовольство, он собирался уходить. – Хорошо, всего тебе теплого! Ему казалось, что все разрешилось. Вот зоркий уходит, оставляет их одних, и больше никто не помешает им продолжить путь, но глаза существа, по собственной воле каждый день отрекающегося от своей несмертной сути, все же оказались способны заметить блеск знакомого металла. “Что это?.. – он потянулся к кортику, оставшемуся на месте Темной. – Это же мой…” Зоркий не договорил. Он поднял глаза на половину лица, открытую капюшоном и его память с прорехами, но воссоздала образ узника в клетке. Вчерашний факел задрожал, он не мог сообразить, что ему делать: попытаться задержать меченного сейчас или нестись со всех ног в лагерь. Этот костер был тощ, но зоркий не мог не признать, что исходила от него странная и неумолимая сила. Он отступил на шаг, второй, развернулся и побежал через сугробы в сторону своих. Ётун хотел было пуститься вдогонку и даже успел ступить в сугроб у дороги: добежать, схватить, скрутить его, но что бы ему это дало? Что бы им это дало? Он схватился за голову, считая, что теперь они обречены. Костер не сразу понял, что произошло. Над ним со свистом кометой пролетело что-то, рассекающее воздух с такой силой, что он мог видеть хвост своими глазами. Зоркий, не успевший уйти далеко, упал замертво. Рядом тяжело дышала Темная, сжимая в руках лук. Ее обеспокоенное выражение тотчас сменилось облегченным. Угроза была устранена. Она огляделась вокруг, кивнула Тюру и сказала: “Думаешь, его тут найдут? Мне тоже так кажется. Давай вытащим стрелу и засыплем снегом? Как догадаются, нас тут уже не будет…” Ётун не слышал их. Он не слышал ничего. На ватных ногах костер подошел к совсем еще мальчишке, упавшему в снег. Из его рта и носа на белый снег стекали тоненькие струйки крови, на лице застыло выражение глубокого потрясения. Ётун упал рядом с ним на колени. Он бережно отломил наконечник стрелы, пробившей незащищенное броней горло, вытащил древко и с омерзением отбросил. Рядом раздалось нервное жужжание черствой мухи. “Это была асгардская стрела, ётун! Она могла бы пробить еще десять таких же, как он!” – костер пропускал все мимо ушей, в которых свистела и свистела эта смертельная комета. Тюр тоже подошел и принялся ногами закапывать тело в снег, но до этого всегда спокойный и покорный ётун поднял на него сверкающие глаза, полные безгласного, пустого отчаяния. Он вытащил остывающий труп из–под образовавшейся горки, и весь оставшийся лед на теле факела начал таять с паром от его прикосновения. “Что вы наделали?” – ему стало дурно, руки затряслись так, что он не мог отнять их от черного кожаного плаща зоркого. Тюр заметил, как вздулись вены на его шее, как заблестела слюна в уголках рта. Он отступил, понимая, что обращается ётун не к нему. В этих едва живых костях ожила сила, ожил характер, пусть Тюр не одобрял его, но уважал. Он позволил костру самолично обратиться к той, что держала оружие. И чего ты расселся? – Темная ударила его по рукам, как провинившийся скот. – Помоги закопать его, и поехали. Зачем? Чтобы его не нашли, – она пожала плечами так, как будто всю свою жизнь только тем и занималась, что отстреливала ётунов перед ужином. Костер посмотрел на нее своими кошачьими глазами, силясь разглядеть в ней хоть каплю сострадания, хоть кроху сочувствия к тому, кого она минуту назад лишила жизни. Ее сердце оказалось гораздо холоднее надвигающейся ночи. Он мог представить, что она бросит его, смеялся над тем, что если в очередной раз зазнается, то она прирежет его, но никогда ему не думалось, что эта пламень в действительности будет готова запачкать руки в крови, что в дорожном снегу, будто приговаривая: “Это отмоется”. В нем заклокотали тысяча и одно возмущение, злоба, непонимание, осуждение, но весь этот шторм очень быстро улегся, оставив уныние на мелководье. Он понял, почему же весь его мир вызывал в ней такое отторжение. Понял, но боялся признать это. – Почему ты убила его? – его ноздри рвал смех, который всегда вываливался из него, точно старался пробкой закупорить нос и рот, чтобы не допустить утечки настоящих беспокойств. На сей раз смеха не хватило. Горло свело судорогой настолько, что он впервые в жизни не мог смеяться. – Чтобы нас не нашли, – Страшная посмотрела на него, как на кромешного идиота. Она в самом деле не могла понять, что же его так потрясло. – Хватит трястись, – капля за каплей и ее начал наполнять гнев. Она увидела в преступнике перед собой то сожаление, то сострадание, на которое никогда не была и не будет способна. Это выводило ее из себя. – Ты чудовище, – утвердительно сказал ётун без нагнетания и удивления. Его голос, прозвучавший с тупой уверенностью, ударил ее по вискам. Страшная начала ловить ртом воздух. Она предстала перед ним капризным ребенком. – Ты не имеешь права хоть частично меня осуждать, ётун. Ты из нас здесь самый близкий к чудовищам, – пламень торжествующе покосилась на надпись на его руке. – Возможно. Зато я не убийца, – твердо ответил костер. – Его нужно правильно похоронить, это недолго, – сказал он Тюру. Рассвирепевшая Страшная ушла в повозку, громко хлопнув дверью. Получив немую поддержку в фигуре великана, ётун повернул труп зоркого набок, и подвернул его калачиком так, как лежит дитя в утробе матери. Костер встал, подошел к повозке и взял кортик. Ни один мускул не дрогнул, когда он разрезал себе ладонь и оросил горячей кровью задубевшее тело. Ётун достал из кармана эгишъялм и стукнул по нему пальцем так, что из крохотной искорки внутри него отделилась еще одна. Его ладонь озолотилась ярким пламенем. Костер перебросил огонь на зоркого. Потихоньку пламя начало пожирать его. В нем растворилась одежда, иссушились мышцы и органы, рассыпались кости – весь он вылетал в небо вместо дыма. Костер стоял рядом, почтительно склонив голову перед смертью ближнего. – Всего тебе теплого, – ётун выдохнул, вернулся к повозке и прикрепил эгишъялм обратно на сбрую. Тюр уже собирался занять его место: он готовился провести ночь, правя лошадью. Костер встал у входа внутрь и слегка приоткрыл дверцу. Он хотел, чтобы Колдунья его услышала. – Я проведу вас через горы, а потом пойду своей дорогой. Платы не нужно. Никакой, – великан взглянул на него строго, почти осуждающе, но с глубоким и сокрытым ото всех пониманием. Это был первый раз, когда они в самом деле говорили друг с другом. Когда он вошел внутрь, Страшная притворялась спящей. Никто и не заикнулся об ужине. Ётун не смог сомкнуть глаз почти всю ночь. Воздух в повозке стал липким и густым как грязь. Костру мерещился щекочущий запах крови. Он в самом деле стал бояться сопящего на сундуке с провизией существа. Она лишь утвердила в нем желание уйти. Просто взять и уйти. Хоть в самую черную ночь, зная, что через пару шагов он навсегда застынет ледяной скульптурой. Он многое совершил на своем веку, может, именно поэтому боялся даже этого слова, которым называют намеренное лишение жизни. Убивает плохой вор. Он приложил все свои усилия, чтобы стать хорошим. *** Бендзайтен приложила ладонь к ставенкам маленького окошка и почувствовала гудение бурана снаружи. Им придется ехать со спертым воздухом до самого перевала. Ётун сказал, что метели у гор не успокаиваются ни на минуту, а тепла медальона не хватит до конца их предприятия, поэтому терять нагретый воздух было уж точно не в их интересах. Увы, а ее состояние от этого лучше не становилось: Ётунхейм подтачивал ее изнутри весь этот месяц, травил ее нежные легкие дымом и сажей. Воспитанная в строгих правилах и традициях, она не могла заставить себя по-ётунски отхаркивать воздушную грязь в снег. И при всей неприятности, это была меньшая из ее проблем. Тюр и ётун хоть выходили из их каморки. Они возвращались с лицами, изрезанными льдом, с инеем в проступивших бородах, но они могли дышать свежим воздухом. Для нее, запертой в четырех стенах, это была роскошь. Служительница понимала, что не сумеет править в таких условиях, да и их лошадь совершала истинный подвиг, оставаясь на ходу почти целые сутки, но ей хотелось поскорее выбраться из клетки, в которую ее заточил коварный Ётунхейм. Заточил с двумя лучшими истязателями. Тюр так и норовил любым образом оказаться к ней ближе, если не в разговоре, то физически. Она с самого начала пресекала все эти попытки, но из подсознательной осторожности боялась полностью отпускать его из своих пут. Бог-воин силен, смышлен и решителен, но слишком неуправляем, ему нужна указка, ему нужен заранее подготовленный план, чтобы его неумолимая мощь не привела к катастрофе. Она понимала, что поставить точку в его безграничных желаниях и фантазиях следует не сейчас, но позже, когда вопрос выживания не будет стоять так остро, однако этим Бэнтэн подписывала смертный приговор не чернилами, но наметочным углем. Тюр лишь убеждался в том, что под его чувствами есть основание, что они вполне себе ответные, просто жрица не может решиться на их выражение, а почему: из-за запрета, природной робости или же обстановки – не так уж важно. Он упрямо не обращал внимания на то, что противоречило его выводам, но с хваткой голодного фенке вцеплялся в самый периферийный аргумент, лишь отчасти подтверждающий его правоту. И при всем этом он оставался одним из самых ближайших друзей Бендзайтен. Паутина вокруг него более всего мучила именно ее, знающую, где закреплены все растяжки, где припрятаны капканы, оттого наступающую на них намеренно и с самоотдачей. Служительница отметала от себя эти мысли, не признавала их, но Закон внутри нее все равно все понимал, чувствовал и иногда шептал самому себе признания где-то между ее ушей: жрице нравилось, что после всего Тюр продолжает смотреть на нее, как на святую. Его слепая и наивная вера в нее стала бальзамом на душу после ран, нанесенных вторым мучителем. Бендзайтен ненавидела ётунов. Всех, кроме короля. Их рога лишь сильнее на уровне ассоциаций убеждали ее в том, что они не больше, чем небесный скот. Ей, чтобы жить в одном мире с богами, пришлось доказывать свою верность, пришлось отдать все, что было у нее, все, что будет, во славу богов, отдать смертную душу в обмен на Закон. Эти двуногие коровы просто родились здесь. Они были смертными, которым дозволено дышать божественным воздухом, пусть загаженным дымом, дозволено ходить по земле, принадлежащей богам. Они не нимфы, не сатиры, не валькирии. В них нет магии, нет силы, нет знания устройства мира. Она отказывалась признавать, что ее смертность имеет хоть что–то общее с их смертностью. Служительница была взращена богами, чтобы быть им подобной. Ее сердце уже не раз испытало предательство смертности. Она капризна и своевольна. Она как жнец. Рано или поздно все смертные будут частью жатвы. Жрица не будет. Жрица останется. Она не такая, как они. Она полна магии и силы. В ней живет Закон. Что ей царевич с венком однодневок? Он состарился и рассыпался прахом по ветру. Что ей девчонка с ребенком в подоле? Одним взмахом Зевс избавился от нее. Смертные воспользовались ее доверчивостью и закрались в ее сердце, чтобы изорвать его в клочья. Они знали, что покинут ее. Своей смертью они ее предали. И таковы все смертные. Все до единого. В окошко постучали. Бендзайтен растолкала Тюра, дремавшего на полу, завернувшись в шкуру. Тот нехотя разлепил опухшие от ударов мороза и духоты глаза, кивнул и мигом оделся. Бог открыл дверь, впустив внутрь совсем немного свежего воздуха, полного ледяных лезвий их злейшего врага – бури. На его место в повозку вполз ётун с замерзшими соплями под носом, красным лицом и броней из окрепшего в складках одежды снега. Он даже не посмотрел на Бэнтэн. Ётун стянул куртку, стряхнул наледь на пол и обернулся в еще теплую после Тюра шкуру, отвернувшись от жрицы. Как же она его ненавидела. Она считала, что раз уж с ее помощью ётун оказался на свободе, то теперь он полностью понимает, что его судьба в ее руках. Этот сопротивлялся. Он противоречил ей, мешал ей: витал в облаках, раздавал хлеб налево и направо. Эта скотина оказывалась на удивление расточительной, когда дело касалось собратьев. Ее раздражало в нем все: от нахальной улыбки тонких губ до полного отсутствия элементарной гигиены, но такая кипучая и вязкая ненависть выварилась в ней не сразу. Ингредиентов было достаточно, и все в нужной пропорции: зависимость от него, существа низшего порядка, непонимание, страх перед тем, кого боялись и свои, но больше всего прошлая ночь. Как посмел этот смертный назвать ее чудовищем? Как его грязный, вымазанный в саже язык дерзнул попытаться ужалить ее? Не он ли был повинен в преступлениях и более тяжких? Тощий прокаженный теленок. Жизнь одного ётуна в сравнении с миром Севера ничего не стоит. С недавних пор жрица подумывала, что даже двух ётунов. Бравые эйнхерии кромсали их десять лет кряду, чего стоит еще парочка рогатых? Это ведь естественный ход вещей для смертных. Не она тут чудовище, а они, заразой разросшиеся на землях, которые могли принадлежать настоящим богам. Чудовище… И он смеет играть перед ней в милосердие? Жонглировать сделками с совестью? Жгучая ненависть желчью поднималась по ее пищеводу и грозилась одним плевком лишить ётуна его острых глаз. Руки ее наливались расплавленным металлом, а подобранный кортик приветливо блестел в углу. Она точно хотела показать костистому оборванцу, что в этом мире у нее есть право на кровопролитие. И она может воспользоваться этим правом. – Через полдня эгишъялм затухнет, – сказал ётун с набитым ртом. – Останется еще день дороги, но поедем с горы: тут и лошади легче, и дорога проще, – жрица слушала его без особого внимания, приложившись виском к стенке и прикрыв замученные дымком лучины глаза. – Через день как раз доберемся до Западной Подгорной деревни. Там и разминемся. Вам останется добраться до Столицы. Всего два месяца пути по окраине. – Много. Доберемся за месяц напрямик, – служительница мигом сверкнула глазами на карту у противоположной стенки. – Еще два месяца тут торчать… Не выдержу, – ётун фыркнул и презрительно приподнял уголок тонких губ. Ее это почти взбесило. – Как хочешь. Там еще больше зорких встретится. Ах, да, точно, тебе это не проблема, – ее рука с быстротой паука метнулась к кортику. – Следи за языком, – ее бледное лицо потемнело, а черные глаза напоминали пустые глазницы черепа. – А то что? Я не смерти боюсь, Колдунья, – от него послышалось утробное животное рычание, почти гудение. – А чего тогда? Асов? Короля? Темноты? Зорких? Это все и есть смерть, просто прикрытая и приукрашенная, – со злобы она воткнула кортик в пол, достала старую, собранную ekkja ткань и принялась разрезать ее на лоскутки, чтобы ветошь хорошо горела. Ётун промолчал. Он не хотел ей отвечать. Служительница решила, что оборванец признал ее правоту, но ётун тихо ответил. – Есть и пострашнее вещи, – голодранец уставился тупым и безразличным взглядом куда–то через стенки, через бурю, через горы и лес. – Ты таких не знаешь, – Бендзайтен хмыкнула. – Ты не видел и никогда не увидишь ни мира мертвых, ни Тартара, ни даже настоящей жестокости. Ты не знаешь и никогда не познаешь страшных вещей, ётун. – И что же ты зовешь жестокостью? – он отложил собачью миску с сушеными овощами в сторону и вытер руки о сальные волосы. – Когда бессмертный страдает, – отчеканила служительница. – Ты можешь спастись смертью. У бессмертных нет такой легкой возможности, – ётун учуял что-то в ее голосе. Что–то сродни фальши или вычурности. – И бессмертные умирают. Все умирают. Поэтому и негоже воровать чужую смерть, – с горечью и назиданием ответил ей ётун. – Бессмертные не умирают, – она старалась придать своему голосу уверенности, но перед ней всплыли картины прошлого, неприятно царапающие облицовку ее внутреннего идола. – Боги не умирают. – Ты знаешь, что умирают, – спокойно сказал ётун, прекрасно уловив ее сомнение. – Как умерли Хлер и Кари, Логи и Форньот, Бестла и Бури, – услышав знакомые имена, Бэнтэн дрогнула. Вместо ткани она разрезала собственный палец. – Нет в этом мире бессмертных, только смертные, которые слишком боятся умирать. – Все ты врешь! – она всплеснула руками и зашипела. – “И нет между всеми мыслящими никакой разницы, пока в них горит огонь”, – прошептал ётун не своей интонацией. – Ты тушишь очаги, вот и боишься, что твой тоже могут затушить. Затушить как и все другие, – у жрицы затряслись от гнева руки. – Не боюсь! – ее крик эхом откликнулся в собственной голове: “Не боюсь! Не боюсь!.. Не… боюсь…” – Неужели? Я бы боялся. А так я всего лишь одного боюсь, – а ётун даже не смотрел на нее, он продолжал слепо пялиться в пустой угол и скалить клыки в самодовольной ухмылке. Бендзайтен решила, что когда убьет его, первым делом отрежет ему губы. Вдруг ей померещилось, что ётун-то перед ней вовсе не живой, а деревянный, что тоненькая ниточка, протянутая к его рту, выуживает из него затаенные слова, но видение вмиг исчезло. – Я боюсь стать таким как ты, – вмиг он повернулся к ней и заглянул в ее темную душу своими острыми глазами, проткнув ее насквозь. Служительница выдернула кортик из пола и сжала так, что собственные ногти впились ей же в ладонь. Она хотела оторвать ему голову, хотела выцарапать эти иглы-глаза и скормить волкам, хотела снять с него кожу, вытянуть мозг и сделать из его черепа кубок для Вальхаллы. Что ей ее бессмертие? Он посмел покуситься на бессмертие ее богов. Она никому бы это не простила, никому бы не позволила хоть каплей смертной крови оросить золотой идол настоящих бессмертных существ, ее хозяев, создателей. Это жертвоприношение смогло бы принести мир ее душе и собственными костями залатать те дыры в фундаменте, которые прогрыз рогатый вредитель. *** Страшная стояла перед ним во всей красе ее разгоревшейся ярости. Костер мог видеть свое отражение в лезвие кортика, но не в черных глазах, ведущих в бездну. Он понимал, что она хочет убить его. Чугунная тонкая рука двигалась с грузностью, как будто на нее давила тяжесть принятого решения. Ётун не боялся. Он был куда быстрее, видел каждое движение ее налитых металлом мускулов. Внезапно костер почувствовал, что его уверенность улетучивается. Как муха в ловушке хитрой паучихи, так и он мог только наблюдать. Его парализовало небожественной энергией, пригвоздило к полу и стенкам. Бледное лицо демона оказалось так близко, что он не понимал, зарежет она его или поцелует. Ётун не мог отвернуться. Ему оставалось смотреть только в ад ее глаз. Одержимая занесла руку над ним, как оса жало. И тогда он понял. Он понял по тому крошечному огоньку в ее черной пучине, что если она ужалит его, то умрет сама. Костер не знал, как это объяснить, но он почувствовал те цепи, которые сдавились на шее демона, когда она нанесла удар и проткнула деревянные доски слева от него. Лицо ее снова налилось жизнью, глаза заблестели, ноздри задышали. Ётун смог поднять руки и оттолкнуть ее в другую сторону. Страшная крепко приложилась головой и упала без чувств. Костер пару секунд отдышался и подлетел к ней. Он перевернул ее и ужаснулся. Глаза закатились так, что были видны только белки, из рта выходила кровавая пена. Она дернулась – ее вырвало чем–то черным и вязким, в чем плавало мясо и кусочки органов. Судорога крутила, выворачивала ее конечности, а вместо дыхания раздавалось утробное бульканье. Что–то разорвало ее изнутри, и теперь это бренное тело изо всех сил пыталось выжить. Ётун заколотил по ставням, что было сил. Повозка остановилась. Он услышал тяжелые и быстрые шаги Тюра. Бог влетел внутрь, не удостоив костра даже взглядом. Он жадно отобрал все еще брыкающееся тело и попытался докричаться до той, что была в нем заключена. Так выглядело подлинное отчаяние. Ётун смотрел за тем, как жизнь покидает Колдунью, со страхом и трепетом. В глубине души он понимал: это была кара, но кара заслуженная, затем он смотрел на медведя, которого постигло нежданное горе, и это рвало ему сердце. Тюр оглох, ослеп и онемел. Костер даже не пытался прорваться через кокон безнадеждия, которым его опутала умирающая паучиха. Ётун отвернулся от них, таким невыносимым стало для него это зрелище. Ему на глаза попалась черная кровь, до сих пор булькающая на полу. Он учуял в ней трупный яд и осознал, что происходит с полутрупом напротив. Не моргнув глазом, костер вытащил кортик из стенки и полоснул по своей руке до белой кости. Потоком хлынула горячая алая кровь, в таком количестве, что над ней был виден тонкий синеватый дух огня. Ётун влил часть крови в рот Колдунье и зажал ей ладонью лицо, чтобы она точно проглотила свое единственное спасение. Тело на руках Тюра успокоилось, хрипы и бульканье сменились сопением, кровь все еще текла из ее носа, но это была обычная смертная кровь. Она провалилась в сон. – Ей нужен золотой огонь, – отрезал ётун. – Иначе уже завтра не проснется, – Тюр все еще находился в подобии оцепенения. Он с трудом понимал, что костер обращается к нему, и с еще большим трудом понимал, что он от него хочет. – Её отравили трупным ядом и брюхо все будто изнутри изрезали. Если не зашить, то сдохнет. – Так, – голос изменил ему, – так дай ей то, что еще есть в эгишъялме. – Нам еще ехать полдня – минимум. Без огня наружу не сунешься. Бураны тут не прекращаются. Шаг за стены – и ты труп, – костер покосился на тонкий след, оставшийся после кортика в стене. Он залез здоровой рукой в бочку с углем, смял глину на дне, плюнул в нее, сжал и заделал пробоину. – Она догорит за день. Ей же лучше, если во сне, – он наблюдал за тем, как метался бог. Без хозяйки медведь был потерян. Он не знал, что делать, под чьим руководством. Нахождение в желанном плену спасало его. На свободе он не знал, куда деть поводок и стремился к одному – вернуться назад. – Ты знаешь, как ее спасти? – послышался тихий, почти смертный голос. Тюр никогда бы не опустился до того, чтобы открыто просить помощи у ётуна, но в этом вопросе костер услышал не просто призыв. Это была мольба. Асгардец сидел пред ним, прижимая к себе умирающее смертное тело и умолял сделать что угодно, что могло бы отсрочить его кончину. Ётун понимал, что Тюр готов на все, готов пообещать все, отдать все за один лишний вдох этой пламени. Костер был тронут такой преданностью. Он слышал о Týr Dýr, о “Воине Звере”, о кровожаднейшем из асов, но это словно был кто-то другой. Это был Týr Hollr, не иначе. Горячее сердце костра не могло проигнорировать его: это была слишком чистая и искренняя преданность, чтобы марать ее отказом. – Если нестись карьером и иногда переходить на галоп, то можно выбраться из бурана до того, как огонь погаснет, и долететь до деревни за полдня, там упросить Смотрителя поделиться огнем, сменить лошадь и вернуться обратно. Можно успеть… если нестись… – Тюр бережно положил спящую Колдунью на сундук и накрыл алым плащом, точно был готов бежать хоть сейчас. – Мне пригодится что-то шерстяное. Под штаны, – Тюр уставился на него непонимающе. – Я так далеко не заглядываю, но от потомства пока не отказываюсь, – ётун порылся в собранных тряпках, сначала только одной рукой, потом двумя, достал оттуда все, напоминающее шерсть и затолкал в штаны. – Пока меня не будет, не выходи отсюда. Грей ее. Ей нужно тепло. Я вернусь через день, – он постарался собраться так быстро, чтобы Тюр не успел возразить, что хочет привезти огонь самостоятельно. – Бывай! – ётун помахал напоследок двумя абсолютно здоровыми руками и скрылся в белой пелене снежной бури. Тюр прижал жрицу к себе, приложил губы к ледяному лбу. Из его глаз стыдливо потекли слезы. Где-то там ётун отцепил лошадь от тележки, завывал буран, скрипели доски внешней обшивки. Весь мир для него сжался до крошечной повозки, все звуки сконцентрировались в тихом дыхании, все тепло – в существе на его руках. *** Лошади ётунов совсем не похожи на своих собратьев из Асгарда и Ванахейма. Асгардские никогда не отличались скоростью, были ниже и суше, зато могли похвастаться выносливостью, коей превосходили всех. Коней Ванахейма выводил Ньерд, а доводила их до ума сама Скади. Тучные, громадные и сильные лошади могли сравнять горы своими копытами, но и отдыхали затем несколько дней кряду. Ётунхейм был иным. И климатом, и нравом. Первые жеребцы вышли совсем неказистыми и даже в чем–то нелепыми, почти смешными: приземистые, на толстых ножках, их головы едва показывались из–под сугробов зимой. Они были похожи на детскую игрушку бедняка, склеенную из тех, что достались от старших братьев. Король не сдавался. Он понимал, что без конной пехоты им не выстоять и не одержать ни одной победы. Сурт продолжал вытягивать лошадям морды, шеи, ноги вывел породу с черной гривой и плотной шкурой. Такие кони могли работать в полях дни и ночи, могли не бояться морозов и вдыхать чистый лед, выдыхая пар, когда у их собратьев из ноздрей текла кровь. Их длинные гибкие ноги были созданы для снежных просторов, шеи – для плуга и сумы. Даже асы признавались, что пусть их лошадям ровни нет ни в одном измерении, но сразу после них шли вороные кони Ётунхейма. Костер впился в черную гриву еще в самом начале своего пути: он знал, что пройдет пара часов, и ему уже будет не под силу разогнуть собственные конечности. Эгишъялм угасал, его силы едва хватало на поддержание приемлемой температуры для лошади. Они неслись по сугробам, направляемые ветром и переменчивым чутьем ётуна. Он не всегда помнил дорогу, ему это было ни к чему. Дорога была одна и любое отхождение от нее сулило гибель. Костер направлял коня, как лодку с черными парусами в белом смертельном шторме. Его живая шхуна металась, не всегда понимала направление, спотыкалась о затаенные в снежных волнах камни, разбивала колени, но верила хозяину. Искра в медальоне угасала. К этому моменту ётун едва ли мог чувствовать свое лицо. Его медные усы и бороду покрыла плотная корка льда, образовавшаяся от испарины, даже тонкие ресницы покрылись инеем, отчего глаза стало трудно открывать и еще сложнее закрывать. Лошадь стала спотыкаться все чаще и чаще, пока наконец не свалилась от бессилия. Животное уже не могло издавать иные звуки, кроме сдавленных хрипов, оно попыталось подняться, но как ни силилось не могло поднять отказавшие задние ноги. Костер понимающе приобнял лошадиную голову, громко и мерно задышал, успокаивая ее, и положил ладонь на морду меж ноздрей, откуда все еще выходил теплый пар. Дыхание ее замедлилось, большие внимательные глаза больше не следили за онемевшей рукой наездника. Она выдохнула весь накопленный теплый воздух и испустила свой дух вместе с ним. Ётун присыпал тушу снегом, чтобы оно могло сохраниться до весны и послужить пропитанием для очнувшихся жителей леса. Он отцепил потухший эгишъялм со сбруи, положил во внутренний карман и закрыл глаза. Костер старался уловить движение ветра, чтобы он был ему союзником, а не врагом. Ётун мелко задрожал: снег доходил ему почти до пояса. Он лег на верхушку сугроба, заветренную, превратившуюся в лед – она почти не прогнулась под его весом. Тогда Костер раздвинул колени и попытался встать на ноги – корка выдержала и этот натиск. Сдерживая смех, ётун прогнулся в пояснице и начал двигаться. Сначала шагом, потом бегом. Снег свистел в его ушах, а четкость леса терялась в уголках глаз. Сердце забилось так лихо, почти радостно. Пламенная кровь ударила в голову, в руки, в ноги: едва ступив на сугроб, костер уже перелетал на следующий, оставляя за собой след из растопленной и тут же замерзшей воды. Сила огненного существа отгоняла от него морозную бурю. От смеха растаял лед и на его лице. Он бежал вперед, подгоняемый ветром. Ётун знал, что даже его энергии хватит ненадолго. Его это не волновало. Пока он мог подпевать ветру своим свистом, пока снег выдерживал дикую пляску его ног, пока ему благоволила родная земля, скрывающаяся под ним, ничто не могло остановить это поистине бессмертное существо. *** Наедине со своим горем, в плену у апатии Тюр начал размышлять над тем, в каком положении они оказались. Призрак Тэнны, живущий на задворках его сознания, ходил из края в край их маленького убежища и сохранял упрямое молчание, изредка изливаясь черной речью. Она злилась на него. “Этот ётун воспользовался твоею нерасторопностью. Он забрал эгишъялм, обворовал нас. Он уже далеко, и что же ты намерен делать, защитничек?” – слышались ему бесплотные упреки. “А обещал защищать меня. Какой же из тебя соратник? Да он! Сам этот ётун отравил меня у тебя под носом! А теперь еще и сбежал,” – Тюр покорно выслушивал все ее доводы, едва заметно кивая. Часы проходили в болезненном самобичевании и непростых, пусть отдаленных решениях. Бог отказывался задумываться о будущем до сей поры, его мысли не обратились к грядущему и сейчас. Он понимал, что со смертью Тенны, Асгард потеряет не только валькирию, не только посла. Асы потеряют бога войны. Тюр пытался представить себя вне поля битвы – это получилось, хоть и с огромным трудом. Жизнь без свиста стрел, без лязга мечей и тактических задач претила ему, но стоило пририсовать к ней соратницу, как его возмущение улетучивалось. Свист стрел можно услышать и на охоте, драки на мечах никто в Асгарде не посмеет отменить, а эйнхерии никогда не перестанут быть важной силой их армии, нуждающейся в ежедневных тренировках. Его удивила та мысль, что он может представить себе жизнь без войны, вполне счастливую и полноценную, но со смертью Тенны это все теряло всяческий для него смысл. Машинально он прижал ее к себе, будто таким образом ее душе будет сложнее покинуть тело. Она болезненно всхлипнула – Тюр тут же отпрянул: из уголка ее рта вытекла капелька крови. Он снова сделал ей больно. “Не хватало, чтобы ты еще собственноручно убил меня,” – прошипел дух его подсознания, дерзко, по-северному отряхнув в его сторону юбку. На ней было ее любимое белое платье, подарок ваньи, а убранные с лица волосы водопадом стекали по спине. Она никогда их так не носила, но Тюру казалось, что ей бы пошло. Он понимал отдаленно, что это и есть Тенна, его Тенна, не Бендзайтен. Однако со смертью Бендзайтен умрет и она. Тюр мог вытерпеть то, что Тенна ластится, пока Бендзайтен кусается, он лелеял надежду на то, что рано или поздно сможет превратить одно в другое, но треклятый Ётунхейм поставил на сём крест. Вены, охваченные горячкой трупного яда и внутренним кровотечением, чернели на глазах, и пока они наливались злосчастным цветом, Тенна бледнела, растворяясь в полумраке. *** Ётун влез в маяк почти последним. В ближнем для него кругу послышались шепотки о том, как это оскорбительно, коптиться на молитву, но сердце так стучало в его висках, что он ничего не слышал, даже капюшон не снял. Он подал вперед эгишъялм – гул утих. Теперь шепот стал мелодичнее и почтительнее. К этому моменту он похудел еще сильнее, обратившись в живоподобный скелет с нейобычайно живыми глазами. Долговязый, с короткими волосами, покрытыми углем, он более всего напоминал факела, покинутого очагом и печью. Молящиеся разом пришли к единому мнению, что к ним пожаловала искра от почтенного и почившего обладателя эгишъялма, и шепот потух. Глядя на их лица, на нити их волшебной сути, протянутые ввысь, в Столицу к королю, ётун задумался впервые за последние несколько часов о том, зачем он сюда так торопился. Медальон был в его руках. Ноги и руки свободны от оков, а зоркие слишком далеко, чтобы так сразу схватить его. Он может просто сбежать. Отец наш – Огонь, Огонь наш – Король, Король – наш Отец. Даже если изорванные в клочья кишки еще не убили Колдунью, скоро их дело довершит холод. Тюр, если и выживет, не вспомнит о нем ни одной примечательной детали. Лошадь замерзла насмерть на полпути сюда. Никто не сможет доказать, что он причастен к тому, что произошло на перевале. Его размышления прервал внезапный сквозняк и шум двери, со звучным ударом отлетевшей в стену. Он упорно прогонял от себя воспоминания, как делал последние несколько десятков лет, но их холодные пальцы все же успели уцепиться за него. Ётун сделал вид, что его накрыл почти беззвучный кашель, лишь бы никто не понял, что он смеется. Мой сын – его, Мой огонь – его, Моя дочь – его, Мой свет – его. “Это все произошло не из-за меня. Из-за чего бы то ни было, но не из-за меня,” – повторял он про себя, ощущая то, как врезаются в него когти прошлого, отчаянно пытаясь спастись от своей участи. “Я был бессилен,” – дверь наконец закрыли, и ледяные руки растаяли. Его вмиг накрыл гнев за собственную природу, жаждущую оправдания. Он нашел глазами эгишъялм в полыхающем пламени и вспомнил все то, что отчаянно скрывал от себя. Костер сжал кулаки. А может все же убежать? Туда, где ни зоркие, ни прошлое, ни он сам не найдет его, где не будет преследований, вины и несчастий. Колеблющийся ётун выдохнул, успокоился и продолжил глазеть на огонь. Он сказал себе, что примет решение тогда, когда маяк озарится золотом. Мой дух – его, И его дух – мой. Гори! Ётун подбежал одним из первых и выхватил из плена огня свой медальон. В невероятном воодушевлении он понесся к конюшне, собирая по дороге припасы в долгий путь. Он патологически не мог принять самой идеи убийства. *** Бендзайтен не знала, сколько времени прошло для нее в заключении темного бреда. Она смутно слышала бормотание Тюра, завывания вьюги, но все звуки для нее перебивал шепот Закона. Он извивался перед ней хаотичной массой, урчал и шипел в ее крови, но не переставал бубнить что-то себе под нос. Тогда она не выдержала и спросила его: “Это ты меня на тот свет отправить хочешь?” Закон затих, поглядел на нее бездонными глазами и снова взялся за прежнее. “Ты сама себя чуть не прикончила,” – выловила Бэнтэн из всего потока бессвязных слов и выражений. Она еще побродила по тьме вокруг него и поняла, что тьма не желает ее выпускать. Только небольшие всполохи удерживали мрак на безопасном расстоянии, и эти всполохи были более всего похожи на горящую кровь. Тогда она пригляделась к когтям Закона. “Ты снова меня обманываешь! Признавайся, ты снова за свое? Снова кромсаешь меня изнутри!” – осмелела жрица, но закон не пошевелил и пальцем. “Если бы я тебя не удержал, то тебя бы ждала участь худшая чем смерть, – спокойно ответил ей древний порядок. – Ты почти нарушила договор, занеся руку над кровью Форньота,” – служительницу обдало кипятком. Со злости и негодования ей хотелось что-то ударить или пнуть, но вокруг была только густая и липкая тьма. Закон рассмеялся ей в лицо: “Глупая высокомерная нахалка! Злишься? Так злись на свою дерзость, – от гнева Бэнтэн готова была взвыть. – Злись на дерзость и на то, чего у тебя нет, зато в простом ётуне предостаточно.” Ее обескровило уныние. Жрица хотела рвать волосы от той правды, что говорил Закон. Увидев это, существо, сотканное из древней и жестокой справедливости, сжалилось. Оно привлекло к себе служительницу и попыталось успокоить: “Глупая… То, что в нем, спасет тебя. Весь Север спасет. А если перестанешь ядом плеваться, то спасет и все миры”. Закон затих. На этот раз уже она его покинула. Ее тянуло куда-то ввысь, к расплавленному золоту, к теплу и спокойствию. На мгновение она открыла глаза и увидела их повозку, увидела спящего в стороне ётуна, услышала Тюра. Глаза ее закрылись и из продолжительного бреда она провалилась в здоровый сон. ***

И Хлер убил Кари, но Кари с последней каплей крови проклял брата и весь его род хримтурсенов. Загорелся Хлер и умер. И стали хримтурсены ётунами, и стали ётуны умирать от холода и голода, и не было огня, способного их согреть.

*** Жрица тихо сопела. Искра живительного огня теплела на ее груди. Все морщина на бледном лице разгладились, все невзгоды испарились. Впервые Бендзайтен спокойно спала в Ётунхейме. – Что ты хочешь? – Чтобы ты перестал меня взглядом точить каждый раз, как на глаза попадаюсь, а без всего остального как-нибудь выживу, – простодушно ответил ётун, передавая Тюру поводья. Бог смотрел на него с благодарностью и впервые без снисхождения. Тюр признавался себе, что был морально готов к предательству, но ётун его не просто удивил, он его ошарашил. Когда Тенна открыла глаза, она еще была не в состоянии говорить, но по ее взгляду, по выражению, Тюр понял, что Бендзайтен пострадала только физически: в черных омутах все еще можно было отследить рябь мыслительной активности, плеск удивления, тину дремоты. Его счастье сложно было не заметить и еще сложнее описать. На время он позабыл обо всех дилеммах, просто закрыл их в ларец и убрал в дальний ящик последней кладовой. Они иногда царапали стенки, выли, как брошенная собака, но счастливый Тюр был ослеплен счастьем и оглушен ликованием, что делало его очень похожим на Тюра разбитого. Пройдет пара дней, радость поутихнет, уступит место недавним размышлениям, но на то это и жизнь, чтобы возвращаться на круги своя. *** Колдунья еще не могла ни говорить, ни даже есть и пить самостоятельно. Руки ее мучились невыносимым тремором от малокровия. Тюр пытался первое время заботиться о ней, но она отказывалась принимать пищу из его рук. Он возмущался, негодовал, пытался достучаться до нее, указывал на ётуна и его проступающие ребра, приговаривая, что такими темпами недалеко до истощения. Пламень, пока что слабогорящая, стояла на своем и удивляла этим ётуна. Встать на четвереньки и есть как собака было для нее предпочтительнее его заботы. Бога это ранило до глубины души. Костер проникся к нему сочувствием, но понимал, что Темная делает это с определенной целью. Ей зачем-то нужно было удлинить поводок: из жалости или из менее бескорыстных соображений. Эти отказы больно били и по ней самой. Пытка гордостью приводила к тому, что Колдунья не могла съедать много. Ее хватало на пару укусов и глотков. Лучше ей не становилось. Костер заметил, что даже под защитой золотого огня она хиреет. Колдунья могла сколько угодно отворачиваться от зеркала, но отражение не исчезает, когда его не видишь. Смертному телу нужна еда, нужно питье. Тогда он просто ждал, когда она отодвинет почти полную тарелку, и постепенно подсаживался ближе. В Колдунье пробудилась невиданная чуткость: как недовольная кошка, она могла бегать от него по всей повозке часами, пока не выдыхалась полностью. Он показательно вертел перед ней чистыми руками, доставал сушеные овощи и вяленое мясо из их запасов и кормил ее с рук. Без сил к сопротивлению ей оставалось лишь принять его заботу. Тюр злился и не понимал, как может Темная так поступаться с его преданностью, но видя расцветающий румянец на ее лице, умолкал. Он еще пытался угодить ей, пытался приблизиться, но снег был теплее ее сердца, и бог благоразумно возвращался за поводья. Сама же Колдунья все еще пугала ётуна. Она уже была не столь опасна: не получалось у него бояться существа, которое пока и стоять не в силах; но он помнил то, во что она могла превратиться. Временами он все еще чувствовал на себе ее препарирующий, изучающий взгляд. В нем читались злоба, ненависть и странная зависть, но теперь они не были направлены сверху вниз. Он поднялся в ее глазах на достаточный уровень, чтобы их конфликт мог расцениваться как соперничество, а не казнь, но сам факт их условного уравнивания заставлял Колдунью обгрызать сухие губы до зудящих ранок. Она все еще воротила от него нос, все еще держала такую осанку, что вся ее фигура вытягивалась ввысь подобно тотему. Костер долго пытался разгадать ее бессловесные послания, пока наконец не увидел, как пламень пытается заново научиться ходить и говорить. “О, как гарцуешь,” – раздалось в его голове. Тогда все ее тело выстраивалось в речь: “Да, ётун, теперь мы оба понимаем, что я смертная, но взгляни на себя, скрюченного и грязного, как червь в земле; я же над этой землей парю. Выходит, и смертность у нас разная.” Так прошла неделя. Ётун не спешил уходить. Он еще раз бегло пробежался по карте, надолго завис над одной точкой, ткнул в нее когтем и нацарапал крест. Костер сказал себе, что пока от слов своих не отрекается, просто хочет убедиться, что его общеизвестный побег не приведет к существенным последствиям. Пока же снега становилось меньше, дорога ширилась, а бури стихали. Они переехали границу между Восточным и Западным Ётунхеймом. – Ты видишь, что я делаю? – проскрипели деревянные связки Колдуньи. Она показала ётуну свою руку, а затем поочередно потянула за каждый палец. Костер недоуменно посмотрел на нее, хмыкнул и рассмеялся. – Силенок не хватит, чтобы оторвать, – он отвернулся от карты и сел вразвалку перед Темной. – А волосы? Волосы у меня какие? – она демонстративно перебросила их вперед. – Ну, длинные, – недоуменно протянул ётун. – А цвет какой? – Тебе глаза тогда отшибло? – Колдунья фыркнула и продолжила упрямо пялиться на него. – Темные, как на закате, – на ее лице вновь промелькнуло то самое выражение негодования. Он почувствовал, что снова оказался лучше, чем она думала. Но хмурость быстро прошла, уступив место интересу. – Почему ты это видишь? – Что вижу? – Меня, – она еще не могла говорить много, прелесть длительных бесед откроется им много позже, но Темная упорно хотела узнать ответы на мучающие ее вопросы: он оказался лучше, теперь ей хотелось подобрать для этого основания. – Другие не видят. – Я заметил, – ётун не мог внятно ответить ей на этот вопрос, не потому что не знал, а потому что не хотел. Колдунья не поняла бы его: пробыв в Ётунхейме больше месяца, она знала о нем преступно мало. – Я не другие, – ответил костер беззлобным голосом. Короткий диалог вымотал Темную. Она не хотела допытываться и приняла ответ, который был сродни отказу. Колдунья продолжала спрашивать его время от времени: намерено потеряв Тюра как собеседника, она попыталась заместить его ётуном. По началу настоящего интереса в ней было мало, он проявлялся понемногу и был сугубо практическим. – Кто такой “очаг”? – ее вопросы вызывали в нем недоумение. Он не мог принять то, насколько примитивными они были. Затем костер понял, что простые вещи сложнее всего объяснить. – Это как “отец”? – ётун покачал головой. – Так говорят пока только в Столице. “Очаг”, ну, это когда у тебя уже есть искорки, обычно, – он задумался, – хотя, нет, забудь, – костер облизнул губы, подбирая слова, – это старший ётун в семье. Вот, представь, есть семья, ну, там, очаг и печь, – он принялся жестикулировать и изображать сурового вида ётуна, приподняв плечи и сжав кулаки, а потом накинул подкладку на манер юбки и шуточно поклонился. – Они семья. У них загораются искорки. – Ты хочешь сказать, “рождаются дети”? – костер пренебрежительно махнул рукой, мол, именно так в Столице и говорят, но Столица – не весь Ётунхейм. – Сначала это искорки. Года три еще искорки, пока молиться еще не могут, слова не запоминают, хотя, если это именно твои искорки, то их всегда так можно называть. – То есть, допустим, я печь, у меня есть мои искорки, – непроизвольно Колдунья закатила глаза. – И им уже не три года, а лет тридцать. Они все еще мои искорки? – Да, но если кто-то хочет сказать, что именно ты их разожгла, то он тоже говорит, что они искры от тебя, как, – он прикусил губу, подбирая пример, – Наш Сапожник, на самом деле, искра от Плотника и Охотницы. Поняла? – Темная кивнула. – Потом, когда искорки уже умеют читать, они учат первую молитву и становятся лучиками. – Я смотрю, у вас пунктик на уменьшительно-ласкательные, – прыснула под нос Колдунья. – Есть такое. Лучи и искры тоже говорим, но редко. Ётунхейм младших любит, старших – не очень. Когда у лучика вырастают рога, он становится факелом или светочем. – Почему? – Почему рога вырастают? – Почему именно факелы и светочи? Почему не наоборот? – Ну, – костер почесал затылок, – факелы, они будущие ётуны, а светочи – ётунки, именно они несут золотой огонь в дома. – Почему они? Почему не взрослые? – Колдунья будто отыгрывалась на нем за все время, что сторонилась, и решила вывалить скопленные вопросы разом. – Чтобы воспитать, наверное, чтобы с малых лет короля любили. В чем они несут, тем и зовутся. Светочи, они такие круглые, в них тоже огонь загорается, а факелы, ну, они… длинные… как… – Можешь не продолжать, – первые секунды Темная еще старалась сохранить серьезное выражение лица, но потом рассмеялась так, что связки еще долго не могли ей этого простить. Ётун не знал, как на это реагировать, не понимал, смеется она над ним или для ее мира этот набор слов кажется смешным, но осознав, что смех ее искренний, а издевок не последует, он улыбнулся. – Что замолчал? Кто после этих ваших “светочей” и “факелов”? – Костры и пламени. Вот, у тебя детей нет? – Колдунья покачала головой. – Значит, ты еще пламень. Когда выйдешь за кого-то и загорится первая искорка, станешь печью, но… Представь, вот ты пламень. Живешь вместе со своим костром у его печи и очага. Они умирают. Теперь вы с костром становитесь печью и очагом для тех младших, кто остался. – Получается, ты у нас костер? – Получается так, – согласно кивнул ётун. – Если окликнуть кого надо, но не понимаешь с первого взгляда, кто он, то тоже можно назвать его костром или пламенью, но могут неправильно понять. – С чего это? – Обычно все стараются как-то показать, как их называть. Ну, там, у Охотника лук или кинжал на поясе, например. – А если он не охотник? Так мало ётунов лук носят? – Тогда надо смотреть на плечи или ворот. Если есть беличий хвост – точно Охотник, если у него кинжал односторонний и на поясе неношеные перчатки из кожи, то Дубильщик, если лук, меч, а на плече нашивка красная такая, треугольная, то это из воинов – Лучник или Мечник. Если с первого взгляда не понял, кто перед тобой, то, считай, обидел. – А если я на оба глаза почти слепая? Как мне ко всем обращаться? – Между ётунами можно друг друга братьями звать, между ётунками – сестрами, земля-то на всех одна, все ее, – как ты там говоришь? – дети. – Сложно, – Колдунья усмехнулась, поджав под себя ноги. – Совсем нет. Когда всю жизнь живешь, то привыкаешь, – и тут он заметил, как она готовится задать такой вопрос, на который он снова не захочет отвечать. – А кто ты? – ётун прикинул, что возвращаться за поводья ему не скоро, лучше напоить этого клеща до отказа, чтобы потом не лез с удвоенной силой. – Я безымянный, несветлый до недавних пор. Таких еще черноголовыми называют. Безымянные не приносят пользы, но чаще всего у них нет либо суртов, чтобы учиться, – он показал характерный жест пальцами, поэтому пламень поняла, что сурты – это деньги, – либо дома, чтобы работать. Немало сожгли асы, еще больше сожгли зоркие. В Красные дома и на каменоломни никто добровольно не пойдет. Зато безымянных легко распознать: никто с ними не торгует, воду не дает, а зимой волосы и рога у них черные. – Из-за..? – она указала на его обугленные рога и волосы. Он кивнул с такой миной, что она сразу поняла, на какой тонкий лед шагнула. – Поняла, а несветлый почему? – Потому что безымянным не дают огонь на службе просто так. Нужно молиться с неделю, только потом выдадут, поэтому они начинают подворовывать, а то и хуже, словом, несветлые выживают, как могут, но охота за ними редко ведется. – Но, – выражение Темной сменилось с интересующегося на задумчивое, – если безымянным не дают работу, то рано или поздно они станут несветлыми, – на мгновение по ее лицу скользнула жалость и тут же пропала. А кто идет ниже несветлых? – лед покрылся трещинами, но выдержал. Костер нахмурился и этим дал понять, что это последний вопрос, на который он ответит. – Меченные. За особо тяжкое преступление ётуну выбивают на руке слово старого наречия. Отныне его не пускают ни в один дом, все знают, что он опасен. Еще ломают рога, но этого можно избежать. – Выходит, старое наречие все еще используется в судебной системе, – отвлеченно сказала Темная. По ее тону костер понял, что она дает ему право тоже задать неприятный вопрос. Он не сразу его задал, пытаясь подобрать равновесный предыдущему. Ётун очень хотел узнать, что же она такое, почему ненависть в ней выливается на всю его родную землю, но понимал, что получив ответ на один вопрос, забракует сотню последующих. – Кто ты Серому? – Ты про Тюра? – Колдунья приподняла брови: она ожидала гораздо более решительных вопросов. – Я его жрица. – Что такое “жрица”? – Темная охнула и рассмеялась. – У вас есть маячницы, как я поняла, это похоже. Молишься, служишь, почитаешь. – У тебя поэтому рогов нет? – Не-не-не, я другой крови, – он мог слышать, как криво стыкуются ее слова. До костра дошло, что за “другой кровью” скрывается “дурная кровь”. – Я без них родилась. Да и в других мирах тоже не так много рогатых, как на Севере, но случаи есть: на Востоке – драконы змеевидные, на Юге – Нут, на Западе – Минотавр, – костер мало понимал, о чем она говорит, но слушал с интересом, чем почти тронул Колдунью. – Я потом могу как-нибудь об этом рассказать. – А мир за Ётунхеймом большой? – ее глаза расширились почти во все лицо. Для нее этот вопрос был сродни “А кто такой очаг?”. – Очень, – выдавила из себя Темная. – Только на Севере есть еще Асгард, Ванахейм, Альвхейм, Дикие, а ведь еще есть Олимп, есть Небесные поля, есть Долина песков и Храм Знаний, есть мой дом. – Ты не живешь на Севере? – непонимающе наклонил голову костер. – Нет. Я не только Тюру жрица. Мой дом есть храм для всех божеств. Я всем молюсь, всем помогаю. Там живут боги, что меня вырастили и воспитали, – понемногу мозаика в его голове складывалась в понятную картину. Её оторванное от земли поведение в его глазах обретало целостность и смысл. – А Тюр… Он мне не просто бог. Он мой друг и соратник. – Я вижу, – закивал ётун, – но, что хочу сказать. Временами, честно говоря, не совсем понятно, кто из вас бог, а кто – маячник, – она робко взглянула на него из-под ресниц, соглашаясь и раскаиваясь. Костер вмиг понял, что все обстояло куда сложнее. Это же поняла и Колдунья. Он все еще не мог простить ей жестокости, не мог простить пренебрежения и крови на руках, но постепенно ётун начал брать в толк, что стояло за этой Темной пламенью. Их миры слишком отличались друг от друга, чтобы установить контакт с первого раза. Подобно зверью, они присматривались, принюхивались, как бы подглядывая в щелку за тем, что происходит вне их понимания. Постепенно они заходили дальше. Ждали, когда лед окрепнет для следующего вопроса, и делали шаг, иногда пробный, иногда безрассудный, но так или иначе, это был шаг навстречу. Так, в коротких беседах и робких взглядах, прошла еще пара дней, за которые они узнали друг о друге больше, чем за недели до этого. Костер наконец понял в деталях, почему они пришли в его дом, с какой целью и с какими невзгодами столкнулись. Темная отказалась объяснять, что же на нее нашло, но не отрицала того, что знает, кто же ее отравил. Она предпочла просто замять эти три дня в буране и никогда о них не вспоминать, ни за что не благодарить и не извиняться. Так или иначе, а Колдунье становилось легче. Вместе с ней легчало и Тюру. Бывший нелюдимым, он просветлел и оттаял, видя то, что его Маячнице больше ничего не угрожает. Не выдержав, оттаяла к нему и Темная. Ётун понимал, что она все же питала к своему богу слабость, но не ту, на которую он рассчитывал. Временами Костру казалось, что на недавней войне искоренял его народ совсем другой Тюр. Быть может, воин был ему слишком благодарен, чтобы проявлять немилость, но он виделся ётуну воплощением стойкости, силы и беззаветной преданности: тех качеств, которые считались для огнеголовых самыми важными. Тюр все еще даже не старался наладить с ним контакт, ему было достаточно того, что костер исполнял свои обязанности, хотя ётун чувствовал нечто общее с ним, нечто связующее: они оба были сынами своей земли, оба любили ее до предела, оба проливали ради нее кровь, – или свою, или чужую, или все вместе. В этом понимании была основа для сближения, к которому ни один, ни другой не стремились, только Колдунья время от времени стреляла глазами в их сторону. Ётун почти мог слышать упоминания о себе в ее мыслях. Она строила на него планы. Дойдя до этой идеи, он тут же разворачивался, считал ее несостоятельной. Годы спустя костер поймет, как ошибался. *** Белое солнце понемногу краснело. На Западной половине Ётунхейма городов было больше, и смог почти не сходил с неба. Оно всегда казалось присыпанным пеплом, и только летом кое-где пробивалась живая синева. “Так вот почему тут нет ничего лиственного,” – ахнула Темная, ётун промолчал и пошел сменить Тюра: он едва ли мог представить себе лиственные деревья, а не кусты. Прошла едва ли пара часов. Холодало, смеркалось. Костер осмотрелся и остановил повозку. Спящий Тюр и не обратил на это внимания, но Маячница не преминула выглянуть наружу, чтобы в случае чего подсобить ётуну с местом для огня. Ётуна не было ни за поводьями, ни подле повозки. Больше месяца он изучал карту Ётунхейма, дочерчивал ее теми ходами и тропами, которые знал сам. Ему казалось, не найти того места, того дома, о котором бы он не знал. Что-то было неправильным здесь, его глаза будто когда-то уже видели именно эти горы и именно этот лес, даже дорога и ее повороты были ему знакомы. Костер сошел с дороги в чащу. Он сделал всего пару шагов, но сосны уже сомкнулись за ним стеной: ни повозки, ни лошади не было видно, зато впереди поблескивала инеем едва заметная забытая тропа. Ётун позабыл о том, что осталось позади. Костер вошел глубже в лес, прошелся по тропе: ощущение неправильности грызло его, что крот землю. Не по себе ему стало. Он обернулся, и ощущение пропало. “Теперь правильно”, – сказал ему звонкий голос лучика. Ётун понял, что однажды он не шел сюда, а уходил отсюда. Уходил, цепляясь за деревянную лапу старого ётуна, единственного оставшегося в живых из всех, кого он знал. Холод пробежал по его спине, когда он понял, куда они попали, но больше его пугало то, что он и сам все позабыл. Душа его противилась этим воспоминаниям, стирала все, что было связано с первыми годами жизни, но они оказались сильнее, они спрятались, но остались. “Что ты тут делаешь?” – позади него выросла Колдунья. Она немного запыхалась, хоть и не показывала этого, ее расширенные от страха глаза успокоились, обнаружив его здесь, а сдвинутые брови распрямились, разгладив лицо. Темная так отчаянно скрывала тревогу, что все выплывало наружу. Костер видел, что Маячница испугалась его отсутствия. Она решила, что он уже их бросил. “Не бери в голову, я предупрежу, когда уйду,” – румянец загорелся на ее щеках, подтвердив его догадки. Пламень не знала, что ответить, но быстро взяла себя в руки: “А если звери? Ты бы хоть нож взял. Когда уйдешь, я тебе сама припасы соберу”. “Сама соберу,” – отозвался ее голос в его голове. Такое подобие заботы ему льстило. Ётун махнул рукой и кивнул в сторону дороги. Они вернулись, но вместо того, чтобы распинывать снег и разводить огонь, костер сел на место возничего. Время поджимало, иначе они могли остаться без ужина, ведь скоро снаружи невозможно будет находиться, но ётун был поглощен куда более тяжкими раздумьями. “Еще немного проедемся,” – Темная кивнула, скрывшись в повозке, а костер принялся направлять лошадь на самый неочевидный путь. Эта дорога была не только заснежена, но и заброшена. Подо льдом чувствовались промерзшие сорняки и мелкие кусты, но костер упрямо не разворачивался. Он слышал ужасный детский смех, рычание варгов и глухой стук костей. Прошлое все подступало и подступало к нему, а убегая, ётун лишь загонял себя в его тиски. *** Бендзайтен сидела почти неподвижно, пока они преодолевали непроходимый путь. Впервые она усомнилась в ётуне как в провожатом: несмотря ни на что, свою работу он выполнял прекрасно. Наконец повозка остановилась. Нетерпеливая жрица выглянула в окно и увидела небольшой холмик прямо перед ними. Приглядевшись, она поняла, что это был не холмик, а землянка, но заметно это было только из-за проступающих то тут, то там деревянных балок крыши. Землянка поросла мхом, а затем покрылась снежным одеялом: с трудом служительница смогла найти то место, которое когда-то было входом. Однако скоро послышалось кряхтение ётуна, очищающего место для костра, проснулся Тюр. Ее поглотили заботы, которые казались куда более важными для их выживания. – Что это? – ётун проследил за ее пальчиком, указвающим на огромный сугроб. – Холм, – ответил он без улыбки и без гнева, продолжая складывать ветки в кучу. Она не хотела наседать – он не хотел рассказывать. Оба желали сохранить ту легкую теплоту сближения, которая грозила выветриться из-за любого неосторожно брошенного слова. Ётун сел спиной к землянке, лицом к огню и подготовил место для Бендзайтен рядом с собой. “Чтобы не могла даже взглянуть лишний раз… Хитрец,” – жрица хмыкнула и согласилась на его условия. Интерес, зажженный в ней недомолвками и интригами, только сильнее разгорелся. “Голова, привыкшая играть в го, будет чертить поле на пустыре и ходить галькой”, – говорил Дзюродзин. “Раз уж он такой скрытный, то и я теперь ничего о себе ему не скажу. Пусть сам догадывается”, – подумала жрица, заговорщически сверкнув глазами. Ётун поймал ее взгляд и последовавшую за ним улыбку. Бэнтэн не была уверена, правильно ли он ее истолковал, но темно-рыжие брови едва заметно изогнулись в недоумении, а затем нахально приподнялись. Вызов был оглашен и принят. Один Тюр преспокойно ел разогретое вяленое мясо и прикидывал, какая погода будет завтра с утра да во сколько ему стоит проснуться, чтобы сразу же сесть за поводья. Место, куда завез их ётун, оказалось удивительно спокойным, защищенным от ветра. Еще ни разу не было так тихо, когда они ложились спать. Сперва Тюр настаивал на том, чтобы ётун продолжил править повозкой ночью, но провожатый настоял на том, чтобы дать отдохнуть и лошади, и им самим, тем более за завтра нужно будет сделать большой крюк, чтобы суметь заехать в селение на молитву, а затем вернуться на дорогу. Бог глянул на жрицу и согласился, увидев ее кивок. Последнее слово всегда было за ней. Так они расстелили шкуры по полу повозки и улеглись спать. Ётун лежал так неподвижно, что сомнений в его притворстве у Бендзайтен не было. Она только выжидала, когда же у него кончится терпение. Сквозь ресницы жрица наблюдала за тем, как осторожно он сел, отполз к выходу, едва приоткрыл дверь и вылетел наружу словно лист. Ей хотелось пойти за ним, поймать с поличным за каким-нибудь непотребством, служившим разгадкой всех его секретов и тайн, но благоразумие в ней всегда перевешивало порывистость. Служительница привстала, прислушалась к его шаркающим шагам и приоткрыла одну из ставен, когда он был уже достаточно далеко, чтобы не обратить на нее внимания. Ётун обошел холмик, отбил наросший лед, послышался ужасный скрежет разваливающихся петель. Он скрылся. Бэнтэн поняла: ётун не хотел, чтобы они знали, что это место ему не чужое. Часть ее, успевшая пропитаться невыраженной симпатией и невысказанной благодарностью, запротестовала: это абсолютно его дело, если он не хочет, чтобы другие знали, то стоит ли тянуть к нему руки? Но в другой части бурлил скаредный интерес. Она была жадной до той грязи, что он мог скрывать. Ей неистово хотелось узнать о нем самую гнусную, самую мерзкую правду. Это бы навсегда возвысило ее над ним, это бы вернуло ей справедливую картину ее мира, в котором она золотыми кандалами приковывала себя к Небесам, а рогатый рыжий скот оставался пастись на земле. Глаза уже начали болезненно высыхать от тонкого потока холодного воздуха, когда ётун медлительно и нехотя возвращался назад. Бэнтэн тут же вернула на место ставни и легла на сундук так, будто за все это время и век не открывала. Он бесшумно вошел, перешагнул через Тюра и устроился в своем дальнем углу. Служительница едва смогла побороть в себе желание тотчас ринуться по горячим следам. Она прикинула, что лучше всего будет подняться ранним утром, еще до бога, покормить лошадь оставшимся овсом и незаметно наведаться в гости к заброшенной лачуге. Бросив последний взгляд на разом потяжелевшую и чем-то обрюзгшую фигуру ётуна, жрица отвернулась и провалилась в глубокий сон. “И что же в нем есть такого, что весь Север спасет?” Рассвет еще не настал, а по пустому лесу уже прокатилось веселое ржание. Лошадь принялась за овес и радостно отбивала копытом всякий раз, когда Бендзайтен приносила ей добавку. Пригладив густую черную гриву, жрица прислушалась к повозке – все спали. Она отряхнула руки о плащ, избавляясь от шелухи, и тихонько прошла к холму. Он был не слишком высок и широк, если это и землянка, то совсем небольшая, в одну большую комнату и без излишеств. Дверь оказалась выломана вовнутрь: петли действительно сломались, не выдержав совместной работы груза времени и скудных сил ётуна. Жрица вошла. В воздухе застыл тонкий запах гнили, будто все заплесневело и усохло уже настолько давно, что остался дух даже не самих вещей, а их разложения. Никаких окон, никаких фонарей или лучин – служительнице оставалось лишь гадать о том, насколько же острое зрение у их ётуна. Через дверной проем внутрь затекало слабое рассветное солнце. Пока и этого было достаточно, чтобы сказать, что это действительно была одна небольшая комната с костром ближе к выходу и подобием кровати поодаль. Она хотела пройти дальше и чуть не споткнулась о камень. Собираясь отшвырнуть его ногой, Бэнтэн помедлила. Брезгливо она подняла камень двумя пальцами – это было старое, покрывшееся пылью и мшистой замерзшей плесенью дерево. Фигурка. Повертев ее перед собой, служительница догадалась, что это половинка от детской игрушки в виде лошади. Когда-то давно она была покрыта черным лаком, но он весь потрескался и облупился. Теперь, когда фигурка обрела вес и ценность, пусть в другом времени, Бендзайтен не могла себя заставить отшвырнуть ее. Она положила половинку лошадки на прежнее место и прошла вперед. Этот дом покидали очень давно и в большой спешке: котелок был снят с огня и унесен с собой, но вполне еще способные дарить тепло угли оставались в камине; посуда, битая и целая, раскинулась звонкими капканами по всей площади землянки; единственный сундучок с развороченными внутренностями валялся в углу. Вместе со светом внутрь проникали и малозаметные детали. Жрица пригляделась и заметила свежие следы. Ётун провел здесь не так много времени, он ничего не трогал. Единственные следы руки, отпечатавшиеся на древней пыли, принадлежали Бэнтэн. Ётун, очевидно, не мог или не хотел лишний раз тревожить это место. Она осмотрела глиняные и железные миски, кружки. Жрица уже видела подобные. Такие носили с собой воины в походы. Бендзайтен перевернула железную миску, ожидая увидеть там хоть что-то похожее на имя – на оборотной стороне красовалась угловатая и почти неразличимая вуньо ᚹ. Она поняла, что должно быть, владелец этих вещей был настолько стар, что бился не на этой войне, но на другой, на той, о которой она почти ничего не знала, на той, во время которой ётуны еще носили имена. Служительница подошла к сундучку и привередливо заглянула внутрь. Сперва она подумала, что это просто небольшой запас дров на черный день, но потом ее глаза различили очертание этих бревнышек. Бендзайтен стояла перед ящиком деревянных рук. Некоторые походили на обычные, у некоторых не хватало пальцев, а у парочки вообще не было кистей – вместо них после локтя бревно сужалось и завершалось удобным в хозяйстве крюком. В самом низу что-то блестело. Морщась от брезгливости, жрица засунула руку в этот оплот мрака, пыли и плесени. Она уцепилась за ткань и потянула ее на себя. С глухим грохотом из сундучка восстала пепельная от времени накидка. Служительница стряхнула годы с нее одним махом, и облако прошедших лет заполнило собой землянку. Даже в тумане из горькой пыли, оседающей на языке, Бендзайтен различила знакомую ткань. Из этой ткани были сшиты почти все ее северные платья, доставшиеся от Фригг. Сначала пальцами, а потом и глазами она нащупала вышивку, состоящую из слегка витиеватой, но вполне привычной ей феху ᚠ. Это определенно был дом ветерана, вернувшегося с войны с трофеями, но без одной руки, а то и без двух. Она пригляделась к накидке: весь ее подол был покрыт заплатками, достаточно грубыми, сделанными на скорую руку – два-три стяжка и готово. Жрица подумала, где же еще она могла их видеть, но ничего не приходило ей в голову. Она уже собралась уходить, чтобы не вызывать подозрений и не пугать Тюра, как заметила бочку, стоящую в другом углу. Вода в ней давным давно испарилась, внутри ничего не лежало. Бэнтэн решила поторопиться и уже двинулась на выход, как вдруг тонкий луч прорезался на дно через проеденную то ли крысами, то ли жуками щель. Краем глаза она явно различила комки черных, спустя столько лет все еще никем не тронутых тонких волос. Пока жрица возвращалась в мир настоящего, ее живое воображение раз за разом воспроизводило картинку того, как ётун бесстрашно достает из огня уголь и втирает в голову. Она побоялась, что он учует ее, учует пыль на ее руках, поймет, что она по локоть забралась в его прошлое. Бендзайтен умылась снегом и понадеялась, что приятное ощущение приоткрывшейся завесы не отразится на ее лице. Ётун завтракал последним. Он встал позже обычного, когда даже Тюр уже отложил миску и изучал по карте и пометкам провожатого, куда ему следует направлять повозку. Все утро ётун был удивительно замкнутым, он будто что-то обдумывал. Бэнтэн в самом деле испугалась, что он уйдет раньше, чем планировал, но ётун не проронил ни слова. Он только раз подошел к Тюру и не без колебаний при нем же перечертил маршрут. “Так будет легче для лошади”, – сказал ётун и побрел пройтись в последний раз перед дорогой. Он бросил только один изучающий взгляд на Бендзайтен, но ничего не сказал. Ей показалось, что он будто был поглощен чем-то, что подобно якорю уносило его далеко от реальности, тянуло в прошлое. И судя по всему, особыми красками оно не отличалось. *** Курган детства костра остался позади. Его скрыли сосны, замели снега, скрыли холмы, но ветер все еще доносил до ётуна мокрое кряхтение очага, скрип его деревянной руки и тонкий, непрекращающийся смех луча, от которого у него прошелся мороз по коже. Войдя в землянку, он бродил как в тумане. Когда десятилетиями скитался от убежища к убежищу, сложно возвращаться назад, на прежние места, еще сложнее – осознать, что когда-то ты задерживался в них больше, чем на месяц. Ётун будто попал в иной мир, в историю, которая происходила с кем угодно, но не с ним. Он вдруг осознал, что первые годы своей жизни помнит не просто смутно – их почти не осталось в его воспоминаниях. Между важными событиями, кровавыми и темными, как глаза Одержимой, зияла пустота. Тогда костер попытался выудить хоть малую часть, но вместе с призраками прошлого перед ним восставали и призраки настоящего. Он вспоминал ветерана, Костерок, Левого и Правого, вспоминал перемолотое жизнью существо в соседней комнате и его слепую печь, вспоминал, как они отвергли его со страхом и отречением солдата, отпиливающего зараженную гангреной ногу. Его сознание упорно не хотело, чтобы загребущие лапы ётуна добрались до столь ценных воспоминаний, поэтому защищалось насмерть, выставляло самую лучшую оборону, прекрасно понимая, что со свежими ранами костер в бой не ринется. Он понимал, что это связано, что и его прошлое, и его будущее объединяют вынужденное предательство и смерть. Сам собой возникал вопрос: “А нужно ли ему об этом знать?” И ётун успокаивался, отвлекаясь от навязчивых мыслей. Но они не переставали по капле точить его изнутри. Всполохи событий. Обрывки фраз. Раны и боль. Он вспомнил, как жил в этой землянке. Жил недолго, всего лишь одну зиму. Потом они с очагом в ужасной беготне и спешке вырвались отсюда. За ними будто кто-то гнался. Кто-то, кто искал их все эти два года. Поэтому он и помнил, как они уходили, но откуда же они пришли? Костер помнил и другую жизнь, другого очага. У него были обе руки и ясные глаза, хоть уже достаточно водянистые. Он помнил дом, помнил ящик с резными игрушками, помнил стену, увешанную шкурами и охотничьими ножами, но потом все обрывалось, оставляя позади воспоминание о самой страшной ночи в его жизни. Все еще в состоянии некого транса костер изменил их маршрут: не по памяти, но по логике. Охотник должен жить в лесу, но недалеко от деревни, притом так, чтобы за день можно было добраться до землянки. Он провел линию так, чтобы после деревни они вернулись на объездную дорогу, а там уже и видно будет: есть охотничий дом – хорошо, нет – да и ладно. “Ты чего сегодня такой задумчивый?” – Темная тепло смотрела на него и легко подтолкнула в сторону ворот крохотного поселения. Он хотел отмахнуться, но решил, что если он сейчас проигнорирует ее порыв заботы, то потом их можно будет не ждать. Она вообще с раннего утра была с ним мягка и приветлива, такое неизбежно бывает, когда узнаешь лучше своего ближнего. Он недолго гадал, как и что ей удалось о нем узнать за это короткое время: не потому что догадался, а потому что поспешил выдать ответ на ее вопрос. “Теплеет, чуешь? Через недели три или месяц, когда улягутся бури на перевале, Восточный город пошлет в Столицу соколов, предупредит о повозке, об ekkja,” – серьезно сказал ётун. Колдунья выслушала его и со знающим видом закивала. “Тогда нам следует быть еще быстрее и осторожнее,” – она проскользнула мимо него и вошла первой, он не успел ее поправить и оставил свои слова при себе. Как-никак, это им нужно будет быстрее и осторожнее добираться до столицы. Не ему. Ведь так? – Я и говорю, он весь день как неприкаянный, – Маячница щелкнула у него перед носом пальцами, вернув из раздумий в реальный мир, в котором солнце уже кренилось к западу, а в миске остывала похлебка. – Вот видишь! Тюр, ты видел белок сегодня утром? – резко выпалила Темная. Костер даже подумал, что заснул, и этот странный диалог ему только снится. – Да, совсем тощие. Похоже, из Диких обратно возвращаются, – отвечал ей великан, заедая похлебку куском свежего хлеба. – Отлично. Как в следующий раз остановимся, поучи его стрелять из лука. – Придется раздобыть лук, – вклинился ётун в совсем не свой разговор. – Я одолжу свой, – Темная его опередила. – И стрелы, – вставил свое слово Тюр. Ётун посмотрел на него с пониманием и благодарностью. – Для начала из веток настрогаем. Глаза у него острые, жаль такие терять зазря, – не унималась Колдунья. – К тому же я свою плату за услуги уже обговорила, а ты еще нет, – Тюр мельком глянул на костра, который замотал головой, считая, что платы Темной ему по горло хватит. – Ему же будет полезно! Разовая плата поможет жить припеваючи первое время, а ремесло прокормит до старости. А постреляет – и отвлечется, и подстрелите дичь, если повезет, – бог долго переводил взгляд то на Маячницу, то на ётуна, измеряя настойчивость одной и уклончивость второго. – Хорошо, хоть будет чем в дороге заняться. Я возьму твой кинжал, надо будет с десяток “стрел” отстрогать, – наградой ему стала ее дивная улыбка, слаще всех ягод и пьянее любого меда. Ётун понял, что все опять решили за него. Это была попытка задержать, посадить на цепь, чтобы помешать вырваться. Слишком дружелюбная и заботливая попытка, чтобы с полтычка ее распознать. Так или иначе, а ему придется остаться с ними еще на один день и позволить богу отблагодарить его. Тюр воспринял все очень серьезно и действительно строгал тренировочные стрелы, пока ётун правил повозкой. Это умиляло и заставляло чувствовать себя неловко. Чтобы отделаться от этого чувства, костер следил за дорогой с пущей внимательностью. Он вглядывался в лес, искал тропинки и замаскированные ходы. Ничего. Видимо, на этот раз костер ошибся. Облегчение согревающим бальзамом растеклось по его душе. Солнце уже заходило. “Давай остановимся здесь, чтобы еще успеть поразить пару мишеней,” – сказал Тюр. Они вместе с Темной вошли в чащу, весело шутя и вспоминая прошлое, пока костер кормил лошадь. Ётун как раз успел развести огонь и поставить топиться снег, когда они возвращались. “Хорошее место, может даже что-то подстрелим. Тут неподалеку тропа в охотничьи угодья, значит, хоть что-то да водится,” – бог всучил ему колчан, Темная протянула лук. Ётун вяло кивнул, снова проваливаясь в какое-то другое измерение. Он послушно пошел за Тюром, слыша, как Колдунья суетится над котлом. Руки его долго не хотели становиться в нужную позицию: чтобы пересилить тетиву, нужны мышцы. Держать ее в натянутом положении нужно было не секунду и не две, на что ётун по началу не был способен. Тюр выглядел напряженным и даже нервозным, но не срывался на костра, терпеливо ожидая того момента, когда движения отточатся до автоматизма. С чем у ётуна проблем не было, так это с прицелом. Наловчившись, он мог попасть даже в самую дальнюю цель, на которую не хватало зрения даже у Тюра. Они стреляли до тех пор, пока небо не потемнело. Тогда Тюр уже собрал все стрелы в колчан и приказал отчаливать. “Где, говоришь, тут охотничьи угодья?” – прицепился к нему костер. Ас красноречиво указал на тропу неподалеку. Ётун с неловкостью ученика, сбегающего с уроков, откланялся, пробормотав, что подойдет к ужину чуть позже. Тогда Тюр пожал плечами и пошел вперед по тропе. Костер проглотил свое недовольство и последовал за ним. Он почти не верил, что там будет тот самый дом, но бог уже надавил своими огромными руками на его личное пространство. Ётун был недоволен. Перед ними предстал окруженный елями со всех сторон домик, судя по виду, даже местные не знали о его расположении. Рядом была утепленная пристройка для лошади, деревянные стены в несколько слоев надежно защищали от холодов, даже почти все окна были целыми. “Мы могли бы переночевать здесь, – сказал Тюр, – полно троём ютиться в одной повозке,” – выпрямившись, бог касался макушкой передней части повозки, а ногами – двери, занимая собой почти все пространство, так что его предложение прозвучало соблазнительно. Костер кивнул. Он медленно вспоминал, как сновал между этими елями, как взбегал по крыльцу в дом, как сам разбил единственное “слепое” окно. Тюр уже успел бегло осмотреть первый этаж и с бойким настроем отправился за Темной, чтобы перевезти телегу. Только тогда костер заставил себя войти. У каждой вещи он стоял по нескольку минут: образы окружения медленно восстанавливались в его памяти. За этим столом он сидел. На стул всегда подкладывали ящик или книги, потому что его высоты попросту не хватало, и луч в лучшем случае царапал пробивающимися рожками низ доски. На стене красовался набор охотничьих кинжалов – костер помнил, как однажды без спроса взял один из них и полоснул себе по ноге. Ётун даже задрал себе штанину, чтобы в этом убедиться: на сухой икре действительно был продолговатый шрам. Всё, от миски до бочки несло в себе часть той истории, что он успел позабыть, а ведь когда-то он думал об этом доме с радостью, не с горем. К горлу подкатила тошнота. Привкус сладости стал слишком приторным и в конце концов гнилым. А что, если Он до сих пор здесь? Ётун оглянулся – их небольшой караван все еще не перекочевал сюда. Тогда костер прошел дальше, в кладовую. Его нос, забитый пылью, все же учуял среди нее прах. Он остановился перед дверью в нерешительности, но все же заставил себя открыть дверь. Закрыть ее у него уже на поднялась рука. Он лежал там. Он смотрел на него с осуждением ложнообвиненного и превосходством мертвого над живым. Зубы желтели на фоне белого черепа. Он скалился в вечной улыбке и смеялся над ним. “Давно не виделись,” – порыв сквозняка всколыхнул скелет, и его кости глухо загремели. И в этом звуке ему слышался загробный смех. Костер пришел в себя тогда, когда расслышал шаги Тюра. Он живо захлопнул кладовую, подставив под дверь одну из тренировочных стрел, приложился к двери всем телом и сполз на пол. Его руки и плечи затряслись, но глаза были слишком сухи, чтобы вмиг наполниться слезами. “Что с тобой?” – выросла позади него Темная. Ётун почти подпрыгнул на месте: все же ее шаги всегда были слишком легки, а запах слишком бледен, чтобы он мог с точностью распознать, где она. Костер обернулся. С пару секунд он тупо пялился на нее с выражением бессловесного ужаса и зрачками размером с песчинку. Колдунья слегка отпрянула от него и заметно напряглась. Ётун понял, что напугал ее. Он перестал сдерживать свою дрожь, горло его разразилось громким смехом, прокатившимся эхом по всему дому. “Да так, – начал отвечать костер в перерывах между залпами, – вспомнил, шутку одного Охотника. Чтобы убить кабана наверняка, нужно взять тридцать стрел. Даже если будешь мазать, на тридцатой он помрет со смеху. Где там Серый?” – ётун натянуто улыбнулся и прошел мимо нее. Костер уже стоял у выхода и помогал асу затаскивать припасы, отводить лошадь, когда он услышал скрежет стрелы по полу. Колдунья попыталась открыть кладовую. Не вышло. Ётун усмехнулся и рассказал шутку про кабана Тюру, у которого она имела куда больший успех. Впервые за долгое время они могли позволить себе чуть больше, чем отсутствие личного пространства. Костер быстро пробежался по первому и подвальному этажам, нашел печку и целые две приличные комнаты, до которых хорошо доходило тепло от печи: одна была подвальной и самой сохранившейся, а другая находилась на первом этаже возле дымохода. Пусть вторая была сравнительно меньше, зато и отапливалась она в разы быстрее. Неведомым сюрпризом оказалось и то, что печь оказалась старой, довоенной. Ётун не мог вспомнить такую в любых современных домах: рядом с ней возводилась пристройка, в которую сваливался снег с крыши и оттаивал от естественного тепла, отходящего от печи. Таким образом в доме налаживался сток воды комнатной и выше температуры, которой умывались, мыли посуду, стирали вещи. Сейчас никто таких не строит: бедные не могут себе позволить, а богатым гораздо легче послать разбираться с повседневной рутиной слуг. – Что-то неладное с погодой, – протянула Маячница, выглядывая на улицу и прислушиваясь к лошади в хлеву: та вела себя удивительно спокойно, осознавая, что покуда у нее на сбруе эгишъялм, в кормушке – овес, а на калитке – замок, ей ничего не грозит. – Это хорошо. Зима не уходит без боя. Если сегодня разразится сильный буран, то он станет последним. Сразу после него начнут таять дороги и возвращаться птицы, – ответил ей ётун. – На сколько нам хватит еды? – Пару дней протянем. Хорошо, что мы наткнулись на этот дом. Мне прошлого бурана вот так хватило, – Тюр показательно перерезал себе большим пальцем горло. Его взгляд упал на замученную Колдунью и несколько смягчился. – Ты шла бы отдыхать, не спишь в последнее время совсем, лук держишь некрепко. Что тебе твой бог войны скажет, когда вернешься? – Почему в храме три месяца полы не подметали? – они оба рассмеялись над им одним понятной шуткой. – Боюсь, не об этом боге я сейчас беспокоюсь, Тюр. – Опять ты за свое. Ты сама говорила, что он находится под защитой брата и сестры, – сказал бог с некоторым раздражением. – Этим брату и сестре тоже нужна поддержка, – она спокойно встретила его напор своим стоическим непоколебимым смирением. – Будто сами разобраться не могут. Ты могла бы оставить все эти второсортные дела и чаще бывать у нас, – костер не знал, куда себя деть, он просто следил за их мирной беседой, переходящей в перепалку. – Если рождение и воспитание нового бога, по сугубо твоему мнению, является “второсортным делом”, то ладно, я готова это принять, но и ты прими тот факт, что не появился еще тот бог, ради которого я задвину на второй план всех остальных, – сказала гордая пламень, задрав нос. – Если что-то изменится, я пришлю тебе свиток. – Печать не забудь поставить, – от дурного настроения Тюр накалялся быстрее их печи. Ётун кожей чувствовал, как быстро поднимается температура. – Я помню, мне один очаг – Пекарь, должно быть – случай рассказывал. Привезли им как-то зоркие муки на хлеб в два мешка. Вот его печь и думает, что надо бы сверху на мешок “печать” поставить, чтобы очаг не повадился менять муку на хмель, и прям опечьем на него сверху и села. А очаг это смекнул, все равно пошел муку на хмель менять да свою “печать” ставил, чтобы не было видно, вот только печь его за этим все равно поймала. Как она разозлилась! Очаг спросил ее, как догадалась-то? Он же поверх “печать” ставил так же как она, – его вдруг накрыл смех такой силы, что он никак не мог договорить шутку, а все останавливался отдышаться. – Вот она ему и говорит: “Печать-то моя, да герб не мой,” – сперва был слышен только затухающий смех ётуна, потом тихонько, по смешку, к нему присоединилась Темная, а вслед за ней и ас. Через пару минут они уже не могли вспомнить, о чем и зачем спорили. – Ладно, мальчишки, пойду я спать, – Колдунья тепло улыбнулась им обоим, протянула богу кружку воды и теплый красный плащ за место одеяла. Костру показалось, что теперь он почти понимает Тюра: такую приветливую, заботливую и милую пламень никто действительно не захочет отпускать. – Всего… теплого? – неуверенно протянула она. – А тебе – светлого, – ётун помахал ей рукой и ухмыльнулся. Он успел заметить, как изменилось ее лицо на доли секунды, как улыбка сползла с него, точно воск с горящей свечи, но не придал этому значения и спустил все на усталость. – И часто она бывает на Севере? – Не так часто, как хотелось бы. – То есть не круглый год? – ас хмыкнул, улыбнулся и кивнул. – Да, не круглый год… Хотя, тогда ванья совсем от счастья с ума сойдет, и зимы у нас совсем не настанет. – Ванья? – Царица Асгарда. – У Асгарда есть царица? – ётун был в самом деле удивлен, но Тюра его невежество совсем выбило из колеи. – Уже больше двадцати лет. Фрейя в Ванахейме – Фригг в Асгарде, – растолковал ему бог. – Мы тут совсем ничего не знаем. Нам и знать-то запрещено. Что нам известно, так это то, что есть асы, есть ваны. Одних мы давным давно почти победили, вторым проиграли, – вдруг его глаза загорелись. – Вот дурень! Вру! Еще была одна из ваших, как раз лет двадцать назад. Болтали, она из Асгарда ушла на юг Ётунхейма. Ее прозвали Grœnn Garpr, но о ней уже очень долго ничего не слышно. – Как на нашем будет то, что ты сказал? – задумчиво протянул ас. – Сложно перевести, – костер почесал затылок, – grœnn значит зеленый и вечно молодой, а garpr – сильное и неистовое существо. Так звали самых первых драконов на нашей земле. “Зеленая бестия”? – Тюр рассмеялся. – Зеленая бестия… А ей подходит, – костер не хотел влезать в их клубок разносторонних отношений и интриг, но отметил про себя, что Маячница была не единственной женщиной, вызвавшей у бога интерес. – Да уж, давно это было. – Тогда, когда Колдунья только начала из тебя веревки вить? – это вырвалось само собой, но Тюр нисколько не разозлился на его слова. – Да, именно тогда. Если бы ты знал, сколько она сделала для нас всех, сколько она сделала для меня, ты бы был о ней гораздо лучшего мнения, ётун. Не будь ее, я бы перед тобой не сидел. А что до веревок, – бог сморщил лицо и махнул рукой. – Пока нет для нее первого среди равных, я согласен, – заключил он со свойственной ему прямолинейностью. – Думаю, я понимаю, – ведь и ётун еще недавно вспоминал Костерок, еще недавно думал, что в самом деле, стань она Маячницей, ему бы было не так больно ощущать ее предательство. – Но если все же объявится такой? – Пусть пеняет на себя, – ответил Тюр вполне спокойно и с каменным лицом. – Я бог войны как-никак. А Тенна перебесится, все равно на меня у нее рука не поднимется. Кстати говоря, не было у тебя из семьи охотников? – Был. Очаг по печи, – увидев, что ас не совсем его понимает, ётун добавил. – Это отец моей матери. – Оно и видно. Хорошо целишься, только рука некрепкая. – Я не привык к оружию, – Тюр с подозрением покосился на его руку с черными письменами. – Возможно, это к лучшему, – ас пожал плечами и собрался уходить. – Теплого? – Светлого, – ётун остался сидеть в одиночестве перед тлеющей лучиной. За закрытыми ставнями разворачивался буран. Весь дом скрипел и покачивался под порывами ветра. Окна и двери то и дело стучали о стены. Костру казалось, что дверь в кладовую стучит так, будто кто-то очень сильно хочет ее выломать, поэтому совсем не хотел идти в свою комнату. Одна мысль, что он будет спать напротив Него, повергала ётуна в пучину самых страшных кошмаров, ведущих в детство. Он не мог заснуть около часа, постоянно ворочался в шкуре. Стоило ветру чуть сильнее дать по дому, как старые доски издавали такой скрип, что казалось, будто им в самом деле больно. Еще несколько часов спустя костер начал клевать носом, но ему тут же слышался голос из кладовой, пробирающий до костей. “Совсем ты, верно, про меня забыл, geisl,” – раздавалось у него над ухом. Ётуну хотелось кричать, что не забыл, что никогда не забывал. Под утро он уже совсем не различал дрему ото сна и бодрствования, в вое метели костер явно мог расслышать знакомый голос. Внезапно скрипнули половицы. Неблизко, около входа в дом. Легкие, призрачные шаги медленно продвигались по этажу. Костер встал, в глазах у него помутилось. Он вышел из маленькой комнаты и уставился на дверь напротив, ожидая встречи с покинутым, желанной и пугающей встречи. Ётун покосился на торчащую стрелу. Дверь снова заскрипела так, будто кто-то ломился из нее. “Совсем ты про меня забыл,” – горло снова сдавил смех, разрывая ноздри, искажая лицо. Костер спрятал голову в кольцо из рук и сел на пол, не в силах пошевелиться. Тихие шаги все приближались, слегка продавливая половицы. Он уже видел краем глаза тусклый свет, но все не мог заставить себя на него посмотреть, боясь увидеть знакомое лицо. На его плечо легла холодная рука. “Ты почему не спишь? – ётун резко выпрямился и сбросил с себя холодную кисть. Маячница даже отступила от неожиданности. – Да что с тобой сегодня такое? – он хотел было ответить ей, опять сморозить какую-нибудь шутку и отмахнуться, но хитрый и пронзительный огонек в черных глазах опередил его. – Ты этого боишься” – она указала на дверь. Язык костра приклеился к небу, он не мог ответить ей ничего вразумительного. Колдунья протянула ему ледяную ладонь и взяла за руку, а затем тонкими пальцами достала стрелу и открыла кладовую. Перед Бендзайтен оказался старый рогатый скелет. Кое-где морозы сохранили на нем кожу, но все мясо, все органы разложились много лет назад. Он лежал меж двух пустых шкафов на животе, повернув голову вбок, а прямо перед ним стояла открытая охотничья клетка. Тонкие пальцы ётуна сжали ее руку. Он глухо дрожал и не отрывал глаз от скелета. Ноги его стали деревянными и вросли в пол. Жрица нагнулась, поднесла лучину к самому черепу: она увидела огромный темный след на полу и множество трещин в шее. Он явно умер не от голода и не своей смертью. Тогда ее глаз зацепился за клетку, за маленькое светлое пятнышко в ней. Она потянула костра вперед. Они сделали пару шагов и остановились. Ей этого хватило для того, чтобы дотянуться до половинки деревянной лошадки. Служительница обернулась на ётуна: он совсем не смотрел на нее, не слышал ее. Он мог смотреть и слушать только одного своего собеседника, но ей было невдомек, о чем толкуют с ним кости. Бэнтэн протянула ему свою находку. Костер впервые моргнул. Он провел большим пальцам по треснутой гриве. – Я не хотел, – прошептал ётун. – Ты не хотел, – ответила ему Маячница. – Я не виноват, – его дрожащие руки не смогли удержать даже кусочек дерева – он с тихим стуком упал наземь и покатился в другую комнату. – Ты не виноват. Его нужно похоронить, ведь так? – два воспаленных живых глаза уставились на нее. Он одновременно соглашался с ней, просил ее, но отказывался даже пальцем тронуть лежащего перед ними скелета. – Золотой огонь же ничего не спалит? – ётун покачал головой. Она достала эгишъялм из-за пазухи. Костер понял, что слышал именно ее легкие шаги. Он отпустил ее руку, поднял стрелу, проверил, наточен ли наконечник, и со всей силы полоснул себя по ладони. Из его глаз потекли слезы, лицо исказилось от боли и рвущихся наружу рыданий. Он засмеялся. Занозы застревали в его плоти. Ётун ударил еще и еще, пока Темная не забрала у него треснувшую стрелу и отдала эгишъялм. Костер пролил кровь на кости и перенял искру золотого огня в свои ладони. Он смотрел сквозь пламя на то, как Маячница переворачивает кости, складывает их так, будто это не мертвые останки, а только готовящаяся появиться на свет искра. Золотые язычки как будто надевали на него утерянную плоть. Костер снова видел, какими сильными и ловкими были эти руки, каким старым и добрым было это лицо. Скелет загорелся. Он рассыпался в прах и клубился в воздухе пока пламень не догадалась пройти в соседнюю комнату открыть окно. Все кости мелкой пылью вылетели в буран и унеслись на небо. – Не бойся мертвых, ётун, они уже бессильны и бесплотны, они ничего не смогут тебе сделать. Не бойся мертвых, бойся живых, – немного неуклюже и нелепо она приобняла его. – Он был тебе дорог? – Да. – Это его дом? – ётун кивнул, разминая заживающую руку. – Я была в мире Мертвых, поверь мне, оттуда не возвращаются, а души смертных слишком слабы, чтобы нанести сильный вред. – Мы верим, что покуда пепел умершего не соединился с Первым Огнем, он не сможет переродиться и будет преследовать до пятам того, кто повинен в его смерти, своих близких… – А кто ты ему? – И то, и другое, – она решила не пытать его расспросами, ётун все равно не смог бы на них ответить. Он был под властью боли, вины, облегчения и страха, которые бы точно перекричали его слабый голос и дали свой ответ. Вдруг костер заговорил очень уверенно и четко. – Теперь я понял, почему все от меня отказываются. – Ничего ты не понял, – жрица покачала головой. – Ты ничего не знаешь. – Знаю. От меня отказывались, ётун, от меня вода, земля, собственная плоть отказывались. Не так уж это страшно, пока есть те, кто принимает, пока они бессмертны, – ее лицо снова изменилось и стало как у оплывшей восковой куклы: вся радость, живость, все тепло сошло с него. – Вот только смертные покидали меня один за другим. Если и боги смертны… – только сейчас он увидел, как сильно ранили ее его слова. Костер понял, почему она так ненавидела, так боялась смертности. До него дошло, что как истинная Маячница она приносила себя в жертву богу и находила в этом цель, удовлетворение, но если бог ее смертен, то вся вечность теряла смысл. Ее больным идеалом было вечное рабство. – Боги смертны, – ее изранила невыносимая грусть, из ран пошли слезы светящиеся от лучины, делая ее лицо больше похожим на серебряную маску. – Все мы смертны, поэтому и жизнью нужно дорожить, а она и у богов, и у ётунов, и у людей равноценна. И у тебя, и у меня, и у Тюра. “И нет между всеми мыслящими никакой разницы, пока в них горит огонь”, – ей было сложно принять его слова, осознать их, но то уныние, что переполняло ее всю дорогу капля по капле выходило. Она успокоилась, сняла с шеи эгишъялм и надела на него. – Мы обычно желаем друг другу спокойной ночи, – так она сказала ему, что благодарна. – Спокойной ночи и теплого сна, – так он принял ее благодарность и ответил на нее своей. Темная ушла к себе. Ётун сначала проверил лошадь: ей оказалось вполне комфортно и без защиты золотого огня. Зима отступала, печь грела. Костер вернулся в свою комнату. Он едва не наступил на белесый кусочек дерева. Ётун поднял лошадку и отставил ее в сторону. Оставалось совсем немного времени до рассвета. Он завернулся в шкуру и крепко заснул. *** Старый ётун, разбуженный грохотом, шел к двери, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу. Кто-то продолжал колотить по доскам, и не похоже, чтобы это был варг. Очаг отпер дверь, и внутрь влетел совсем еще маленький лучик. “Печь твоя совсем с ума сошла?! Замерз бы насмерть! – взбунтовался старик, открывая дверь шире, выглядывая дальше. – Элска! Элска!” – луч уже не мог держаться на ногах, он упал и так тяжело задышал, что очаг понял, всю дорогу он пробежал в одиночестве. Очаг попытался встряхнуть мальца, чтобы он хоть немного объяснил, что происходит, но луч его не чувствовал, не видел, не слышал. Весь красный от мороза, с несгибающимися руками, и звоном в ушах, он просто не находился в одном мире с очагом. “Мама… мама…” – бормотал он, сидя на полу. Очаг увидел угольное послание на куске тряпья и осторожно отвязал его от ребенка. С каждым словом его лицо приобретало все более грозный, отчаянный и отчаявшийся вид. “Ну вот, остались мы с тобой совсем одни, золёныш,” – ётун уставился в одну точку и стиснул оставшиеся зубы так, что его уже стекающая от времени вниз челюсть снова обрела четкую форму. Его большие ладони сжались в кулаки, потом бессильно разжались, голова склонилась, а холодный взгляд медленно опускался и переходил на ребенка. “Мать твоя больше не придет? – луч вздрогнул и посмотрел на него заплаканными красными глазами. – Сукин сын, – очаг со всей силы захлопнул дверь. Петли скрипнули, что-то упало. Напуганный ребенок отпрыгнул. – Что ты? Не бойся своего очага,” – с плеча малыша закапала кровь, но он не чувствовал раны и не обращал на нее никакого внимания. Ётун поставил его ровно и повел в дом к теплой воде. – Стисни зубы, geisl, – сказал он, выливая что-то из темной бутылки на тряпку и прикладывая ее к рассеченному плечу. Ребенок зашипел. – Терпи, заморыш. – Меня зовут… – добрый взгляд очага сменился злым, он несильно ударил луча. – Никак тебя теперь не зовут. Ни тебя, ни меня, пекло бы сожрало твоего папашу! – ётун осмотрел его красные волосы, повертел их между пальцами и откинул. – Придется углить. Лучу жилось у очага вполне неплохо. Это был дряхлеющий Охотник, но все еще являющийся мастером своего дела. У него были крепкие руки и все еще медные волосы, пусть меди в них было на порядок меньше серебра. Доброе от природы лицо изредка искажал гнев, и тот был напускным. Лучу нравилось бегать по его большому дому и врезаться в похожий на пузырь живот. Охотник его баловал, просто не мог иначе. У него отняли единственную дочь, и пусть он сто и тысячи раз предупреждал ее об опасности связи с отцом луча, она его не слушала. Теперь уже поздно, нужно было сберечь то немногое, что осталось. Однажды к ним в дом пожаловал другой ётун, тоже бывший в летах, но несколько моложе Охотника. Он протянул лучу руку и легонько стукнул по голове, когда тот попытался пожать ее. “Всегда проверяй, что жмешь, умник,” – с добродушным булькающим смехом гость просто вытащил деревянную руку из рукава и повертел ею перед озадаченным ребенком. Гостем оказался старый друг Охотника. Он был Генералом в недавней войне, на которой особо удачливый ван отсек ему руку. Очаг объяснил лучу, что тех воинов, кто выступил за заключение мира с ванами, король приказал убрать. Убрать так же, как и маму. Поэтому Генерал поселится здесь неподалеку, и если с Охотником что-то случится, Генерал о нем позаботится. Пару раз они навещали его в землянке и вместе ходили за грибами. Пусть луч уже был достаточно взрослым, чтобы оставаться в доме одному на пару дней, когда Охотник уезжал в деревню, чтобы продать шкуры и мясо, за ним заходил Генерал и забирал к себе. Луч не был против: Генерал знавал много интересных историй и рассказывал их не без удовольствия, учил мальца выгибать суставы в обе стороны, будто точно зная, где он будет это применять. Уже скоро луч должен был стать факелом. Он помнил, что мать говорила ему о факелах: они ходят в маяки и приносят в дом свет. Пару раз geisl пытался заговорить об этом с Охотником, но он и слушать не желал о маяках, молитвах и свете. “Ты этому извергу молиться не будешь никогда,” – говорил он. Генерал был более лоялен. Он молился сам, потому что не понаслышке знал о последствиях. Он рассказывал лучу о том, как наказывают тех, кто не почитает короля, и считал, что лучше разок проглотить гордость. Несмотря на то, что глаз охотника был так зорок, что он мог пристрелить белку в глаз, а раны его заживали почти в тот же момент, как появлялись, силы, отнявшие у луча мать нашли и его. Нашли по наводке тех селян, которые много раз видели, как он уезжал во время службы в маяке. Никто не знает, что стоило жизни Охотнику: презрительный взгляд или отказ снизить цену, но точно можно сказать одно – смерть Охотника стоила лучу рассудка. Все произошло слишком быстро, оттого и отпечаталось в сознании луча одной картинкой. Охотник уходил, волоча за собой мешок с дичью. Надо было продать остатки перед настоящей зимой. Он насыпал горсть угля на голову лучу, щелкнул его по носу и усмехнулся: “Что тебе привезти? – ребенок убежал в свою комнату и быстро вернулся, держа впереди себя фигурку лошадки, которую не так давно вырезал сам очаг. – Ну хорошо, вторым слоем лака покроем, а привезти-то тебе что?” – он убрал лошадку во внутренний карман шубы, а луч застыл и задумался, пожав плечами. “Хочу шишек!” – очаг рассмеялся ему. “И так всю зиму будешь эти шишки грызть. Ладно, черт с тобой, привезу,” – сказал он, потрепав ребенка за угольную щеку. Очагу было достаточно только приоткрыть входную дверь, чтобы осознать, что он труп. Старик обернулся на еще улыбающегося луча и скомандовал: “Прячься! С глаз долой! Сейчас же!” Ребенок не сразу понял, что от него хотят. Он попятился и убежал в подвал. Луч ничего не видел, но все слышал. Он слышал, как в дом вошли еще двое ётунов: один легкий и тонкий, а другой тяжелый и грузный, как снаружи ржали лошади и переговаривались солдаты. Ребенок боролся с желанием подсмотреть за тем, что происходит и разозлить этим очага. – Охотник, значит. И давно в маяк ходили? – Я сам за себя молюсь, до маяка ехать долго. – Ясное дело. А это у вас откуда такие красивые? – пришелец взял со стены один из кинжалов. – Я был придворным в свое время, там за заслуги и дали. Осторожно, острые очень, – до луча донесся свистящий звук стали, рассекающей воздух, и мокрый плеск капель, ударившихся о пол. – Да, вправду острые, да только и шрама не останется. Это надо исправить. Послышался ужасный шум, будто кто-то разом ударил по всей мебели в доме, затем крик, переходящий в хлюпанье и нескончаемый плеск. Лучу уже казалось, что ётуны решили вылить наверху ведро воды. “Варги! Стая! Варги!” – закричал кто-то снаружи. Пришедшие засуетились. “Тем лучше, – сказал знакомый низкий голос. – Если для вас и наступит следующая жизнь, то впредь не лгите зорким и не забывайте молиться”. Они вскочили на своих лошадей и унеслись в мгновение ока. Плеск продолжался. Луч выбежал из теплого подвала на первый этаж, из которого уже ушло все тепло. Очаг лежал, зажимая горло, из которого ручьями текла кровь. Ребенок был готов закричать, но очаг, захлебываясь, пригрозил ему кулаком и указал на кладовую. Снаружи раздался яростный лай. Через открытую дверь в дом ворвался невероятных размеров варг. Луч бросился наутек и привлек этим внимание огромного волка. Охотник схватил стул за ножку и со всей силы ударил по скалящейся морде, а затем пополз за ребенком. Снаружи послышался вой. Луч забежал в кладовую, но не знал, где ему спрятаться, пока не оглянулся на очага. Тот пальцем указал на клетку. Ребенок послушно залез в нее и прижался у стенки, чтобы Охотник мог поместиться. Крупная рука закрыла клеть и из последних сил сжала замок так, что никакие клыки и лапы ни за что бы его не открыли. Луч заикал от слез, вцепился ручками в прутья и изо всех сил попытался сдвинуть их. Они не поддались. Несколько варгов показались в входа в комнату. Один из них вцепился Охотнику в ногу. Он отнял руку от горла, и кровь растеклась по полу озером. Бледнеющей рукой очаг вынул из-за пазухи деревянную фигурку, которую оставалось только покрыть в деревне вторым слоем лака, и протянул лучу. “Будь хорошим…” – варг запрыгнул ему на спину и вцепился в горло. Глаза Охотника выкатились из орбит. Второй волк все грыз его ногу, оттаскивая к себе, но хватка главного варга была слишком сильной. Тогда он попытался вгрызться в голову очага, но огромная морда смогла зацепить только щеку и ухо, оторвав их от тела. Очаг окончательно потерял силы, в последний раз его глаза уставились на лучика да так и застыли. Варги заметили, что рядом с ними есть еще теплая кровь. Они пытались задеть ребенка лапами, пытались перегрызть решетки, но сталь была слишком прочна, а детеныш слишком тонок. Луч прильнул к противоположной стене, не сводя глаз с Охотника, терзаемого варгами. Без щеки он будто улыбался одной из тех своих широких, больше похожих на оскал улыбок. Ребенок стал уговаривать себя, что он вовсе и не мертв, что он ему улыбается, смешит его. Луч стал кашлять сквозь слезы, а потом и смеяться сквозь кашель. Все громче и громче. Варги уже не обращали на него внимания: они пытались отгрызть у ётуна хоть какое-то мясо до наступления ночи, слизать всю вытекшую огненную кровь, чтобы успеть вернуться в обиталище стаи. Луч смеялся до хрипа. Холодный воздух проникал в дом через входную дверь, в печи догорали последние поленья, а новые так и лежали рядом нетронутыми. Наступала ночь. Варги сбились в кучу и убежали. Околевший ребенок остался в клетке, не в силах шелохнуться. Он смотрел только на улыбку мертвеца и тоже силился улыбнуться ему. Лучу казалось, что стоит ему перестать улыбаться, как мертвец разозлится на него, откроет клеть и перегрызет ему горло, как варг. Генерал рассказывал ему о древнем колдовстве ванов, способном на время оживлять тело. Становилось нестерпимо холодно, но что было не под силу варгам, не под силу лучу, было по силам факелу. Горячая огненная кровь, не знавшая молитв, согревала его, отвращала от молодого ётуна смертельный мороз. Так он и провел эту ночь: с фигуркой в руках, с которой слез весь лак от его когтей, в компании остывающего трупа и убийственного холода. Первый сказал ему, что за ним пришли зоркие, пришли за то, что он не молился, второй сказал, что если бы луч молился, он бы умер, но оба повторились: будь у Ётунхейма другой король, не стало бы ни зорких, ни голодных варгов, ни мороза. С рассветом они покинули факела. Утром он вновь услышал шаги на крыльце. Тяжелые, но осторожные шаги всего-то двух ног. Молодой ётун крепко схватился за единственное, что было у него в руках, и разломал надвое детскую игрушку, готовый защищаться хоть этим, бросаться или вонзить в глаз острый конец. В проеме показался настороженный Генерал. Он увидел, что осталось от старого друга, и только потом нашел глазами маленького напуганного и за ночь повзрослевшего ётуна. Генерал сел на колени, посмотрев в живые умные глаза ребенка. “Я ее не открою. Выбирайся сам,” – факел нерешительно подошел к решетке, просунул через нее руку и посмотрел на Генерала – тот кивнул – потом просунул голову, плечо, плоский корпус, вывернул ноги и оказался снаружи. В клетке от него остались только угольные следы на решетке от головы да выпавшая из кармана штанов половина игрушки. – Теперь ты мой очаг? – Теперь ты слишком взрослый, чтобы тебе нужен был очаг, – глухо сказал Генерал. – Бери, что можешь, и идем домой. Как пройдет зима, мы уберемся отсюда. Старый ётун уже хотел протянуть руку факелу, но он проигнорировал его и прошел вперед. Он больше не капризничал, ничего не просил и не требовал. Детство прошло для него за одну ночь, забрав с собой последнего родного ётуна. Они перезимуют, а потом сбегут отсюда, будут скитаться по Западному Ётунхейму, а потом и по Восточному, скрываясь от новой войны; подберут бродячую девчонку, потом двух шалопаев, и все им будет казаться не таким страшным, пока молодого костра не поймают за руку, занесенную над хлебом. Поймают во время общей молитвы. *** Ётун проснулся. Он не помнил, что ему снилось, но понимал, что это было что-то очень тяжелое. Перед тем, как пройти в общую комнату, костер остановился и заглянул в кладовую. Никого. Он приложил руку к косяку двери, закрыл глаза и выдохнул. Груз долгих лет упал с него, груз недавнего предательства тоже болтался на веревке толщиной в волос и больше надоедал, чем причинял боль. Тюр был единственным из всех троих, чей цвет лица выдавал в нем здоровый сон. – Что ты такая разбитая сегодня? – Кошмары, – протянула Маячница. – Всю ночь напролет. – Не у тебя одной, – сказал бог, кивая в сторону ётуна. – Хорошее место, воздух свежий. Ты мог бы здесь остаться, стать Охотником. С твоей-то ловкостью, – тут Тюр заметил, как на шее костра болтается эгишъялм. Колдунья проследила за его взглядом и тут же подхватила разговор. – Тем более сейчас, когда обе наши платы при тебе, – ас повернулся на нее с лицом, выражающем недоумение, негодование и гнев. Она кивнула, подтверждая его догадки, и задрала нос. “Это моя вещь, и я вольна делать с ней то, что захочу,” – говорили ее глаза. Тюру понадобилось время, чтобы считать ее послание. Он принял его без боя, с гордостью проигравшего с достоинством. – Все хочу спросить, почему ты зовешь ее “Темная”? – вклинился ётун, надеясь перенаправить разговор. – Что? – не понял его ас. – А, ты хочешь сказать “Тенна”. Так ее имя звучит приятнее, как по мне. – А, ухо-то острое, а ближнего не слышу. Мне просто казалось, что ее имя созвучно с нашим старым наречием. У нас есть старое имя “Тенка” на вашем “несущая мудрость”. Возьми на вооружение, если вернешься в Ётунхейм, а то твое настоящее имя никто из рыжих не запомнит. – В каждом мире коверкают, как хотят, – беззлобно покачала головой Тенка. – Буран почти улегся, думаю, мы с Тюром можем пока пересидеть, а завтра – в путь. Хоть плащи будет время зашить. – Я, – ётун потупил взгляд, – я хотел сказать, что могу проводить вас до Столицы. Тут зорких больше, а самое ужасное – водятся волки с Серого размером. Опасно будет не-ётунам, – Колдунья просветлела лицом, даже Тюр усмехнулся половиной губ. – Но у меня есть одно условие: нам остался месяц дороги, за этот месяц вы не убьете и не попытаетесь убить ни одного ётуна. Враг, не враг – без разницы, – напускная улыбка сошла с серьезного и задумчивого лица Маячницы. Она сухо кивнула, и то не сразу, а затем посмотрела на Тюра. Тот впервые не следил за ее реакцией. Бог смотрел в пол, вынося решение для себя и за себя, а затем уверенно согласился на условие костра. Они договорились завершить путь втроем. День ушел на то, чтобы привести в порядок износившиеся плащи, поправить колеса повозки, вычистить и расчесать лошадь. “Да кто так зашивает. Если ты сделаешь пару стежков, то оно и отвалится через пару минут! Дай сюда,” – кипела на него пламень. “Как научили, так и зашиваю, я по-другому не умею,” – Тенка зыркнула на него темными глазами со злобными искрами. “Все ты умеешь, не надо тут на меня дымить,” – как только она поняла, что сказала типичную ётунскую фразу, так тут же ударила себя по губам на потеху костру. Тюр рад был приладить отошедшие доски повозки да нарубить дров. Вечером небо было еще светлым, у них осталось время пострелять. Зверье возвращалось в лес из Диких, холода отступали, их можно было не бояться. Наступала весна. Когда Тенка выпустила со звонким смехом все свои стрелы, она протянула лук ётуну, похлопала его по плечу и пошла в дом. Тюр остался с ним, командуя его стойкой во время стрельбы. Когда Маячница уходила, он даже не проводил ее взглядом. – Я могу вернуть, – сказал костер, косясь на эгишъялм. – Да носи на здоровье! – бог махнул на него рукой. – Что ты тогда на нее так обижен? – Я не обижен. Я… – он пожал плечами. – Я просто понял, что пока я не буду готов на поступок, она на меня не посмотрит, а для этого надо быть немного больше, чем самостоятельным. Так что я пока сам похожу со своим поводком. Ётун удивился и выпустил стрелу очень криво: он был под впечатлением проницательности Тюра. Казавшийся ему несгибаемым и даже монолитным Тюр был, однако, способен на изменения, на понимание. Костер одобрительно кивнул ему и вернулся к луку. Каждая его стрела улетала дальше предыдущей. Подбегая к ней и возвращаясь обратно, он вспоминал эту дорогу. У него перед глазами всплывал последний гештальт, который нужно было закрыть. *** Тюр вернулся со стрельбища в одиночестве. Бендзайтен все выискивала ётуна за его спиной, ожидала ответа от бога, но он не собирался перед ней отчитываться до тех пор, пока она сама об этом не попросит. Это ее удивило, но не обескуражило: в какой-то мере Тюр сделал именно то, что она хотела, но самостоятельно. “Он скоро вернется. Сказал, хочет навестить знакомое место,” – сказал Тюр, подбирая дрова для камина. “Я тоже прогуляюсь,” – Тенна накинула заплатанный плащ и выбежала наружу. Ас кивнул не глядя. Он позволил себе проводить ее взглядом только тогда, когда алый плащ едва можно было различить между деревьев. Бэнтэн без труда нашла на чистом снегу следы ётуна. Она побрела по ним осторожно, прекрасно помня, какой у него острый слух. За нескончаемыми деревьями виднелась поляна. Жрица видела, как уменьшался шаг ётуна по мере приближения. Он и очень хотел найти это место, и очень боялся добраться до него. Лес закончился. Перед ней предстала знакомая заснеженная поляна со знакомым, но изрядно состарившимся домиком. Дверь в него была открыта, а ётун все стоял на пороге, не решаясь войти. Застыла и служительница. Она вдруг почувствовала себя очень неловко, поняла, что лезет в непростительно личное дело, но и уйти не могла. Интерес в ней уравновесил стыд. Ётун вошел под скрип полусгнивших половиц. Он впился взглядом в очаг в центре единственной комнаты и сел подле него. Так он просидел пару минут, ощупывая камни, пол. Он не слышал, как подошла жрица. Он не услышал бы ее, даже затруби она в рог. Ётун встал и сел на колени перед подобием кровати со старым, истертым временем и молью одеялом, в котором все еще угадывался ромбический узор. Он облокотился о кровать всем телом и замер. Служительница никогда не верила в возвращенцев с того света, но сейчас видела, чувствовала, что несмотря ни на что, ётун говорит со своей матерью, и даже годы, десятилетия спустя, до него долетают остатки ее любви и заботы. Она подумала о том, как же была ничтожна, если этот ётун только что на ее глазах победил смерть. Он встал и целенаправленно подошел к одной из половиц. Его кисть напряглась и почти засветилась. Служительница и раньше догадывалась, но теперь окончательно поняла, чем этот ётун отличался от остальных. Ему не чужда была магия, в отличие от сородичей он никогда не отдавал ее. Неуклюже и криво он начертил руну, открывающую волшебный тайник, капсулу времени, до которой не добрались ни вредители, ни холод, ни годы. Он достал черно-красный сверток. Это была книга, завернутая в женскую накидку. Ётун отложил книгу на кровать и уткнулся носом в мягкую ткань. Его плечи задрожали, но он не издавал ни звука. Даже привычный страшный смех не посмел вырваться из него, когда он говорил с матерью. Ётун бережно расстелил накидку на полу, лег на нее и свернулся клубочком, как ребенок. Он лежал так долго, никто не смел его тревожить. Казалось, сама накидка излучает тепло, защищающее его от всего на свете. Наконец он встал, осторожно сложил ее в руках, подобрал книгу, и только тогда Бендзайтен решилась заявить о своем присутствии. Ётун заметил ее не сразу: служительницу выдал скрип ступенек. – Ты слишком тихо ходишь, – шепнул он. – Я не знаток, читаю с трудом, но тут написано все о моей земле, что было до воцарения Сурта. Этой книге нельзя оставаться в Ётунхейме. Найдут – сожгут. Но у тебя она еще может принести пользу, – ётун протянул ей книгу в кожаной обложке с чистосердечием бедняка, подающего милостыню. Она не без колебаний приняла его дар. – Это вещь твоей матери? – ётун кивнул. – А ётуны верят, что если мы сожжем вещь, то она окажется у своего владельца? – внезапно задала она вопрос. – Подумай, вдруг ей холодно? – он поднял на нее глаза, но они не были полны негодования или гнева. В его зрачках жрица прочитала благодарность, признательность за то, что она наконец хоть отчасти начала понимать ту землю, на которой находилась. Ётун сжал накидку в руках и долго смотрел на нее, поглаживая большими пальцами. – К чему жалеть мертвых, когда стоит жалеть живых? – он усмехнулся и протянул накидку Бэнтэн. – Держи. Как вы говорите? Носи на здоровье! – рассмеялся ётун. – Её ткали Прядильщицы из Красного дома. В ней и буран не замерзнешь. Пригодится, когда твой всевидящий бог снова ослепнет, – от неожиданности шутки служительница засмеялась. Она приняла его дар с поклоном по восточному обычаю. – Как читается надпись на твоей руке? – Это? – он задрал рукав. – Примерно как “фьянди”. – И что значит? – “Враг”. – Враг, – протянула она, будто пробуя слово на вкус. – Ты убивал хоть раз? – Нет. – Насиловал? – Нет, – ответил он еще глуше предыдущего. – Сжигал города? – Нет. – Тогда за что же ты получил такое звание? – Я не молился. Ни-ко-гда, – ётун грустно усмехнулся и пожал плечами. – А почему? – Потому что враг для меня тот, кто убил мою мать, моего очага, сжег не один дом и изнасиловал не одну женщину. И молитв моих он не заслуживает, – она поняла откуда в нем такая сверхъестественная сила, нечеловеческая ловкость и острые чувства. Он никогда не отдавал их королю и поплатился за это. – Сурт меня может убить, может ноги вырвать, чтобы поставить на колени, да я лучше захлебнусь в собственной крови, чем буду молиться на него, – от тела ётуна исходил жар. Жрица увидела в нем огненное существо, которым могли бы стать простые ётуны, избравшие смертный путь. Его кровь в самом деле горела, зашивала раны и испепеляла болезни. В ее глазах он вырос настолько, что она готова была считать его небесным созданием. Пока только его. – Но Фьянди – плохое имя, совсем не звучит, – жрица покачала головой. – А как будет “друг”? Нет, как будет “соратник”? – ётун крепко задумался над ее словами. – “Друг” – это любой мужчина, можно сказать “вин”, – она покачала головой над словом любой. – А вот “соратник” – это тот, кто с тобой плечом к плечу бьется, можно “варди”. – Другое дело. Идем, – Бэнтэн накинула на плечи его подарок, – идем, Варди, нам нужно хорошенько выспаться перед дорогой, – она спрыгнула с крыльца и пошла обратно по их следам. Ётун остался стоять в оцепенении. Он на мгновение перестал дышать, потом коснулся тонкими пальцами затухающего эгишъялма, поднял глаза на удаляющуюся служительницу. – Варди, поторопись, – и подбежал к ней. Когда они вернулись, печь уже растопилась так, что жар от нее уморил Тюра, проработавшего весь день. Жрица достала позаимствованный у него в начале их пути красный плащ и бережно прицепила на одежду, пригладив серые волосы. Она никогда не сможет отказаться от нежности в его сторону, и никогда не сможет догадаться, к чему это приведет. *** – Боги мои, ну и лицо у тебя! – Какое? Непривычно без угольных пятен видеть? – усмехнулся Варди, зачерпывая из бочки воды в обе ладони и смывая остатки прилипших волос с голого черепа. – Да, и без кое-чего еще, – Маячница подошла к нему и дотронулась до кожи прямо между рогом. – Ох, какой ужас, – ее всю пробрало до мурашек. – Я же хотела, чтобы ты просто помылся. – Не переживай, Тенка, отрастут. – У меня встречное условие: пока ты с нами, никакого угля! – Будь по твоему, – ётун решил не рассказывать ей, что летом никто волосы не углит. – Чем в Ётунхейме принято клясться? – хитро прищурила глаза Колдунья. – Королем, – усмехнулся ётун. – Не пойдет, ты тогда назло все время с черной лысиной ходить будешь, – она уперла руки в бока как заправская Хозяйка. – Еще можно поклясться глазом зоркого. – Ты невыносим. Вот что! Поклянись мне Ётунхеймом. – Ну это слишком серьезно, – она зыркнула на него так, будто была готова перевернуть всю бочку с грязной водой. – Хорошо-хорошо, svarri, так и быть, клянусь Ётунхеймом. – Это еще что за словечки? – Читать надо, неуч! Тюр слушал их спор вполуха и спокойно переносил припасы обратно в телегу. Дороги уже начали таять. Он даже приметил несколько белок на деревьях. Несомненно, за этот месяц они успеют вдоволь поохотиться. ***

И тогда сын Хлера Сурт взял хримтурсенскую Ртуть Морозную и отправился в Муспельхейм. И пришел он в старый дворец и увидел дым. И заговорил с Суртом дым: “Сурт, а, Сурт, зачем пришел?” – но смолчал Сурт, будто не услышал. И снова заговорил с ним дым: “Сурт, а, Сурт, а куда ты идешь?” – но смолчал Сурт, ни слова не молвил. Взбесился дым, забегал вокруг него: “Да что же это такое?! Где это видано, чтобы принц заявился да на вопросы хозяев не отвечал?!” И сказал Сурт: “Покуда я не ел и не спал, ты от меня ни слова не услышишь”. И появился перед ним накрытый стол. И была еда настолько горяча, что воздух от нее скворчал. И съел Сурт столько, сколько семеро бы съели. И лег он спать, а дым под шумок дом нагрел, да так нагрел, что стены плавились. Лежал Сурт и не шевелился, даже бровью не повел, а в руке у него холодилась Ртуть Морозная. Утром встал Сурт, потянулся и увидел, что занемог дым. Всю ночь топил да дотопился. Жаль ему его стало, и бросил Сурт в очаг кости с ужина. Окреп дым и молвил: “Холодные руки – горячее сердце”.

*** Один месяц пролетел за один день. За день без ссор, препирательств, недомолвок и скандалов. Каждый ловил себя на мысли, что ему нравится тут находиться, именно в этой компании, именно на этой земле. Города увеличивались. Ётуны в них были другие. На лицах пламеней пестрило буйство красок, что сбивало Варди с толку поначалу: все еще милая его сердцу Костерок в сравнении с ними теперь казалась ему совсем бесплотной. Эти ётуны были выше, здоровее, сильнее, но, что бросалось в глаза, их было в разы меньше. Все чаще встречались полностью пустые улицы, дома, в которых жили по одному. Тогда настала очередь Тюра ходить с ними по поселениям, настала его очередь вспоминать: “Мы тут были… Дошли до центра города и перерезали горло Капитану.” Ётун осторожно допытывался до него, спрашивал, уверен ли он, что эйнхерии не трогали мирных жителей. Он не пытался переубедить Тюра, оставил за ним право говорить то, как он в самом деле считает, даже не упоминал того, что видел своими глазами. Переубедить бога войны стать ярым пацифистом не входило в его планы, Варди хотел иного. Он хотел посеять в Тюре сомнения в том, что в мире есть лишь одна истинно верная трактовка вещей. Это ему удалось. И пусть все их подобные разговоры затем перетекали в шутку, они оставляли осадок, как и рыдания, доносившиеся из Красных домов. – Там женщины, – сказала Тенка, глядя в окно сощуренными глазами. – Как и полагает в Красном доме, – пожал плечами Варди. – Почему они всегда плачут? – А ты попытайся плести из кровяного каленого железа, и не так рыдать будешь. – Что? – ётун указал на ее накидку. – Это ткань из Красного дома. Туда уходят пламени-вдовы и светочи-сироты. Сначала им выдают разрешение не молиться, но затем сразу кидают дают запрет: отныне им запрещено выходить из Красного дома. Они приступают к обучению, отрезают волосы и принимаются вываривать и прочесывать их, а потом делать нити. И нити их становятся до того прочными, что только натянув их, уже режешь пальцы. Это только начало, потом нужно ткать, то есть продевать нить за нитью через другие такие же натянутые нити. Мы обычно в шутку называем это “теркой”. В итоге готовую ткань даже красить не нужно: она уже алая от крови. Все это время Прядильщицы и Ткачихи плачут. Нити и ткань пропитываются их слезами. Получается вот такая, очень дорогая ткань, наполненная чистым огнем. Во всем мире только две вещи могут спасти от холода ётунхеймской зимы: золотой огонь и одежда из этой ткани. – И сколько времени уходит на то, чтобы сделать да хоть такую накидку? – Года три. Работа очень тонкая, если крови было недостаточно, то пальцы режут намеренно, а волосы у немолящихся быстро растут, – ётун провел рукой по алому ежику на своей голове, как будто ища доказательство своим словам. – Обычай, – она постаралась подобрать правильное слово, – своеобразный. – А как по мне, жестокость ради жестокости, – открыто сказал ётун. – Вся эта одежка все равно отправляется королю и его приближенным. – И как же она оказалась у твоей печи? – вкрадчиво спросила Колдунья. – Мой старший очаг был придворным охотником, ему и не такие награды давали, – отмахнулся от нее ётун. – А вообще, так теперь никто не делает, но мама рассказывала, что раньше, давным давно, еще во времена первых ётунов, и мужчины, и женщины срезали свои волосы, ткали, шили, а одежду отдавали тем, кого больше всего любили. Только так можно было защитить их от зимы и от проклятия. – Хочешь сказать, эта накидка может быть сделана из волос твоей матери? – Вполне… – неуверенно ответил Варди. Он был почти уверен, что накидку ткала его мать еще тогда, когда он был у нее в утробе, поэтому она и прогадала с узором: все же черно-красные ромбы чаще всего носят женщины. Но ётун не мог припомнить, чтобы волосы его печи были настолько алыми, поэтому списывал все на кровь. Города и деревни мелькали одни за другими, оставаясь позади. Варди, и без того привыкший к кочевой жизни, легко вошел в приятную рутину. От здорового сна и отсутствия голодания он похорошел, выглядел просто болезненно худым, а не ходячим трупом. Они начали вместе охотиться и в Эгишьялме попросту пропала нужда. Он так и висел на шее ётуна железной печатью воспоминания. “Ты какой-то странный, – сказала как-то Маячница, – ты не рыжий, а… не знаю… красный?” – его волосы действительно довольно быстро отрастали и теперь из-за них выглядывали лишь кончики острых ушей. “Так все же по-разному рыжие. Моя мать была из юго-восточных, они больше медные, чем рыжие, – он неловко почесал нос. – Когда я сказал, что исходил весь Ётунхейм, я немного поддымил. Я еще ни разу не бывал на крайнем севере. Насколько знаю, там как раз больше красные.” Тенка пожала плечами и уткнулась в книгу, по крупицам выуживая из нее информацию. Варди помогал ей, чем мог, но и сам он знал не все слова, не все имена. “Форньот? Отец Хлера и Кари. А они? Это долгая история. Сказка. Я уже не все из нее помню, но именно от Форньота пошли наши правители. Форньот, Хлер, Сурт, – она заинтересованно сверкнула глазами, как бы ожидая продолжения, – и все, больше никого нет. Наш король слишком жаден до огня, чтобы делить его с кем-то”. Маячница вываливала на него все возможные вопросы, а взамен рассказывала про свои земли: не только про Асгард, но про все земли, которые она по праву считала своими. Рассказывала Колдунья и про тех, кто там живет, про тех, о ком она заботится и волнуется, а потом качала головой и протягивала ему плашку с супом. Его с ней объединяла общая привычка больше отдавать, чем получать. Ётун это видел и ценил. Пусть те, кто не был дорог Тенке мог рассчитывать как на протянутую руку, так и на стрелу в спину, но вступившие в ее ближний круг прекрасно знали, что она способна закрыть их своим телом от тысячи стрел. Варди же находился на границе: он ожидал протянутой руки, что пригласила бы его в ее мир, но одновременно и боялся ее, ведь и он сам, и все вокруг тогда не будет прежним. Тогда он задумывался, а прежний ли он сам? А прежние ли они? Ответ представлялся ему слишком очевидным. Развлекаясь он стаскивал у нее всякие приблуды, заколки, серьги, а потом паясничал, упрашивал ее отгадать, в какой руке, или вовсе сговаривался с Тюром. Их отношения стали теплыми, что предвещало начало долгой и крепкой дружбы, но начало будет завершено только только тогда, когда ее рука будет протянула ётуну, и ётун ответит на нее. А пока впереди их ожидала встреча с Великим Сводом. Впереди лежала Столица. ***

И ответил ему Сурт, что идет он совершить великую жертву, чтобы народ его не страдал боле, и показал дыму Ртуть Морозную. И замолк дым, и повел он Сурта по старому дворцу. И увидел Сурт Котел с первым пламенем, и горели в том котле Форньотовы слезы. И бросил Сурт в Котел Ртуть Морозную и долго молил простить его род. Залетел дым в Котел, обратился Кари и сказал, что прощает его, и испустил дух. И потекло пламя по венам Сурта, и накалились его волосы докрасна. И понес Сурт это пламя домой, а слезы Форньотовы как долго горели, так быстро и погасли. Вернулся на свою землю Сурт. Волосы огненные, глаза медные, и не узнали его ётуны. Говорят: “Не наш ты Сурт! Весь горишь, рога саднишь, глазищи грозные, где Ртуть Морозная?” И отвечал Сурт: “Дайте мне Хлеров меч”. И принесли ему меч в ножнах, что с силою всей Нифльхеймской земли меч держали.

*** Бендзайтен ни разу не чувствовала настолько чистого воздуха во всем Ётунхейме. Она прошла вперед и оглянулась на предместья – теперь она точно глядела через мутное стекло, настолько весь воздух был задымленным. Жрица засунула руку по локоть в складки юбки и перебирала спрятанные там предметы на ощупь, пока не нашла крупное мужское кольцо. Оно было слишком большим для любого из ее пальцев: сразу угадывалось одно из колец одина. “Что это?” – Варди указал на печать из трех треугольников. “Это Валькнут, – Тюр указал поочередно на каждый из сцепленных треугольников, – знак Одина, “Единство Севера”: Асгард, Ванахейм и Ётунхейм вместе,” – бог засунул обе руки в волосы и стряхнул с них напускную рыжину: здесь была граница договоренностей Сурта и Одина, в Столице бог мог быть богом. Они дошли вместе до центра города. – Быстро же отстроили, – Тюр пригляделся к южной стороне Столицы, – мой лид смел все это подчистую, – Варди невесело хмыкнул, но заставил себя улыбнуться приятелю. – Что уж тут поделаешь? Ётуны – живучий народ, – он повернулся на толпу на площади. – Ого, до сих пор празднуют, – Варди увидел удивленные лица асгардцев и с непринужденным лицом знатока продолжил, – после конца войны начало весны – “Теплые дни” – празднуют дольше. Сначала никто не знал, что с этим делать, но потом даже король издал указ о продлении. Можем прогуляться пока, все равно во дворец никого до конца хороводов не пустят, – они мельком увидели, как вокруг большого костра, прямо между огнем и толпой кружилась одна девушка с лозами цветов, накрученными на рога. Каждый раз, когда она поворачивалась к огню, девушка высыпала в него горсть красных лепестков. – Хороводов? – служительница подняла руки. – Ладно, сдаюсь, мне никогда не понять этих обычаев! – Эй, полегче, – Варди опустил ее руки так, чтобы локти оставались параллельны земле. – Смотри, вот так пламя тихое, спокойное, то есть я не нападаю, а вот так, – он поднял руки и растопырил пальцы, – бушующее, значит, я на тебя зол, ищи способ потушить. – Хорошо-хорошо, поняла, но это проблему лишь усугубляет. – Да что ты в самом деле? Ты в Ётунхейме три месяца, а они всю жизнь, лучше спроси рыбу, почему никак не можешь научиться дышать под водой, – он повернул ее голову к танцующей девушке. – Видишь, как она руки держит? – Бэнтэн обратила внимание на то, что руки ётунка держала ладонями вверх и, даже запуская в карманы с лепестками, не переворачивала, что требовало определенной сноровки. – Это потому что она не одна танцует. – А с кем? – С погасшими. Весной, когда все тает и оживает, чтобы недавно умершие остались с Великим Пламенем, а не стремились к нам. С ними танцуют, их кормят, приносят в дар любимые при жизни вещи и огнецветы. – Подожди, – жрица подошла почти вплотную к толпе. Огонь возвышался над ней золотой волной, от него не было дыма, не было нестерпимого жара: это был святой огонь. Она немало удивилась, не заметив дров: казалось, пламя бьет ключом из трещины в земле. – Еще раз, как вы зовете эти цветы? – Огнецветы, – ётун отошел на пару шагов и взял целую горсть сушеных огнецветов из бесхозной корзинки. – Они у нас везде по весне цветут. Земля прогревается, а от нее загораются цветы жизни. Лучше уж жизнь цветов отдавать мертвым, чем свою собственную. – Это же ликорис, – недоверчиво и даже испуганно проговорила служительница. – Ну, ликорис так ликорис, – Варди незаинтересованно пожал плечами. – Он цветет там, где проливалась кровь и остывали трупы, – она принялась остервенело оглядываться и замечала, что ликорис раскинулся почти везде. Нельзя было и шагу ступить, чтобы не наткнуться на огнецвет. – Мир настолько стар, что он уже раз десять пропитался кровью и высох, чему тут удивляться? – Мир не так уж стар, ему и двухсот лет не будет, – ётун посмотрел на нее так, будто она сморозила несусветную глупость, но попросту проигнорировал это. – В последние годы особенно бурно цветет, но тут и причина есть. Зато многие переживали, что не только времени, но и цветов на хороводы не хватит. Смотри-ка, ошибались, – Варди кинул горсть цветов в огонь, когда пламень закончила танцевать, и подмигнул ей улыбнувшись. – А почему она одна танцевала, а они всей семьей вышли? – подал голос задумчивый Тюр. – Потому что она одна и осталась. Видишь, она сделала пять кругов, значит, пятеро умерло, а эти едва один сделали и уже уходят, значит, у них один умер. И ты представь сколько нужно ждать, пока все нахороводятся, – он сгреб себе в карман еще цветов. – Подождите-ка меня немного, – ётун подлез к следующему в очереди и завел с ним разговор. Через пару секунд они ударили по тыльным сторонам кулаков друг друга, и незнакомец пропустил Варди вперед. Пока ётун отплясывал с улыбкой два круга в хороводе, Бэнтэн следила за ним, сложив руки под грудью. Было в его поведении что-то заразительное. Она начала понимать, почему, несмотря на тщедушное тело и до неприятного худое лицо, женщины не сводили с него глаз. Тюр только фыркнул на его клоунаду и сделал пару шагов вдоль опустевшей улицы. Везде ему мозолили глаза соцветия ликориса, накладываясь на то, какими он запомнил эти улицы. Огнецветы разливались алым пожаром по зданиям, земле, столбам – куда ни глянь, найдешь эти язвительные цветы. Бог шел все дальше и дальше, как будто стараясь отыскать хоть один угол без них, да хоть попросту без растений, но, увы, война шла почти на всем Ётунхейме. Угнетаемый немой совестью и подгоняемый раздражением, Тюр все шел и шел, пока не наткнулся на огромное каменное здание из красных камней, подпирающее своею острой крышей сам Свод. На его лице понемногу стало просвечивать то выражение, которое в мирной жизни он никому не показывал, точно именно эти камни, эти гербы оросили теплой кровью его лицо. Он помнил здание совсем другим. – А вот и дворец, – сказал Варди, отдышавшись. – Ну ты и подбросил, Серый, тебя хрен догонишь. – Что ж, это… все? – Отчего же все? Уже избавиться от нас хочешь? Нам же еще и по ступенькам подниматься, и приема ждать. Давай-давай, пошли, – Бэнтэн подгоняла ётуна вверх по лестнице, оттягивая момент расставания. Оттягивая свое решение. Они вошли во дворец, изукрашенный переливающимися алыми гербами, золотыми узорами, выплавленными со множеством граней: весь дворец, каждая его часть сверкала и блестела так ярко, так живо, что напоминала живое, вечно меняющееся пламя. От этого рябило в глазах. Тюр прошел вперед так, будто это место было его родным домом, за ним засеменила жрица, чувствуя свою защищенность, поскольку пока ас рядом, никто и не посмеет ее тронуть. Только Варди шел вперед настороженно, ожидая подвоха от каждого стражника, кланяющегося гостям из Асгарда, но тогда служительница возвращалась и чуть ли не за руку волокла его за собой. Перед ними оказались ворота, слишком великие даже для Тюра в его божественном виде. Десять метров в высоту. Казалось, они упирались в само небо. Варди хотел остаться за воротами, он не хотел встречаться с королем: даже не из-за письмен на руке. Непреодолимая неприязнь гнала его отсюда куда угодно, но лишь бы подальше. “Впустите троих,” – раздался звучный голос, отразившийся от стен, даже настенные факелы загорелись ярче. Жрица пригляделась: она заметила, что весь огонь во дворце мерцал, он будто дышал, и дышал он вместе с королем. Бендзайтен взяла Варди за рукав, побоявшись, что он сбежит. Она все еще не могла четко определиться с одним вопросом: какую судьбу для него избрать? Они вошли в залу, уступающую на Севере только Вальхалле: атласные, переливающиеся ковры из ткани Красных домов со всего Ётунхейма устилали каменный пол. Служительница сквозь обувь чувствовала жар ётунской крови. Ей казалось, она идет по лаве, настолько ковры переливались и отражали свет сотен факелов. Тысячи прях, ткачих и швей работали и изводили себя не покладая рук, чтобы король мог вдавливать в пол сапогами их волосы, кровь, пот и слезы. Бендзайтен стало даже неловко ступать по такому ковру, с каждым шагом она все явственнее ощущала стаи мурашек на своем теле. Варди изначально застыл, если бы не жрица, он бы так и стоял у входа. Сурт сидел на золотом троне, неподвижный, как литая статуя, припаянная к нему. Едва заметно вздымалась его грудь вместе с мерцанием свеч и факелов. Только два больших медных глаза горели ярче любого огня и были живее всего его остального тела. – Здравствуй, Тюр, – король едва заметно кивнул асу. – В нашу последнюю встречу ты был больше. – Ради соблюдения договора пришлось урезаться в половину, – Сурт хитро посмотрел на него. Тюр не обратил на это внимания, но жрица поняла, что король знает о том, что изначально ас долгое время пробыл не в человеческой форме. – У нас случились трудности в дороге. – Я догадался, – он перевел взгляд на Бендзайтен. Когда их глаза встретились, служительницу накрыло ощущение того, что король все знает. Он знает обо всем их путешествии даже больше их самих. – Но самое главное неизменно – кольцо у вас. Остальное неважно, – он еще пристальнее посмотрел на Бэнтэн и развернул руку ладонью вверх. Она выпрямилась, подошла к возвышению, поднялась по ступенькам к трону и вложила кольцо в руки короля с легким поклоном. – А, юная госпожа, – вблизи ее окутал его хриплый вездесущий голос, – не пристало равным кланяться. – Я не богиня, господин, – загорелась жрица. – Правда? Какая жалость, а накидка у вас вполне божественная, – он дотронулся длинными пальцами могучей руки до ётунской накидки. – Это подарок. – Дорогой подарок, – она ожидала поток вопросов и уже корила себя за то, что не сняла и не бросила дар Варди где-нибудь по дороге, но в глубине осознавала, что просто не могла так поступить со столь ценной вещью. – Носите и гордитесь, – он приподнял уголки губ. – Вам придется не раз еще побывать в Ётунхейме. Мне же спокойнее, если посланница от асов будет защищена от наших морозов. – Отныне вы тоже один из богов Севера, а значит, я и ваша посланница. – Вы правы даже больше, чем вы думаете, – его исполосованное мелкими шрамами молодое лицо старика засветилось, а ближайшие к ним огни заискрились и побелели. – Я не просто бог огня, – его алые волосы зашевелились, что языки пламени, – я и есть огонь. Для ётунов этой земли я не просто защитник жизни, я и есть жизнь, – зубчатая золотая корона на его голове с инкрустированными рубинами, рубеллитами и гранатами загорелась так, будто между его рогов образовалось новое солнце. – Я не просто король Ётунхейма, я и есть Ётунхейм, – Бендзайтен обдало божественным страхом и жаром, что против воли отразилось на ее лице. – Что вы, юная госпожа? Не бойтесь. Мы же с вами за одно. К одному и придем. Этот трон примет только одну кровь, – волосы на ее затылке зашевелились. Этот бог знал ответы на те вопросы, раскрыть которые она давным давно желала, но по одному изгибу его губ было понятно, что делиться правдой он не желает. – Пока просто знайте, что я безмерно вам благодарен за все, что вы сделали и сделаете, – ее сердце ёкнуло, она посмотрела на огромное окно позади короля. – Все хорошо, вы еще успеваете. Хороводы будут водить до утра. Можете звать Биврест из Столицы, когда захотите. – Спасибо вам, – он пугал и интриговал ее все больше и больше. Жрица вернулась к Тюру и встала рядом с ним. – Полагаю, на этом отпуск окончен, – усмехнулся ас. – Всем уже не терпится домой? – яркие эмоции смотрелись чужеродно на горящем лице. Король указал пальцем с асгардским перстнем на Варди. – Подойди, – он сначала отступил в недоумении, потом оглянулся на Тенку и Тюра – они кивнули, подтверждая, что вступятся за него в любом случае. Варди выпрямился и зашагал к Сурту широкими бесстрашными шагами. – Какой резвый! Как зовут тебя, костер? – Никак, – честно признался ётун. – Я из черноголовых. – Безымянный и с богами дела имеешь? – напускно удивился король. Чем дольше он говорил с костром, тем меньше живого оставалось в его лице, он будто специально превращал себя в неодушевленный объект, чтобы суметь за этим что-то спрятать. – Ваше Величество, – громко сказала жрица, – разговор не мой, но дело мое! У него есть имя. Он мой и Тюра Соратник, и мы зовем его Варди. – Интересно. Отчего же не так, как у него на руке написано? – ётун подсознательно убрал руку за спину, но, поймав себя на этом, остановился. Он развернул узел на флаге под курткой и показал королю черную татуировку из сажи, вбитой под белую кожу. – Оттого, что я им друг, а не враг, – Варди смотрел на короля, подняв подбородок, выставив грудь вперед, как будто ему было нечего терять, кроме своей жизни, но и жизнь он готов отдать за свои слова. – А кому же ты враг тогда, “Соратник”? – Любому убийце Ётунхейма, – Варди взглянул Сурту в глаза да так пристально, что тот поднял бровь, получив послание. Король явно был если не единственным убийцей, то в огромном сговоре. – Это хорошо. Дай мне свою руку. Я сотру золу. – Нет уж, спасибо. Я от своих слов не отказываюсь: враг значит враг. – Чего тогда ты хочешь? – Я? Я ничего не хочу. Мне в отличие от многих сел и деревень зима далась не так тяжело. Им нужна помощь, а я и так справлюсь. – Даже с меткой? – понилиз голос король. – В Асгарде она ему не помешает, – Тюр вытянулся ввысь и размял затекшее трехметровое тело. Жрица удивилась и обрадовалась одновременно. Тюр взял с ее плеч ответственность и взвалил на себя. – Нам полезно будет иметь при себе ётуна, на собственной шкуре испытавшего законы родной земли. – Вот как. Хорошо. Считайте это моим даром в Асгард. Подумать только, ётун станет асгардцем, – хитро протянул Сурт. – Я всегда был ётуном, – ответил ошарашенный Варди, – и всегда им буду. Когда угодно и где угодно, – король был переполнен чем-то изнутри, как будто в полую статую залили так много воды, что теперь любая вибрация проходилась по ней со звуком. Он кивнул через силу, то ли не до конца соглашаясь, то ли находясь под впечатлением. Его волосы перестали гореть, пламя сошло с них, оставив алые волосы в покое. – Отныне Ётунхейм вступает в Триумвират Севера. Юная госпожа, Тюр, наш дом – ваш дом, но будьте добры, относитесь к нему, как к родному. Никто не прячет тела под снегом в собственном саду. Прощайте. “Хотите меня в будку заманить, что собаку?” – от уверенности Варди не осталось и следа, как только ворота закрылись за их спинами. “Мы предлагаем ошейник, а не цепь,” – Тенка развела руками, признавая за ним право выбирать. Она спустилась по лестнице и вышла из дворца. Тюр и Варди остались, они смотрели за тем, как девушка с фиолетовыми волосами в красно-черной накидке зачерпывает горсть огнецветов, насыпает ее в карман и бесстрашно подходит к следующему в хороводе ётуну. Даже издалека они видят, как она показывает ему, что прокружится один раз, как они отбивают тыльными сторонами кулаков свой договор, как губы их шепчут: “Подложу”. Вовсе не так ловко, не так красиво, как настоящим ётункам даются ей первые повороты. Жрица спотыкается о собственные ноги, но ей помогают руки из толпы, удерживают ее. Она делает прыжок, кружится, бросает в пламя горсть алых лепестков, танцуя с душой мертвого зоркого, а завершив круг, кланяется ему и уходит назад. Ётуны улыбаются ей, провожают взглядом и перешептываются так близко, что стукаются рогами. Они не видят между ней и ётунками большой разницы, ведь нет между всеми мыслящими никакой разницы, пока в них горит огонь. “Ну что, мальчишки, пора домой?” – смеется Тенка. Она молится всевидящему богу. Его глаз находит их в Столице, и в небе появляется радуга. Тюр усмехается. Он идет первым, поднимается семимильными шагами на самую вершину и остается там, ожидающей тенью. “Варди, – тихо говорит Колдунья с сияющими глазами, – мне никогда не стать такой же, – она не может заставить себя договорить, – но я очень хочу научиться этому у тебя,” – тронутый ётун кивает. Он кладет свою руку ей на голову, там, где у ётунов рога. “Всем нам всегда будет чему друг у друга учиться, сестра,” – она смеется, шагает на первые ступени и протягивает ему руку. Варди крепко держится за нее, неуверенный в собственных ногах, но шаги его крепнут, и вот он уже идет сам, догоняет Тюра. “Что вы так долго? Намучаюсь же я с вами на охоте…” – брюзжит великан. “Ой, какой гневливый бог. Что, опять назло со мной в пару встанешь?” – подтрунивает над ним Тенна. “А это мне решать,” – и все трое: ас, ётун и жрица исчезают в бескрайнем небе.

И достал меч Сурт с легкостью и ударил им о землю промерзшую и высек искры. И был то огонь животворящий. Ожила земля. Ударил Сурт второй раз по земле, и загорелись камни. Ударил он третий раз, и отступили холода. Пришла весна. И был Сурт повенчан со всею своею землей. И назвал он свои земли Ётунхейм. А там, где он впервые ударил, до сих пор горит пламя животворящее.