Возвращаясь в любовь

             Кто сказал, что Блейк Лангерманн кому-то чем-то обязан? Кто сказал, что обещания, данные в тот момент, когда сохнет горло и сердце бьется в районе сонной артерии надо выполнять? Кто сказал, что Вэл не справиться самостоятельно? Он поднял слепо верящих своему богу людей на бунт против него, а что может быть сложнее? Он убивал детей, которых любил как родных, вонзая нож по самую рукоять в горячую невинную плоть. Он безумством упивался. Он осквернял. Он оставил одного проповедника, чтобы стать таким же, только заляпанным грязью ещё и буквальной. Так зачем ему ещё помощь? Какие испытания не подвластны такому человеку?               И Блейк забыл про Вэла — вычеркнул его из своей жизни, пропахшей кислотой липкого смога кошмаров. Или… хотел бы это сделать. Но просыпаясь в холодном поту далеко за полночь, он снова и снова видел в темноте комнаты эти глаза и белые зубы, обнаженные усмешкой. Дрожащий луч фонарика, хранимого под подушкой, рассеивал иллюзии, но они оставались в сознании и пугали. Они вплетались в сетчатку глаза, чтобы в отражении в зеркале Блейк видел другого, в уши, чтобы свой голос и свой испуганный крик не узнавать. Вэла просто не могло быть рядом, но его силуэт мерещился всюду, на каждом перекрестке и в каждом магазине…              И доводя себя почти до истерики, царапая щеки и виски ногтями, Блейк бился над простым вопросом, состоящим из всего двух слов: «Где Вэл?».              В один день ноги вдруг принесли Блейка к евангелистской церквушке, расположенной вообще-то достаточно далеко от его дома. Он долго смотрел на уходящие ввысь красные кирпичные стены, кажущиеся такими чужими в этом сером квартале, где ярче стриптиз-клуба сияло вывеской только казино с каким-то нелепым итальянским названием. Оно, кстати, находилось через дорогу улочке, так что соседство было едва ли не забавное. Блейк усмехался. Он пытался вглядываться в лица верующих, выходящих из церкви, в поисках одухотворения, печати божьей… Но видел только будничность. Словно пыль дорог и выхлопные газы впитались, вырисовывая под кожей лица чудовищные татуировки. В мешках под глазами — счетчики денег, на губах — застывший образ лукавства, бледно-розовый, как румянец девственницы, задравшей юбки с почти наигранным стыдом.              Потом Блейк задрал голову, глядя на желтый крест. Он выглядел острым, так что, наверно, легко можно было проткнуть человека и даже пробить череп, разрывая податливую ткань полушарий. И кто смеет роптать против такой силы? Что могут предложить громовержцы, когда настоящий металл золотится при свете дня, будто угрожающее напоминание? И само здание, нежно-красное, как брызнувшая на молоко капля крови, вдруг показалось больше похожим на тюрьму. Силуэты безвольных людей в темных окнах…              Сердце невольно начинало сжиматься чаще, подрагивать и метаться, а потом замирать и падать…              Блейк представлял, закрывая глаза, совсем другие церкви — те, которые служили и лобным местом, и плахой, и последним пристанищем. Потом вспоминал скелеты в освещенных камерах шахт. И грязь, и оргии, и смех… И судорога проходилась по всему телу. И все это было рядом и звучало и мерещилось то дальше, то ближе.              «Бог не любит тебя, не то, что я», — над правым ухом, а в левом — оглушающий хохот. И до странности тепло, а потом холодно. Слезы заскреблись в горле, будто иглой кто-то изнутри принялся водить, раздумывая над узором для вышивки.              Перевернутый крест болотно-зелеными нитями.              Тяжело дыша, мужчина опустился у стены ближайшего дома, обхватив себя за плечи.              Из церкви выходила группа подростков. Они чему-то улыбались, смотрели в тяжелое серое небо и накидывали капюшоны аккуратных курток. Больше походило на то, что они зашли в освященное место интереса ради. И пусть вера — не иероглиф и не символ, выбитый чернилами на раздраженной коже, но ее видно, эти же верили разве что друг в друга. Блейку они казались то темными, то красными из-за пятен, маячащих перед глазами. И почему-то ему захотелось, чтобы эти дети тоже обратили на него внимание, забеспокоились, может, предложили бы вызвать врача. Он бы, конечно, отказался, но на долю секунду почувствовал бы себя заметным и, может даже, важным.              Но дети прошли мимо, сделав, словно на прощание, селфи, на котором за их головами возвышался крест. И Блейк не смел их ни в чем обвинять.              Пустота. Сумрак. Брести наугад, лавируя между людьми, которые просто не замечают. Блейк неуклюже им улыбался, а в спину едва ли не слал проклятия. Он стал изгоем в этом городе, выпал на обочину и злиться, барахтаясь в пыли, имел право. Какой смысл в вежливости и сдержанности, когда все равно никто не слышит ни единого слова? Бей в окна кулаками и камнями, забирайся на крыши и кричи, под машины бросайся, об асфальт разбивая колени и локти.              Они не заметят.              Блейк подходил к дому, шатаясь, и еле-еле попал ключом в замочную скважину. Он прикрыл дверь и осел на пол, утыкаясь лицом в ладони и с удивлением замечая, что плачет. Соленые слезы текли по щекам, забегали по шее под ворот куртки, а он теперь растирал их неуклюже и давил на глаза до боли, лишь бы они не плакали. Но не помогало. И с каждой секундой становилось все хуже, судороги били, словно воздух вышибали ударом под диафрагму.              Впервые за долгие и долгие годы Блейк рыдал так оглушительно. Все, что было прежде, вдруг померкло. Он лежал, вытянувшись у стены, раздирал одежду и грудь и выл, срываясь на крик. И темнота. И только алые пятна да собственный крик. И боль, боль, боль, бесконечно умноженная, рвущая сердце, аорты вырывающая с хлюпаньем и треском.              Никто из соседей не услышит.              А Блейк обращался к Богу, шевеля искусанными солеными губами. Он не знал, кто это был: Иисус, его отец, Будда, может, который никогда, в сущности, и не был богом. Так или иначе, ответа не было. И тем глубже вонзались в плоть когти. Кровь мешалась со слезами, стекающими по рваным краям ран. Все в красном цвете. И Блейк пачкал себе им лицо и шею. Горячая кровь пахла железом и льдом, и, наверно, от нее не отмыть куртки и коврика у двери. И смех, булькающим звуком, вздуваясь пузырями, замер на губах.              А потом слезы кончились. И Блейк остался лежать, раскинув липкие от крови руки и глядя в потолок.              Утро началось с ломоты во всем теле. Страшно болела спина, и пересохло в горле, словно его изнутри драли когтями все кошки и хищные птицы мира. Блейк бы сказал, что это было похоже на похмелье, но он ни разу не напивался до такого состояния, когда не хочется жить, лишь бы не ощущать каждую клеточку тела, молящую о пощаде. Даже сесть удалось только с третьей попытки. Встать — того хуже. Подгибались ноги, словно каждый раз кто-то бил кувалдой под колено, так что мужчина с глухим вскриком снова падал на пол.              Отражение в грязном зеркале было действительно жутким. С недоверием и ужасом Блейк касался опухшего лица, покрытого щетиной, искусанных в кровь губ с мягкой толстой коркой и красных век. Ему хотелось верить, что это мираж, что, на самом деле, его лицо все еще такое, каким он его помнил. Только как давно это было…              Блейк опустил взгляд на руки, дрожащие и грязные. И вдруг вспомнил тот бред, изводивший его накануне.              Железный шарик скользнул по горлу вниз, льдом рассекая желудок до паха. Больно и неприятно. И страшно, потому что дальнейшая судьба покрыта вязким туманом, в котором утопают пальцы и кажется, что мягкие холодные губы могут содрать кожу с лица одним соприкосновением. Блейк невольно крепче прижал ладони к колючим щекам и крепко-крепко зажмурился, пытаясь прогнать наваждение, но слишком явственно возникала перед глазами картина того, как плоть кишащими червями и опарышами клочьями отслаивается от его черепа. Он видел, как черная гниль, подобно соку, сочится по венам, поражая все его тело…              Блейк замотал головой и застонал, крепче стискивая голову. Как же хотелось быть не здесь: не в этом теле, не с этими глазами, которые разучились не видеть кошмаров. Выколоть бы их, погрузившись в блаженный мрак без силуэтов потаенных страхов. И Блейк не мог доверять даже своим рукам. Однажды они схватят за нож, чтобы исполосовать залитое слезами лицо… Он не нашел в себе сил даже побриться, хотя очень хотел и гневно тер кончиками пальцев колючие волоски, выступающие особенно заметно вокруг губ.              Переодевшись и выпив остатки кефира, который каким-то чудом оказался в холодильнике, Блейк направился на поиски барбершопа в надежде, что его скромных средств хватит на что-нибудь приличное. Ведь можно было еще подстричь волосы, отросшие и грязные… Он перешагивал через лужи, но все равно умудрился промочить ноги в изношенных ботинках, и думал о том, что все это зря. Переступая через себя, он будет контактировать с людьми и о чем-то просить их, рассыпаясь пеплом под хмурыми взглядами, но ради чего?              Ради того, чтобы через месяц снова ужасаться и снова тратить деньги.              И уже в дверях Блейку захотелось повернуть обратно. Но как же глупо выглядел бы мужчина, потоптавшийся на пороге и вдруг переменивший свое решение. А значит, отказываться было поздно.              А дома Блейк вдруг вспомнил про духи, купленные не так давно. Он с удивлением повертел в руках флакон, найденный в ящике под раковиной, и вздохнул. Бездумная трата денег. И все же мужчина зачем-то распылил их в воздухе и принюхался. Аромат был даже приятнее, чем он помнил. В нем что-то напоминало небольшой загородный домик, из окон которого видны бескрайние пшеничные поля или пастбища для выгула овец, уют деревянный кухни и вкус молока и булок с маком. О таком будущем они когда-то мечтали с Линн.              Странный симбиоз злости и тоски сдавил сердце, перекрывая и без того слабое дыхание. Блейк ухватился свободной рукой за край раковины и с усилием втянул воздух в легкие, а потом тут же тяжело закашлялся, будто норовя выплюнуть куски легких. Или нечто того страшнее.              Когда приступ прошел, мужчина снова посмотрел на себя в зеркало. Даже гладкая кожа и аккуратная прическа не могли изменить обессиленного выражения лица мертвенно-серого оттенка. Чем же он отличается от живого мертвеца? Разве что стуком слабого сердца, которое надрывается и из последних сил еще гоняет тягучую кровь по телу. Работает, как если бы в этом в самом деле был смысл.              Как если бы в существовании был смысл.              …Это казалось таким простым, но стоило Блейку взять телефон в руки, как перед глазами плыло. Написать всего два слова «мне страшно», чтобы Ричардсон нашел верные слова. Он, конечно, не чародей, способный взмахом руки развеять все сомнения и прогнать духов, обгладывающих кости еще живого тела, но кому еще писать, к кому обращаться за помощью?              Часами Блейк лежал на кровати, смотрел в потолок, стонал от боли, потому что кто-то действительно грыз каждый позвонок, и думал о том, как сильно хочет умереть. У него не было сил терпеть эту муку до того дня, когда смерть сама сжалиться над ним. Это было невыносимо. И лучше не становилось. Все было почти нормально тогда, в конце августа, когда единственной проблемой Блейка была апатия и чёрная тоска, мёдом текущая из-под век. А потом он решился на встречу с Вэлом…              Да, наверное, весь этот ужас, похожий на лейтмотив психологического триллера, начался тогда. Удар молнии и голубые глаза. И Блейк упал. Упал не на кровать, прижав изуродованные ладони к лицу, а куда-то ещё ниже, растоптанный каблуками чужих сапог, оставляющих следы на податливой коже. Это была пропасть, где клацали челюсти всех несчастий. Они впивались в конечности, клыками прикусывали твердый череп и тянули за уши мокрыми губами, пахнущими горькой слюной и тухлым мясом.              И без Вэла было уже невозможно. Блейку было необходимо видеть, как тот ходит, улыбается, как смотрит на мир, где все было ему чужим. Он не обращал внимания на страхи. И Блейк внушал себе, что может так же и даже лучше.              Но все было напрасно.              И вместо того, чтобы сражаться, приходилось выбирать падение ещё ниже и ещё болезненнее. Блейк терзал себя, запрещая встречи, и в каждом углу видел кровавые образы. А с Вэлом он пил электричество и вздрагивал от малейшего шороха.              И правильного ответа нет.              Лишь три закрытые двери, в которые можно биться до синяков и ссадин и умереть от истощения, умывшись собственной кровью.              Иногда Блейк погружался в тревожные недолгие сны, в которых видел небольшую кухню, заставленную цветущими растениями в больших горшках, и мольберт у приоткрытого окна. За ним творил в черной рясе, подпоясанной бечевкой, художник, и тонкая рука скользила над холстом, вырисовывая линию горизонта. На белом полотне из ничего возникал сосновый бор под салатовым небом, извилистый ручей, чье журчание, казалось, можно было расслышать, если задержать дыхание и даже не шевелиться. Но художник вдруг прерывался и смотрел в окно. И небо словно прорубали острием топора, и из раны по синтетике ваты облаков струилась кровь, фонтаном брызжущая на крыши домов. В парализующем ужасе Блейк пятился, прикрыл глаза руками и с грохотом падал, чувствуя только боль в виске и что-то липкое на коже, пахнущее железом.              А в некоторых снах художник оборачивался, и, просыпаясь, Блейк помнил только черные влажные дорожки на его щеках и в уголках рта.              И с каждым разом терпения оставалось все меньше. И с каждым разом внутри вскипала все большая решимость. Блейк вскакивал с кровати и на негнущихся, затекших ногах шел на кухню, где подолгу смотрел на улицу, стискивая пальцами подоконник. Еще немного, и он бы то ли прыгнул, то ли просто вышел бы к людям, раскинув руки в сторону и задрав голову, будто готовый сотни стрел принять в свою грудь.              Но вместо всего этого Блейк оставался дома и копил силы, чтобы однажды, с трудом натянув на скелет севший свитер и накинув куртку, выйти из дома, опираясь на зонт-трость, и чтобы глаза ежеминутно сверялись с адресом в телефоне.Он не верил, что действительно решился на это, но думать было поздно. Приходилось гнать мысли прочь, чтобы они не туманили рассудок, потому что иначе… Иначе он бы себя не простил и тяжелым мешком бросился бы под машины, надеясь, что смерть наступит мгновенно.              Город пах дождем. В грязных лужах отражалось голубое безоблачное небо, цвета ненадолго вернувшегося лета. Куда-то бежали, придерживая рукой сумки, дети, редкие в этот полуденный час взрослые топтались у дверей кафе и затягивались сигаретами, выпуская в воздух размазанные пятна никотинового дыма. Блейк смотрел на них с легкой завистью, но быстро отворачивался и бежал дальше. Он не хотел курить, нет, но обладать достаточным спокойствием, чтобы смотреть в небо, говорить об экономике с коллегами и размеренно тушить остаток фильтра о края урны…              Тоска мазанула по сердцу, отдавая колющей болью.              В нужный подъезд Блейк проскочил вместе с женщиной, которая, горбясь, тащила два пакета с какими-то продуктами из ближайшего супермаркета. Она что-то бормотала под нос, глядя на мужчину исподлобья, с явным шотландским акцентом, но так тихо, что не было возможно разобрать ни слова. Пришлось лишь вежливо улыбнуться ей, придержать тяжелую дверь и продолжить бежать, перепрыгивая через ступеньки.              Запретить себе думать оказалось не так сложно. В этот раз. И рука легко взметнулась к дверному звонку. Только кровь в ушах стучала сильнее обычного. Из-за бега, наверно. И Блейк, тяжело дыша, привалился плечом к стене. И вот тогда его накрыло. Все удерживаемые под замком суеты и скорости страхи вдруг окружили его, застилая глаза и запрещая дышать. Он хватался рукой за воздух, но не мог устоять на ногах. Он падал на бетонный пол и снова вставал. Он бился головой о стену, но не мог сдвинуть с места и уйти, будто прирос к этой каменной коробке, пропахшей дымом.              А Вэла, наверно, и дома нет. Может, он читает проповеди в церкви, развращая умы? Или планирует массовое убийство? Или покупает уголь и мягкие карандаши, потому что хочет нарисовать вид из окна и плевать, что там только дома и окна, в которых силуэты людей в ночи сливаются в неясные черные фигуры.              Блейк слышал, как старушка-шотландка гремит ключами и на кого-то ругается чуть громче, чем прежде.              А потом за дверью вдруг раздались глухие шаги.              В прихожей горел приглушенный белый свет, холодный-холодный, как отсвет луны. Небольшое пространство было завалено коробками, не разобранными, но открытыми, так что Блейк видел потрепанные переплеты книг, какую-то домашнюю утварь, одежду… И все было так банально. Ни ножей, ни пыточных инструментов, ни сырого мяса, оставляющего на полу багровые разводы. Только вещи, принадлежащие обычному человеку. И он сам, небрежно сунувший одну руку в карман джинс.              Блейк смотрела на Вэла, не моргая, чувствуя только сухость во рту и дрожь в кончиках пальцев.              Джинсы. Белая майка, подчеркнувшая женскую грудь, и клетчатая рубашка поверх. Вэл пальцами босых ног зарывался в ворс ковра у двери и свободной рукой заправлял волосы за ухо.              Блейк почему-то невольно вспомнил, что давно, еще в прошлой жизни, часто вместе с Линн сидел в гостях у коллег и друзей. Они смотрели фильмы, играли в настольные книги и долго спорили о разных журналистах, газетах, документальных циклах, а потом разъезжались уже под утро, весело улыбаясь сонному таксисту.              Только ничего этого уже не будет. Никакого счастья, уюта, дружеских споров до севшего голоса… Страх, отвращение и усталость — вечный груз на сутулые плечи.              — Ты не мог не прийти, — начал Вэл как-то лениво, глядя на гостя с болезненным снисхождением, но тут же переменил тон на чуть спешащий и живой, будто обдающий кипящим жаром. — Прости, я еще не все разобрал. Приходится многое покупать. Проходи.              Он отступил и указал рукой сначала на вешалку, потом — на небольшой ящик для обуви из темного дерева и скрылся в соседней комнате.              Блейк, теребя застежку на куртке негнущимися пальцами, остался стоять. Он ведь уже был в гостях у Вэла, если можно так выразиться. В шахтах. Черный от грязи и засохшей крови, изнывающий от усталости, голода и боли, пропахшей землей, потом и ночной сыростью. Разве многое изменилось? Блейк опустил взгляд на ботинки, к подошве которых местами пристали комья грязи, и вдруг вздрогнул, вспомнив тот образ Вэла и терновую корону на сальных волосах. В его голове всплывали залитые водой переходы, в которых он скрывался от Короля еретиков и прожигающего света его факела, и все видения, обычно настигающие в одиночестве, захлестнули Блейка с головой.              Туннели. Без света. Без надежды на спасения. Сбитые в кровь коленки, и сердце, которое билось за кадыком, нарушая дыхание. И режущая агония, рассекающая грудь. Вытащи ребра, переломанные, стертые в мелкую крошку, и раздави все органы, чтобы убить это тело. Чтобы не мучилось, содрогаясь каждую минуту как в предсмертный миг.              Блейк попятился, приваливаясь спиной к стене, и зажмурился, мотая головой. Не сейчас. Как же не вовремя! Он уже чувствовал чьи-то прикосновения к плечам и животу. Похабно и горячо. И капли крови стекают по коже. Хватит! Мужчина до боли закусил губу и не сдержал тихого стона. Все это не настоящее, правда? Чужие руки, все раны, боль и новые зияющие раны? Правда?              Пожалуйста.              — Тебе нужно присесть, Отец.              Блейк дернулся, ударившись головой о стену до слепящей вспышки перед глазами и металлического звона в ушах. По крайней мере, это было ярче всего прошлого, так что в мыслях чуть прояснилось. Мир постепенно собирался из разрозненных кусочков, выгоревших до отвратительного несуществующего белого, до небытия, а мужчина, прижимая ладони к голове, открывал глаза. И перед ним стоял Вэл, скрестивший руки на груди, смотрящий сверху вниз с безжизненным сожалением.              — Ты в порядке? — произнес он, наблюдая за тем, как взгляд Блейка становится все более осознанным.              Этот вопрос звучал как издевательство, насмешка. Что было, впрочем, ожидаемо и логично, но все равно не могло не отозваться отголоском обиды.              — Да, — он выдавил улыбку на искусанных губах и нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки.              Ногу свело. Словно голень поместили в чан с кипящей смолой и пронзили сотней иголок. Блейк обхватил ее ладонями, но прикосновение только усилило муку, и, не удержавшись, мужчина покачнулся и едва ли не упал — Вэл успел вовремя удержать его и даже помог выпрямиться, прижимаясь затылком к стене. Он тяжело дышал, пытаясь прийти в себя. И с трудом удерживаясь от желания заглянуть в полные ехидства и любопытства глаза врага.              Он снова хотел кому-то что-то доказать и снова расшиб лицо, кубарем скатываясь на самое дно. И роя свою яму еще глубже.              — Потом разденешься. Идем, тебе нужно сесть, — решительно повторил Вэл и ободряюще потрепал Блейка по плечу.              По коже под курткой и свитером словно растеклось ядовитое пятно отвращения.