***
Убежище располагается внутри огороженной зоны. На воротах, ведущих внутрь, выдавленный в металле штрих-код с набором цифр по нижнему краю. Снаружи тишина и внутри, за бетонной стеной — тоже. Ханбин вслушивается в ее угрюмое молчание, пытаясь справиться с внезапным приступом страха; ранки на ладонях щиплет от пота, когда он отпирает старый проржавелый замок. Карантинные зоны перестали охранять после радиационной зачистки — все что было внутри погибло, охранять стало нечего, но Ханбин все равно чувствует неприятный холодок на загривке, ощущение чьего-то присутствия его не покидает, но пройти полгорода и уйти ни с чем из-за беспочвенного страха — глупо и так по-детски. Он толкает ворота ногой: они отворяются с тихим ворчанием затянутых ржавчиной петель, — радиометр принимается пищать на одной ноте, и это наверняка только начало. Город за стеной — смиренен и молчалив. Ханбин пересекает несколько широких улиц, озираясь по сторонам, в ответ на него глядят только черные окна — пустые гнезда давно улетевших птиц. Пересохшие русла улиц врезаются друг в друга, утопая в трещинах асфальта, утренняя роса на черных карнизах низких домиков проступает испариной. Убежище в седьмом секторе, почти в центре карантинной зоны — чуть кособокий каменный панцирь и стальная, вывороченная дверь. За ней углы-лабиринты бетонных коридоров — грибницей врастают в растрескавшийся от темной воды асфальт. Пыльные коридоры, изрытые норами дверных проемов, ведут в черную пасть лабиринта, маленькие опустевшие комнатки с потухшими лампочками под потолком — все на одно лицо. Ханбин заходит наугад. Внутри пахнет гниением, на полу слизь; сами тела — по углам — безликие, он их не видит, но знает — они там. Обставлены комнаты скромно — матрасы, сваленные у стен, и один стол по центру. Какие-то вещи разложены на столах, какие-то разбросаны по полу, что-то в мешках и сумках висит на стенах. Ханбин осторожно снимает один, заглядывает внутрь. Сырые спички, пачка желтой бисерной крупы и коробка с мелочевкой — кольца с разноцветными камнями и фотокарточки. Он запихивает найденное в сумку, последние кладет в карман: рассмотреть при свете, хотя уже сейчас видит, на матовой карточке — женщина. У нее крупный рот и круглый подбородок, гладкий лоб с мелкой продольной морщинкой между бровей. (Она сидит напротив в углу, запрокинув голову, пятки увязают в слизи.) Дальше коридор заваливает, будто кто-то хотел соорудить преграду, но за ней тоже нет никого живого, у стены — придавленный мешком труп. Глаза у него зажмурены, морщины разбегаются в стороны, губы плотно сжаты, и пальцы, на горловине мешка — тоже. Понизу тянет из вентиляции, а выше, в застоявшемся воздухе — пыль. Когда Ханбин пролезает в щель между двумя деревянными перекладинами, стиснув зубы, переполошенные крысы по ту сторону заграждения становятся на задние лапы и смотрят с интересом. Они попискивают, цепляясь за его ботинки, отпихнутые к стенам — верещат, поджимая голые хвосты. Такие места притягивают падальщиков. Чем ближе Ханбин к цели, тем беспокойней становится убежище – крысы сходят с ума, увиваясь за ним следом, их поначалу немного отпугивает писк радиометра, но потом они привыкают, начинают считать его чем-то обычным. Они лезут парню под ноги, мешают идти дальше, и Ханбин, задерживая дыхание, двигается дальше, мучительно стараясь не слышать, как их хребты хрустят под массивной подошвой его ботинок. Ханбин набивает сумку добром из нижних отсеков, сливает из нескольких горелок бензин в промасленную латунную фляжку. Мародеры побаиваются соваться в карантин — их пугает радиация, но что хуже — неизвестность. Они боятся заразиться — это хуже смерти, превосходит ее в несколько раз. Ханбин тоже боится, но еще больше он боится потерять своих друзей, а потому не останавливается, примечает все ценное и возится около часа, стаскивая все в одну комнату, чтобы вернуться за этим в следующий раз. Если не умрет, конечно.***
Дом встречает Ханбина тишиной. Хён сопит в углу, уткнувшись носом в рукав куртки, которую использует вместо подушки, — его руки лежат на коленях, а в ногах спит бродячая кошка. Ханбин наклоняется, берет ее в руки, просовывая ладонь под ее тощий бок, прижимает к груди, но недовольная такой близостью кошка тут же вырывается, припуская куда-то в коридор. — Завел себе новую подружку? — интересуется Ханбин. Ответом ему служит заспанное помятое лицо Ким Дживона с отпечатком пуговицы на щеке. Он щурится, облизывает губы сухим языком. Говорит: — Живой? — и улыбается, заправляя челку назад. Ханбин думает, что рад его видеть. Думает, что за эти дни, пока его не было, хён еще сильнее похудел. Дживон не меняется только в том, что улыбается заразительно ярко, как и прежде, тащит в дом все что плохо лежит и постоянно что-то мастерит, если не отправляется в Старый Сеул вместо Ханбина. — С утра заходил Чжунэ, — докладывает Дживон, лениво ворочаясь на своей куртке. — Чего хотел? — Ханбин потрошит холодильную камеру, там пара банок с рыбой, которые жалко тратить, пачка печенья и глубокая тарелка с одинокой алюминиевой ложкой. — Суп? — Дживон кивает, и Ким младший принимается хлебать, прижимаясь губами к металлическому пузатому боку тарелки. — Так чего он хотел? — Картосхему метро. — Ты же не отдал? — Ханбин собирает остатки овощей со дна чашки и облизывает пальцы. Желудок судорожно сжимается. — Джинхван был вместе с ним, ему было нужно. — Ты отдал. — Я не мог ему отказать, — Дживон пожимает плечами, отворачиваясь. Ханбин не знает, что сказать, просто не знает. Хён чему-то улыбается, облизывая глубокие трещины на губах, затянутые янтарной пленкой, смотря куда-то перед собой. Ханбин замечает трехцветную кошку, пару минут назад так резко вырвавшуюся из его рук. Он смотрит на сияющего хёна, подзывающего к себя кошку, и думает, что хоть кто-то счастлив. Хоть кто-то.***
Еда кончается через пять дней. Небо темное, стянутое изморосью. Крупные капли черного от золы дождя красят покатые крыши, а над мутными воспаленными наростами туч — грохочет. Небо кричит, ночами вспыхивая тяжелыми трещинами молний, пока вода окончательно не отступает. Кажется, это продолжается вечность. — Если бы вода осталась… — Мы бы все сдохли. — До нас бы никто не добрался, — заканчивает Дживон, рассматривая потолок. На часах за полночь, а в разбитом стеклопакете запуталась луна. — Я видел их. Карантинных, — говорит Ханбин чуть слышно, — они как живые. — Это все инфекция. Сначала живые становятся мертвыми, а потом мертвые живыми. — Что это значит? — То и значит, — отмахивается Дживон. Он ворочается на одеялах, расстеленных на полу, ворчит беззлобно, торчащие волосы на макушке щекочут Ханбину губы и нос. Откуда-то из коридора возвращается тощая кошка, фыркает и ложится в углу, ближе к хёну, — прижилась же. Ханбин все еще думает о карантинных. — Я завтра иду в Новый Город, попробую сторговаться на талоны. — Этот мелкий мудак опять заломит тройную цену. Только время зря потратим. Ханбин молчит. В рыжей лампочке тихо потрескивает пружинка вольфрама, света от нее — на полметра. Когда спустя час она тухнет окончательно, Ханбину мерещатся в темноте огромные рыбы, холодные скользкие рыбы с мутными глупыми глазами: они раскрывают свои вытянутые бледные рты, копошатся в густом ночном воздухе, словно мотыльки. Дживон засыпает через несколько минут. Он ворочается на подстилке, и затихает, прижавшись к Ханбину боком. Становится теплее. Тот недовольно сопит во сне, зарывшись носом в порванный рукав. Вдалеке поезд — сердце Города. Сердце стучит — город все еще жив. Ханбину нестерпимо хочется жить вместе с ним, а потому он прижимается к хёну ближе, впервые за долгое время чувствуя себя в безопасности.***
На границе между старым и новым городом — стена. Если забраться на крышу высотки в бывшем бизнес центре, можно увидеть ее западную окраину, проходящую вдоль побережья. Она опоясывает Новый Сеул так же, как за ее границей, обнесенные высокой оградой стоят пустынные карантинные зоны. Иногда Ханбину кажется, что Новый Сеул — самый большой обман в его жизни, на деле однажды окажется иллюзией, навеянной слишком большой дозой радиации. У блокпоста Ханбину по обычаю выдают новую одежду, а старую убирают в железный ящик хранилища. Он стряхивает белую хлористую пыль с рукавов и брючин и получает свой пропуск. Дежурный ставит размашистую подпись, костлявым пальцем тыча в грудь Киму после: — Только попробуй опоздать, — он сует пропуск Ханбину в лицо, разглядывая из-под тяжелых, нависших век. На шее, между двумя вздутыми венами острым под кожей — натянутое до предела сухожилие. Ким старается не смотреть на дергающийся уголок губ и сведенный подбородок, сует пропуск в нагрудный карман. — И что будет? — Я тебя пристрелю, — Пак Минсу, бывший одноклассник Ханбина, поправляет вышколенную зеленую форму начальника охраны и в этот момент выглядит еще большим ублюдком чем есть на самом деле, хотя больше кажется невозможно. Ханбин знает, что однажды проверит свою удачу и пошлет к чёрту этого мудака, но точно не сегодня. Сегодня он сговаривается с Ли Мэй на три рыхлых чадящих свечки и пару колец, и проносит груз в Новый город в обход Минсу. Тот знает, по лицу видно, что знает, и злится от этого еще больше, но это бизнес, в котором заинтересованы не только мародеры и сталкеры из Старого Сеула, но и кое-кто из Нового. У любой палки всегда два конца. Новый Сеул — лучшее место для торговли. Местным есть что предложить, они достаточно сговорчивы, хоть и подозрительны. На железнодорожных развязках и станциях они предпочитают ничего не обменивать — там территория мародеров. Ханбин встречается с парочкой постоянных клиентов, быстро перекусывает в маленьком баре, напротив Хранилища. Хозяин заведения заставляет его выпотрошить карманы, но есть хочется сильнее. Прежде чем выдать Ханбину скудный паек, хозяин, рослый мужчина лет сорока, рассматривает на свету тяжелый серебряный медальон. — Откуда взял? Ханбин ощетинивается, когда тот подбрасывает медальон в своей огромной ладони. Ладони Кима чисты, он нервно кладет их перед собой, чтобы было видно — он не в банде и не мародер. На его руках нет знаков отличия, и это предполагает некоторые гарантии: он никого не убил, добывая то, что теперь продает, и не снял с инфицированного трупа. После обеда он спускается вниз по улице. Вдалеке кричат чайки, около доков, на пристани, гремит горящее в глубине атомной станции топливо. Домой, решает Ханбин, надо через метро. Подземные туннели не используются даже мародерами — некогда полные карантинными, они до сих пор вселяют ужас. Ким Ханбин карантинных никогда не видел, до недавнего времени. Ему было восемь, когда все случилось. Он не помнит каким мир был до, помнит только убежище, в котором провел четыре года и Сеул, таким, какой он сейчас. Сеул — город надежд. Ханбин сжимает медальон в ладони, вспоминая тот самый день, когда получил его от хёнов, когда повстречал свою вторую семью. Проулки пятнистые от листовок. «Становись Творцом» — гласят они, обещая спасение от голодной смерти, единственное, на что, пожалуй, еще можно кого-то купить. Ханбин старается не обращать на них внимания, потому что не верит. Он много во что не верит, но в это особенно. Лживый город со своими лживыми обещаниями, которые он раздает направо и налево, не боясь показаться обманщиком. Когда верить не во что, найти дураков, которые согласятся верить в ложь, плевое дело. Они собираются у входа в Хранилище, выстраивая гигантские очереди, которые ведут в никуда. Ханбин частенько видел людей, которые входят внутрь, но никогда тех, кто выходит обратно. Хранилище — монолит погребенной эпохи. Оно взвивается к зольным тучам, протыкая их насквозь и дальше, подобно Вавилону, подпирающему грозящее обрушиться на город небо. Новый Вавилон, забывший свое прошлое. Оно его догонит, это прошлое, Ким уверен. Всему свое время.***
Чжунэ ждет его на обычном месте, в проулке рядом со станцией. Асфальт рыжий от ржавых рельсов и крошится от постоянной вибрации. Поезд отходит каждый день в восемь, а за ним следующий в десять. И еще. И еще. Поезда расходятся импульсами к самым дальним уголкам Старого города, подпитывают их и возвращаются обратно, и так по кругу. Лучшее средство связи, пожалуй, после радио, если у тебя есть лишняя пара сотен талонов. — Что у тебя? — Чжунэ кивает на сумку Ханбина. Лицо у Чжунэ усталое, осунувшееся, под глазами залегли синяки. Его мало что интересует на продажу, кроме горючего. В свободном доступе такого добра нет — все идет на дезинфекцию, только в карантине иногда можно слить из старых масляных ламп, или из баков оставленных машин то, что еще не испарилось на солнце. Ханбин воровато озирается по сторонам, достает из сумки маслянистую латунную фляжку. Чжунэ кивает, принимается копошиться в карманах. Протягивает бумажную ленту — Ким пальцами отсчитывает линии отрыва — восемь штук. — Ты обещал двадцать, хён, — в голове неприятно ноет, как и всегда, когда его пытаются обсчитать. Ханбин комкает талоны, складывает стопочкой, пальцы не слушаются. — Тут миллилитров двести не больше, не хватит даже зарядить простенький двигатель. Ханбин кусает губы: злости нет, только разочарование. Он знает, что торговаться бессмысленно, как и то, что Чжунэ возьмет и это, потому что другого выбора у него нет. — Я за эти двести миллилитров поймал несколько зивертов. Ку Чжунэ плевать. Этот мудак таскает талоны с работы, считай, сам вор, как и они все, но Ханбин не может избавиться от больного чувства, что старые друзья его считают дерьмом, с которым не стоит церемониться. Будь на его месте Дживон, тот бы быстро поставил на место, но Ханбин так не может. Он достает из сумки моток проводов, связанный черной изолентой: — Если здесь подчистить — они будут хорошо проводить электричество, подключишь и… — Я не буду с этим возиться, хён, — Чжунэ заворачивает фляжку в пергамент и прячет на дне своей сумки. Ханбин следует его примеру и прячет провода. Нет так нет. Восьми талонов хватит дня на четыре. Ким цинично думает, что успеет проблеваться за это время и, возможно, даже не сдохнет от радиации, чтобы опять вернуться в карантин. — Может тоже стать Творцом, — смеется он. Талоны во внутреннем кармане, их можно обменять на пайки прямо за углом. — Работа не пыльная, зато сколько плюсов. Чжунэ ничего не отвечает. Ханбин напоминает себе, что ему — плевать.***
— Я тебя предупреждал. — Заткнись, а? — Ханбин бросает на стол пайки с обналиченных талонов. Зрелище жалкое. Он пинает металлический коробок с инструментами, скидывает пайки на пол. Дживон дает ему проораться на балконе. Беспомощность лишает всякого смысла. Ханбин понимает. Так остро осознает это, что в глазах начинает безжалостно гореть. — Что мы делаем? — спрашивает он после всего. Лежит на краю одеял, разглядывает в темноте свои худые бледные пальцы. Ханбин благодарен Дживону за то, что он слушает его нытье. — Просто живем? Не у всех хватает зазнайства играть в героев, как у тебя. — Ты прав, хён. Ночь выдается беспокойной. Ханбин давит кулаком ноющий от голода живот и думает, что бесполезен, что талоны возможно закончатся раньше, чем они вообще заметят. Кроме них ничего нет — светящиеся штуки хёна почти не продаются, на местный рынок им дорога закрыта — мародеры не любят конкуренцию, а лишние рты еще больше. Можно вступить в общину, работать на железной дороге или на возведении плотины, но Дживон сказал — им никто не нужен, и Ханбин поверил. Ким Дживон однажды сказал — они справятся втроем, тогда еще, с Чжинхваном, которого и след простыл на столь долгое время, едва нашлось местечко потеплее. Но Ханбин до сих пор почему-то верит — им с Дживоном никто не нужен. — Ты спишь? Кошка шипит сонно, распушив слипшуюся шерсть, голый хвост стучит по одеялу, когда Ханбин тянется к Дживону. В груди ноет. Он кладет руку тому на плечо, ткань под пальцами дырчатая, похожая на мешковину — Ким младший жадно комкает ее в ладонях, вдыхая запах чужой кожи и волос. Хочется избавиться от гнетущего одиночества хотя бы на время, почувствовать под пальцами живого человека, который дышит, думает, а главное — чувствует, даже если это Дживон-хён. Но сейчас это не имеет особого значения, когда нет смысла загадывать, что же будет с ними дальше, поэтому Ханбин тормошит хёна за плечо, а потом, когда тот отбрыкивается, лезет пальцами к ширинке. — Хён? — зовет он, надавливая ладонью на пах. Чужое дыхание смазывается срываясь мелкими толчками с губ, Дживон дергается, высвобождая руку из-под головы и сдавливает запястье Ханбина пальцами; он уже не спит, но еще не проснулся окончательно, и его дальнейшие действия не предугадать — он может ответить, а может взбеситься и врезать. Ханбин иногда понятия не имеет, что там в его голове, поэтому продолжает осторожно сдавливать пальцами член Дживона, и когда тот наконец накрывает его ладонь холодными пальцами, — прижимается сильнее, зарываясь носом в ворот его рубашки. От нее пахнет потом, свечным воском и ржавым металлом, как от всех тех железок, в которых он ковыряется. Ханбин выпускает этот яд из легких и оттягивает ворот, воровато касаясь кожи. Дживону не нравятся такие штуки, не нравятся прикосновения, но иногда можно, вот в такие моменты, когда он сам себе не доверяет. — Хён? — Какой же ты, — цедит Ким, нетерпеливо скидывая ботинки. Он дергает в темноте острыми белыми локтями, подтягиваясь выше на подстилке и шарит пальцами по ребрам Ханбина, цепляя футболку. Ноги у него длинные, худые, с ямками под коленями — они удобно ложатся в ладони Дживона, после того как Ханбин отпихивает его пятками и поворачивается спиной, потому что хёну так нравится — они выяснили это уже давно, как и то, что Дживон любит лицом к лицу, потому что ему нужно смотреть, как меняется «вечно недовольное лицо» Ханбина под его руками. У него свои принципы, а Ханбину все равно как, — в такие моменты его даже не беспокоит то, что это «грязно» и «он мой лучший друг», потому что это хён, Дживон-хён, который уже на утро будет вести себя как обычно, а потом еще неделю смотреть с раздражающей ухмылкой. Дживон стаскивает штаны и подтягивает повыше рубашку, оголяя ребристый от шрамов бок. Он стаскивает рубашку и с Ханбина, проводя ладонями по его спине, — она белая как молоко и узкая, хён проводит по ней пальцами, подтягивая рубашку младшего выше, зарываясь ладонью в темных волосах на затылке. Все так странно — в темноте копошатся огромные рыбы, Ханбину кажется они отделяются прямо от его тела, с улицы в окна заглядывают старые ослепшие фонари и звезды. Они всюду — на полу и потолке; вдалеке нестройно гудит никогда не останавливающийся поезд, замолчавший дважды за прошлую неделю. Сердце города барахлит, но Ханбину почему-то кажется — ничего не изменится. Здесь ничего никогда не меняется. Мир замер. Ханбин жутко боится замереть вместе с ним. Дживон трясет головой, оголяя влажную от пота шею и трет ее ладонью, смахивая липкие капли, и кажется таким обманчиво беззащитным в этот момент, что Ханбин теряется на секунду. Он знает, что это обман, но все равно приподнимается к груди хёна, прижимаясь губами к острому крылу его скулы. У него на уме нет никаких глупостей, которые он может высказать вслух, испоганив все что можно, но иногда, шатаясь по пустым чердакам, все еще хранящим тень чьего-то присутствия, он думает о принадлежности. О том, что неплохо было бы кому-то принадлежать, или хотя бы знать, что есть человек, которому будет не все равно, если он пропадет, который быть может, даже будет ждать возвращения, ощущая тяжесть в груди. Все говорят, что в груди Ким Дживона — точный механизм, который никогда не дает сбоев, но Ханбин ощущает его мерную пульсацию щекой и пальцами, когда осторожно кладет их хёну на грудь. Это не объятье, это необходимость, и в этот момент слабое воображение Ханбина дорисовывает ему, будто весь тот несгибаемый прочный механизм Дживона дает трещину и сбивает отлаженный ритм, оставляя в груди беспорядок. Он не знает обман ли это, но если это обман, то очень красивый. Ханбин задерживает дыхание: — Поцелуй меня, - говорит он, и Дживон целует. Все привычно и быстро. На какое-то время в животе острым импульсом прошивает удовольствие, но все заканчивается; вкус у этого — горький. Дживон прижимается грудью к спине Ханбина, кладет подбородок в сгиб чужого плеча. Младший ловит его дыхание щекой, промаргивается — перед глазами плывет и в ногах слабость. Дживон что-то шепчет, что-то ласковое и успокаивающее, проводя ладонями по его плечам, уткнувшегося лбом в подстилку, комкающего одеяло чуть дрожащими пальцами. — Мне тяжело, — говорит Ханбин, сдерживая судорожный кашель, мелко дрожа. Дживон чуть встряхивает головой, осторожно задевая губами мочку уха, отчего младший ведет плечами. "Прости меня, - думает Ханбин, - пожалуйста, прости меня". Он ложится на свою сторону одеял, зажмурившись. Под веками багровые круги, на пальцах — тепло. Ханбин ловит губами черный ночной воздух, пьет его, наполняя легкие чернильным туманом. Он — пустой. Опустевший. Дживон ворочается, натягивая штаны и майку. Дергает ногами путаясь в протертых дырявых джинсах. Трещат нитки. У Ханбина еще горячо под веками и просто хорошо. Он слушает как хён приглушенно молится перед сном и его быстрое, неглубокое дыхание еще долго, почти до середины ночи, а потом все затихает. Вдалеке проносится поезд. Ханбин слушает перестук колес о рельсы и думает о том, что однажды непременно сядет на такой поезд и уедет на большую землю. Ханбин думает, что там есть жизнь. А здесь — существование. Дживон правда считает иначе. В любом случае от истины их всех отделяет темное море и поезд, билет на который ему никогда не купить. «Там не на что смотреть», — говорил Дживон, будто что-то знает: «Ничего из того, что ты не видел здесь, там ты не увидишь». Ханбин привык ему верить и доверять, но не в этом. Сеул — город не его надежд. Ему нужен другой. Город, в котором все они смогут найти свое место, город, в котором все они смогут начать все сначала. Когда небо начинает светлеть, Ханбин еще не спит. Он рассматривает треснувший потолок и белый нитчатый кокон в углу, — пауки спешат жить. Он вздыхает; от перегоревшей лампы неприятно чадит. Дживон спит, прижавшись к его боку. Худые плечи едва подрагивают, когда Ханбин сворачивает кашлем. Живот сводит, на языке — соль — белое с красным. Пальцы, прижатые к губам — в крови. Завтра нужно снова собираться в путь.****
С определенного момента что-то идет не так. Чжинхван никогда не был в этой локации раньше, но чутье редко его подводит, особенно когда дело касается работы. Чжунэ молча показывает ему наручные часы: минутная стрелка лениво раскачивается маятником между двумя делениями. — Здесь всегда полдень, — говорит он, убирая часы в карман брюк. Чжинхван кивает, все еще смотря на руки Чжунэ, жилистые с крупными суставами и круглой родинкой в основании большого пальца. Они изредка подрагивают — его пальцы — и это привлекает внимание. Они стоят посреди степи, затянутой черной полынью, с лимонными кочками лютика. Ниже по склону растет невысокий перистый ковыль - белые, паучьи угодья. Чжинхван ковыряет землю носком ботинка, разминает чуть влажные комья, пронизанные тонкими жилами корней. За темной полосой деревьев вдалеке проходит трасса, по которой никто никогда не проезжает, но само полотно дороги, избитое с темными крошащимися промоинами. От столбов, сцепленных друг с другом провисшими тросами электропроводов, исходит слабое жужжание и треск. Спустя какое-то время Чжунэ вновь достает часы, потирает обтрепанный ремешок в пальцах, и снова прячет. Нет нужды спрашивать об очевидном, поэтому Чжинхван этого не делает: его больше занимает маленькая божья коровка, сидящая на мизинце его левой руки, — с двумя черными точками по бокам, когда соскальзывает с его пальца, расправив крылья. Чжинхван замечает, что крылья у нее чуть мерцают. Он растопыривает пальцы, отчитывая в голове секунды, и когда коровка возвращается на его ладонь, проходит не больше двадцати. — Сюжет закольцован. Он не обновляется. — Ветер, — выдыхает Чжунэ, кутаясь в пиджак. Чжинхван прислушивается к молчаливой степи вокруг них — звуки скудные, словно человек, спроектировавший это место, сам никогда в таких не бывал; запахи тоже можно пересчитать по пальцам — шалфей, полынь и маслянистый налет бензина с дорожного покрытия. Его немного отвлекает цикличность явлений и их неровность — минутный сюжет не наполнен событиями, но те, что есть, наползают друг на друга. Это неплохой ход, если их хотели запутать, но недостаточно хороший, если знали, что именно они будут искать. События запускаются почти одновременно: когда божья коровка садится на мизинец Чжинхвана, в деревьях кричит птица, а через две секунды солнце закрывают облака. Цикличность сюжета не нарушается ни разу за все полчаса, что они тут находятся, и возможно тот, кто создал его был уверен, что ничего не вскроется. Чжунэ оглядывается, поправив петли на пальто и снова сует руку в карман, видимо за часами, но так и не достает их. Он замирает так, ненадолго, задумчиво разглядывая долину. Говорит: — Ветер поднимается произвольно. — Два наслоившихся друг на друга сюжета? — Или два Творца. — Он должен быть один, — говорит Чжинхван. Так его учили — один Творец заполняет данный ему отрезок. В этой локации, или в любой другой — есть только один. Он знает, что дело нечисто, иначе бы его не вызвали в Хранилище посреди ночи, но не так. Чжинхван не любит непонятные вещи, это заставляет его думать, что случай выше расчета. Случай, давший возможность кому-то из Творцов выйти за пределы своей локации. — Не знаю. Я не знаю, хён. Ветер снова поднимается. Деревья на горизонте клонятся к земле, небо беспокойно гонит пузатые, землисто-серые облака. — Где мы? — Секция три-ноль-девять, ячейка восемьсот третья. Чон Джинхён. — Как координирующий центр узнал о паразите? — Творец нервничает, наверняка чувствует, что есть кто-то еще. Это отразилось на медицинских показателях. Но прямых подтверждений нет. Его мозг мог дать сбой и закольцевать часть собственного сюжета. — Но это не так? — Это не так, — Чжунэ странно улыбается, как умеет только он, когда знает больше остальных. Чжинхвану не нравится эта его черта, но они работают вместе достаточно долго, чтобы привыкнуть. Чжунэ снимает с мизинца хёна коровку — красные блестящие бока отливают мутным белым светом, нагретые скудным солнцем — и давит в ладони. — Их двое. Сюжет ломается. Чжинхван ждет продолжения, на небе маками вспыхивают красные, похожие на молнии, балки. Это перекрытия ячейки, в которой находится Творец, а значит, он на грани сна и яви. Чжунэ кажется ничуть не волнуется, — он разглядывает с интересом, как рушится чужая фантазия. Чжинхвану страшно. — Они знают друг о друге? — Теперь — да.****
Поиски ничего не дают. Координирующий центр сканирует двадцать верхних этажей Хранилища, отведенных под резерв и готовит свой бесполезный отчет. Изменений нет. Чон Джинхён, секция три-ноль-девять, ячейка восемьсот третья, снова в норме. Чжинхван поднимается к его секции несколько раз, но у него нет доступа к ячейкам Творцов, поэтому он только смотрит, как двое медиков попеременно вкалывают что-то в резиновую трубку для медикаментозного обеспечения. Чон Джинхён больше не дает сбоев. Его отрезок сюжета не барахлит. — Как это произошло? — начальник отдела Смотрителей зовет их с Ку Чжунэ в свой кабинет уже после полудня, когда все и думать забывают о ночном инциденте. У него скользящий рыбий взгляд и нервные пальцы. Чжунэ кладет на стол отчет — страниц сорок, не меньше, и Ким думает, что слишком многого не знает о том, что произошло, но он тоже умеет делать выводы и тоже работает не первый день, чтобы догадаться, насколько все сложно. — Один создал основу для своей фантазии, но второй — паразит, внедривший свою идею в его мир, нарушил систему. Он вставил свою фантазию между закрепленными событиями Творца, так, что тот даже не заметил этого. Творец следил только за тем, чтобы не нарушалась последовательность событий и пропустил лишнюю деталь, которую он не создавал. — Для чего это паразиту? Чжинхван смотрит на Чжунэ. Тот молчит. Он не знает ответа, догадывается Чжинхван, или знает, но не хочет озвучивать. Хранилище — отлаженный механизм, основа всего, то, с чего началась новая эпоха. Этот механизм не дает сбоев. — Маскировка, — говорит Чжинхван, неожиданно для себя. Он долго проработал на нижнем уровне, на отборе будущих Творцов и знает, что сделал бы на их месте, если бы знал как, — мимикрия. Он пытается затеряться среди чужих фантазий. — Для чего? — Ищет выход. — Это донор? Проверьте его донора. Ким кивает. Доноры не стабильны, частенько смешиваются с Творцами. Заплутавший донор может нарушить идею Творца, если зайдет слишком глубоко в его сознании, но донор не может создать что-то свое. — Это не донор, ты же знаешь, — Чжинхван останавливает Чжунэ возле лифта, его отражение в хромированных стенах ползет удивленной тенью. — Я знаю, хён, — говорит тот. Оттого еще более нелепым выглядит его отчет, который спустя неделю попадается Чжинхвану на глаза. «Уровень погружения донора составил более восьмидесяти процентов. Рекомендуется заменить донора.» Чжунэ даже не собирается объяснять это.****
Новенький появляется внезапно. Его приводят на второй уровень прямо с отбора, довольный первичными тестами Смотритель вручает мальчишку Ким Чжинхвану. У мальчишки щекастое лицо и дымчатый взгляд. Чжинхван читает в карточке — Чон Чану, и говорит: — Здравствуй, Чану. Хочешь стать Творцом? Чану интенсивно кивает. Детская припухлость на его щеках становится еще более заметной. Потом, думает Чжинхван, надо провести необходимые тесты, хотя время позднее, и его смена почти закончилась. Мальчик чуть хмурится, пальцы шарят по столу. — Хочешь есть? — спрашивает Чжинхван. Они все хотят, иначе не ходили бы сюда, не задаваясь вопросами о том, куда деваются их предшественники, но он всегда спрашивает, вроде как из вежливости. А еще ему жалко мальчишку, но это уже совсем ненужное, ни ему, ни самому мальчишке. Они разделяют ужин — полтора пайка, и довольный, пацан валится на спинку стула, а позже, когда Ким убирает пластиковые плошки со стола, внезапно говорит: —Я давно хотел стать Творцом. Даже если бы за это не платили, все равно бы пришел. — А что родители? Мальчик жмет плечами — вопрос остается без ответа. Он шарит своим дымчатым взглядом по стенам и потолку, улыбается своим каким-то мыслям, а Чжинхван думает, что ему не хочется разочаровывать этого ребенка, хочется сказать ему — беги отсюда, пока не поздно, но вслух он говорит: — Добро пожаловать, Чану.****
— Новенького можно подселять, — заключает Чжинхван по результатам тестов. У мальчишки хорошее воображение и чувство времени, он отличный материал. — Мест нет. Вычислим паразита — подселим вместо него. Пусть пока поживет внизу. Чжунэ ночует в координирующем центре, сверяя электронные реестры за последнюю неделю, но все тщетно. Сотрудники центра стараются не показываться ему на глаза. — Он прямо долбанный призрак, — смеется Чжунэ, хотя смеяться совершенно не над чем. Чжинхван тоже почти не спит, думает о паразите и о новеньком, который займет его место. — Что будет, если паразит найдет выход? Нужно проверить доноров. Донор Чон Джинхёна слишком быстро себя исчерпал — возможно, паразит прицепился к нему. Паразиту тоже нужен донор, и если он использовал чужого, значит на какое-то время отключался от своего, и что в это время происходило с его локацией? Нужно проверить доноров и никак иначе. Нужно разрешение или приказ сверху и доступ к Архиву, а не лживые уверения начальства, что все под контролем. — Ничего. — Ничего? — К чёрту твои "если". У него ничего не получится. Чжунэ дьявольски злой, снова гоняет персонал координирующего центра, доводя до истерики старшего координатора, но это не помогает. У них все еще нет доступа к Архиву, а время уходит. Чжинхван запоздало думает, что возможно, никто не собирается искать паразита на самом деле.****
— Он мог делать это раньше, — Чжинхван с удивлением обнаруживает, что Чжунэ его слушает, возможно потому, что прошла неделя, а у него все еще нет ни одного верного решения, поэтому он продолжает, — то, что его обнаружили сейчас, не значит, что это первый Творец, в чью голову он пролез. — Чтобы вычислить его по его донору, нужно просматривать статистику по всем Творцам, и искать снижение интенсивности соединения. На это уйдет несколько лет, — парирует упертый Чжунэ, с каким-то ненормальным удовольствием выговаривая Чжинхвана за его настырность. — За это время он продырявит мозги половине Творцов и сбежит. Киму немного смешно оттого, что уверенность Ку Чжунэ в собственной непобедимости дала трещину. Он больше не говорит, что у паразита ничего не получится, он все чаще говорит, что паразит — невидимка, и, возможно, им не по зубам. Возможно стоит отпустить его, но никто из них не знает, что за пределами Хранилища, и какие у этого будут последствия. Он не знает кто проектировал это место, знает только что магнитный слой Нео-Сеула не закольцован и у него есть точка икс. Начало или конец, или что-то еще — точка в которой граница Нео-Сеула прерывается. Но он понятия не имеет, что там. Чжунэ задумчиво смотрит на часы — время позднее. Он собирает свои бумажки в картонную папку, сует ее в рюкзак. — Если он выйдет за пределы нашего информационного поля — мы его потеряем. Он не сможет вернуться. Он просто исчезнет.****
— Привет, Чану, — Чжинхван раскладывает перед ним карточки, подключает пластинки электродов. — Ты знаешь для чего нужны Творцы? Чон кивает, охотно выставляя вперед ладони. Кругляши-липучки слишком большие для его рук и их приходится обматывать вокруг запястий. Нежный рисунок вен прячется под белым манжетом электрода, на экране появляется зубчатая кривая. —Творцы нужны, чтобы строить Нео-Сеул. — Прежде чем ты станешь Творцом, я найду тебе донора, — Чжинхван улыбается, потому что того требуют правила, думая о том, что этот ребенок протянет недолго — три или четыре подключения, и никакой донор его не спасет, но это не имеет значения - его место быстро займет другой, возможно даже лучше. Чжинхван ненавидит себя за такие мысли. — Мне нужно, чтобы ты создал это, — Чану нетерпеливо приподнимается на стуле, острая линия плеч — ломается, когда Ким выбирает одну из карточек. — Не нужно ничего выдумывать, или делать картинку объемной. Просто сделай так, чтобы она ожила. Чану смотрит исподлобья, кривая на экране щетинится, как кошка. — Я смогу? — он ждет одобрения, думает Чжинхван, ждет, что кто-то скажет, что у него все получится, и Ким говорит, что он справится. Впрочем, он в этом почти уверен — первичный уровень прост, даже он может создать что-то на нем, не прибегая к помощи доноров. Мальчик долго смотрит на картинку, ерзая, кусает щеку изнутри, то откидываясь на спинку стула, то замирая на самом его краешке. Напряженные локти не могут найти опору. Он шмыгает носом, потом кивает Чжинхвану и закрывает глаза. Зрачки движутся под веками — маятниками. Когда они замирают, Ким обходит Чану и заводит пальцы за ворот форменной рубашки — там, чуть ниже пятого позвонка пластиковый корпус проводника (его установили только несколько дней назад и кожа вокруг него еще темная, еще сопротивляется). Мальчишка не реагирует — он там, внутри своей головы, там куда его поместил проводник. Чжинхван снимает крышку, обнажая плотные внутренности проводника, тонкие пластиковые нити с медными сердцевинами — уходящие внутрь тела. Он вспоминает, как когда-то один такой, еще старой модели, перегорел и мозг Творца умер, его остекленевший взгляд до сих пор иногда возникает у него перед глазами, и хоть после этого проводники заменили на более новые, Чжинхвану все равно не по себе. Нельзя доверять машинам — их механизмы лгут. Люди лгут чаще, но они делают это для чего-то, и это наполняет их ложь хоть каким-то смыслом. Машины предают всегда неожиданно и всегда не по своей вине, чаще — по воле случая, а Чжинхван ненавидит случай, который превыше расчета. Он подключается к проводнику — не полностью, для большего погружения нужна полная интеграция между Творцом, Донором и информационным полем Нео-Сеула, поэтому Ким доводит соединение до тридцати процентов — этого достаточно чтобы вывести Творца за пределы сознания и придать его мыслям некоторую форму. Он заглядывает внутрь — подернутые мутной пеленой мысли Чану лопаются как мыльные пузыри и из них растут застывшие фигурки людей и каких-то сюжетов, покрытых перепончатым налетом. Внутри головы Чон Чану — черно-белый мир. Чжинхван смотрит и ему не нравится то, что он видит. Фигурки оживают, хлопают ртами, но установленного уровня погружения недостаточно, чтобы услышать их слова или придать им большую форму. Они плоские, как выпотрошенные рыбы, и так же хлопают своими ртами. Нужную картинку он не находит. Он не знает, куда мальчик поместил ее, но искать ее не хочется. Копошиться в чужих воспоминаниях — страшно. Это жуткое место, переполненное образами, как железнодорожный вокзал, на котором все кричат вразнобой. — Тебе нужно научиться показывать только то, что от тебя требуется, — говорит Чжинхван после. Чану не успевает ответить — его тошнит (его забирают в медицинский центр, но все хорошо - поначалу так бывает со всеми).****
— Нео-Сеула не существует, на самом деле. — Но я его видел... — Чану теребит электроды на запястьях, его шея и лоб влажные от жары и волосы на висках — тоже. За окном лето, танцует в пустых глазницах высоток. Это морок. Пришел передушить все что еще осталось. — Он в голове, — Чжинхван подается вперед, — мы продаем мир по кусочкам. Знаешь сколько людей хотят забыть о том, что ты видишь за окном? Просто платите деньги и смотрите чужие сны. Все что угодно. Там можно прожить целую жизнь. Счастье по дешёвке. — Все не так, — говорит Чану, по его глазам видно — он уже на крючке, — это больше, чем мы все думаем. Мы делаем мир лучше, представь, когда туда уйдет все человечество, никому не нужно будет страдать. Они не знают, что их ждет, когда идут сюда. Чжинхван хочет рассказать ему, что это все обман — нет никакой высокой цели, нет и не будет никакого другого мира, в который они все уйдут, подключившись к Нео-Сеулу. Ничего не будет, кроме Творцов и их доноров, бесконечного конвейера Творцов, пока они не закончатся или не родятся новые — Нео-Сеул будет высасывать из них жизнь, чтобы отдать тем, кто больше заплатит. Ярмарка счастья. Чжинхван представляет себе мир, в котором одни паразитируют на других, как черви — копошатся в мозгах и жрутжрутжрут. — Как скажешь, — говорит он, выкладывая перед Чану картинки.****
Это случается снова. Кто-то из координирующего центра замечает сбой — один из доноров приходит в себя. Его Творец отключился от него, и Чжинхван не может поначалу поверить в то, что это их паразит. Но ошибки нет. Донор в панике громит свою ячейку, пытаясь выбраться наружу, но вряд ли на самом деле понимает, что происходит. Чжинхван тоже оказывается там, он видит, как тот мечется из стороны в сторону, мыча что то, его взгляд — бессмысленный. Охранники скручивают его и сотрудник медицинского отсека, просветив мутные, полуразложившиеся зрачки донора, говорит, что он себя исчерпал. Непригоден. Творец сожрал его мозг. Парня отправляют в утиль. — Это он, — говорит Ким. Начальник отдела Смотрителей не собирает их и не дает никаких приказов, и Чжинхван понимает, что был прав — паразита никто не собирается искать. Единственное, что говорит начальник — «избавьтесь от него» — и рыбье лицо пузырится от нетерпения. — Он сбежал, — отвечает Чжунэ. Чжинхван ловит его взгляд, в котором ни капли удивления, когда им наконец выдают имя паразита, и думает, что возможно только он один ни черта тут не понимает. Чжунэ пожимает плечами, говорит: — Его бы никто не выпустил отсюда живым, и он предпочел выйти через другую дверь. Я не знаю — есть ли там что то, но ведь это не важно, так? Чжинхван кивает. Их ведут к ячейке паразита, но его самого уже давно там нет. Только его тело, которое вытаскивают наружу, обрывая проводки. Чжинхван думает, что нет ничего страшнее, чем быть запертым в собственной голове, и возможно, нигде — лучше, чем здесь. — Прости, у тебя ничего не вышло, — Чжунэ накрывает тело паразита, он хмурится, Чжинхван замечает это всего на долю секунды, потом его лицо снова приобретает привычное выражение. Он не такой бесчувственный, как считают многие, просто этого недостаточно. — Нужно все подготовить для нового Творца. Чжинхван кивает. Скоро придут координаторы, перепрограммируют всю аппаратуру, введут новые данные, зададут отрезок. Его надо сначала очистить, сбросить информацию, которой его наделил предыдущий Творец, но это дело техники. У него будет совсем другой сюжет, скорее всего, тропический остров, или маленький уютный номер в гостинице, дом, где-нибудь в горах, или шумный птичий рынок. Новый Творец станет носителем информации, которой больше нет. На него будет спрос. Будет много людей, которые захотят забраться к нему в голову. «Чон Чану» — печатает Чжинхван на табличке с внешней стороны капсулы. Чон Чану, секция пятнадцать-девять-пятнадцать, ячейка седьмая.*****
До пятого сектора Старого Сеула вода никогда не добирается. Проводник, хмурый пацан с содранной щекой, тянет раскрытую ладонь вместо приветствия, выпрашивая оплату, а потом долго трясет над ухом спичечным коробком, набитым мелкой нержавейкой и кивает. Юнхен с наблюдает, как пацан высыпает содержимое коробка в мешочек и туго перевязывает куском шпагата. — Не твое дело, — предупреждает пацан, облизывая губы темным распухшим языком. Юнхену, в принципе, наплевать, и он не думает спрашивать, зачем пацану этот мусор. Они идут закоулками и подвалами, возможно, кругами, Юнхен не знает. Возможно даже, пацан заведет его в какой-нибудь тупик и убьет. За этим не заржавеет. Сон старается запомнить дорогу, но все слишком одинаковое — замытые черной водой дома с низкими, зарешеченными окнами. Жухлая трава — поезд проходит где-то совсем не далеко, за домами. Юнхен не хочет задавать вопросов; хмурый пацан — молчит. Проходит больше трех часов, прежде чем они добираются до узкого проулка, такого же, как и множество вокруг, забитого перевернутыми мусорными баками и заплесневелыми тряпками: — Здесь, — пацан снова тянет свою цепкую ладонь и нетерпеливо проверяет оплату. Недовольно морщится — мало. — Завтра проведешь меня обратно — получишь вдвое больше, — предлагает Юнхен. Пацан чешет рану на щеке, пальцы окрашиваются черным. Он задумчиво смотрит на свои ногти, а когда Юнхен предлагает несколько ампул антибиотиков сверху — соглашается. — Хозяин — немного странный тип, — говорит пацан напоследок. Он продолжает с сапом раздирать свою щеку, а потом вдруг смеется: — Не пропади там, ты мне еще должен. — Не пропаду, — ворчит Юнхен. Пацан пересекает улицу, его худая спина под плащевкой — горбится. Он оглядывается напоследок, перед тем как скрыться в щели между двумя бетонными плитами, прикрывающими вход в подвал в соседнем доме. Наверняка будет сидеть там всю ночь, ждать своих железок. Возможно, даже будет следить, чтобы Сон никуда не делся, пока не отдаст должок. Он конечно же не знает, что у Юнхена больше ничего нет — карманы пусты, осталось только на комнату и, скорее всего, его выгонят еще до рассвета, а может не пустят вовсе — он не знает местных расценок и как тут относятся к чужакам. Особенно если те из западной части города и носят на руках отметки мародеров. Чужаки приносят с собой неизвестность.*****
— Если комнату обставить правильно — она оживет. Юнхен кивает, пересчитывая мятые талоны. Его слегка потряхивает, пока хозяин ночлежки проверяет за ним, прежде чем выдать ему ключ с номерком на посеребренной цепочке. — Кто говоришь тебе рассказал обо мне? — рука хозяина замирает над стойкой регистрации; бирка покачивается на тонкой цепочке. Юнхен сглатывает, ворот рубашки вдруг становится слишком тугим. Он кусает губы; пальцы нетерпеливо мнут острый уголок фотографии в кармане. Говорит: — Ким Дживон. Он был у вас. Хозяин кивает, шамкая морщинистым, похожим на жабры, ртом, и передает парню ключи. Его взгляд задерживается на металлической цепочке номерка, прежде чем та исчезает в кармане Юнхена. Жаберный рот поджимается недовольно. — Завтра в то же время, — напоминает он. Комната находится на втором этаже: ничем не приметная темная дверь в цепочке таких же. Железные бирки с проржавелыми понизу номерами от шести до одиннадцати — пять одинаковых деревянных дверей, ведущих в пять одинаковых комнат. Юнхен достает ключ — номерок качается на цепочке, скользя по плоским зернам звеньев, — вставляет в нужную замочную скважину и поворачивает до щелчка. Ему вспоминаются слова Дживона, что-то про то, что ничего не исчезает. Это не правда. Он не наивный дурак, да, и совсем не знает, что делает здесь и почему все кажется таким неправильным. В комнате пахнет кислым потом и старостью. Этим запахом пропиталось все вокруг, особенно хозяин. Юнхен слышит его тяжелые шаги на первом этаже, и каждый раз, когда они замирают, кажется, что старик сейчас передумает, и выгонит его. Но тот видимо доволен оплатой, хоть и ожидал большего, но Юнхену сейчас нечем платить сверху, совершенно. Он ставит фотографию на полку, прежде чем начать. Все кажется глупым. Дживон бы посчитал его идиотом, Ханбин бы как всегда промолчал, решив бы что-то про себя. Юнхен немного ненавидит этих двоих, но больше у него никого нет, так что... Свою старую комнату почти не узнать на фотографии. Юнхен смотрит на нее, пытаясь восстановить образ в памяти, но это было так давно, что никак не выходит. Все — полиняло. Воспоминания распускаются в памяти красным, как маки, предупреждая - туда лучше не соваться. Юнхен и сам знает, что не нужно, но делает наоборот. Так как учил его Чжинхван - все по своим местам. Если верить ему и хозяину этой ночлежки — обставленная верно комната — оживет. Хорошо, Юнхен согласен. Он двигает кровать к окну, хоть не помнит на самом деле, где она стояла, но на фотографии виден ее угол, укрытый цветастым покрывалом — она действительно стояла под окном. Они любили смотреть на звезды, лежа на кровати. Нет, не так — Юнхен любил смотреть на нее, пока она смотрела на звезды. И слушать, как она говорит с ними. И верить, что они слышат. В груде одеял он находит похожее, остальные выносит в коридор, вместе со шкафом — на это уходит добрых полчаса, но в их комнате не было шкафа, и он все портит. Еще у них никогда не было зеркала, но была тумбочка. Ее Юнхен притаскивает из соседней комнаты, вместе с высоким, сгорбленным торшером. Этого недостаточно, потому что цвета не те, и света мало — последние три года они жили высоко, на верхнем этаже небоскреба, в старом, заброшенном номере гостиницы. Только они и солнце. Но. Проходит еще несколько часов, прежде чем Юнхен понимает — этого никогда не будет достаточно. Они уже не поднимутся к своему солнцу, потому что его нет, и, если быть честным, — их тоже уже нет, ничего не осталось. Он долго рассматривает плод своего труда, и, боже, как же это глупо, наверное, пытаться обмануть время. Оно как вирус, от которого нет лекарства. Однажды Юнхен неизбежно от него сдохнет, никаких сомнений, но еще раньше умрут все, кого он знает, потому что только так и бывает — это алгоритм жизни. Чжунэ бы сморозил какую-нибудь глубокомысленную чушь на тему смысла бытия, но его здесь нет, и это хорошо. — Что я делаю? — Юнхен рассматривает запылившийся пол под своими ботинками и выбившуюся из подвернутой штанины бело-голубую нитку. Все не так. Чжинхван наверняка бы дал мудрый совет. Он бы помог разобраться с мыслями, подсказал бы… — Ты совсем прежний, - Юнхен думает, что если кто-то играет с его воображением, то это жестоко, да, несомненно, настолько, что ему трудно поверить в такую жестокость. Ее тихий голос догоняет Юнхена в дверях, и это как ударная волна после взрыва, или как крик, достигший наивысшей точки отчаяния. В ее голосе смерть и воскрешение и это ужасно. Сон оборачивается на этот голос и не знает, как поверить своим глазам: это невозможно. У нее глаза цвета молочного шоколада, как и тогда, в последний раз, когда Юнхен ее видел. Она скрылась в дверях Хранилища, обещая им всем новую жизнь, а теперь стоит здесь, и будто бы ничуть не изменилась. — Ты тоже, — отвечает Юнхен спустя минуту, или больше, Ханбель его не торопит, терпеливо ожидая чего-то. — Где ты? — Здесь? — она улыбается, едва-едва — ее губы почти не трогает улыбка, но Юнхен знает ее наизусть, выучил вдоль и поперек, и да — она улыбается. Именно так, как делала это всегда, будто сомневается, что ей ответят. Но он всегда ей отвечал. — Да, — наверное лучше ей не знать, думает Юнхен. Он вовремя вспоминает, что это все не по-настоящему — в этом месте оживают воспоминания, но не люди. — Как думаешь, я могу забрать тебя оттуда? Ханбель хмурится, думая над ответом, и говорит спустя долгую минуту, а может и больше: — Я — всегда внутри тебя. Юнхен улыбается: точно. Это же Ханбель, его сердце, все верно. Он вспоминает, как впервые ее увидел, мелкую и худую, на первом этаже торгового центра, где сам Юнхен прятался после того, как убежища открылись после зачистки. Ханбель тоже пряталась там, среди разворованных мародерами магазинов и, по правде, у них не было причин замечать друг друга и тем более держаться вместе, но много позже, когда они негласно решили следовать друг за другом, Сон Юнхен понял — у них не было возможности поступить иначе. А потом был Новый город и поначалу всего лишь слухи вокруг башни, строящейся в его центре, а еще россказни про то, что никто не будет больше голодать. Просто «становись Творцом» и что-то там еще про спасение мира и своей души, и всего живого. Ханбель всегда нравились идеи спасения, как и ее брату. — Совсем нет звезд, — бормочет она, выглядывая через пыльное окно. Стекло звенит от ветра, мутное крошево пыли забилось в щели. Юнхен как-то болезненно улыбается, как улыбается только ей одной, и носом тычется ей между лопатками — светильник сиротливо стоит в углу, на полу разбросаны вещи. Среди них часы, но Юнхену совсем не интересно — сколько сейчас времени. Он говорит: — Мне так одиноко, — и сжимает пальцами локти Ханбель. Она сводит лопатки, капелька пота стекает вдоль позвоночника. Юнхен вдыхает запах ее кожи — и ему не верится, что все не по-настоящему. Ханбель оборачивается через плечо, ее взгляд блуждающий и мутный, как и раньше, а улыбка — на кончике языка, когда она отвечает: — Совсем-совсем прежний. Юнхену хочется разрыдаться, но не выходит. Ничего не осталось.*****
Пацан за платой приходит не один. Он приводит какого-то двухметрового бугая с расплющенным носом и большими кулаками. Не надо быть гением. Юнхен бежит от них, пока хватает дыхания, а потом бугай ловит его за рубашку и дергает назад. Он цепляет воздух, суча пятками по асфальту, а потом они бьют его, кажется, вечно. Напоследок пацан хватает его за подбородок своими черными пальцами и говорит: — Думал просто свалить, лживая тварь? — и бьет носком ботинка под ребра. Юнхен видит черные звезды и красные разводы под веками, все — полутонами. Это идеально подходит его полужизни, так что...*****
В Сеуле цветет вишня. Город одевается в белый, город — императоров и мертвых, поросший сладкой снежной вишней. Она — увечная и бесплодная, и жизни в ней ровно столько, чтобы дотянуть до холодов. Она не дает плодов. Юнхен поднимается по пожарке — в воздухе пахнет канифолью и свечным воском — местный рынок на соседней улице. Он смотрит вдаль, туда, где оканчивается белый, и из земли растут серые стены Нового Города, похожие на заросли сухой люфы. Белый туда не доходит, рвется на полпути — пунктиром. Пустота рождается из многоточий. — Ты разозлил Чжинхвана, — первое, что говорит Дживон, когда Юнхен заваливается в его берлогу. Ханбин опять где-то шатается, а Ким копошится в какой-то здоровенной железяке. У него чумазые щеки и недовольный взгляд. — Или ты идиот, или я идиот, одно из двух. Не надо было тебе рассказывать. В любом случае — они тебя больше на милю не подпустят к Хранилищу. — Я ходил всего однажды. Ты мне соврал — это все хрень какая-то. Дживон бросает в его сторону быстрый взгляд и хмыкает. Язык проходится по его ранкам на губах. — Хватит врать - ты придумал себе иллюзию и поверил в нее, и теперь осознание ее иллюзорности причиняет тебе боль. Вот и все, ее больше нет, — Дживон обмакивает кончик паяльника в расплавленный металл, прижимает обернутые цветастой изолентой провода. Ему не до Юнхена, да и вообще не до чего, кажется. — А ты? Зачем ты туда ходил? Дживон вскидывает лохматую голову. Он шипит, присмолив палец, и глядит дико, будто поверить не может в такую наглость. Юнхен поджимает губы, зная, что ничего кроме «не твое дело» ему не услышать, но Дживон говорит: — Юнхен-а, мы все ходим туда за этим. — И Ханбин тоже? — Ханбин нет. Юнхен задумывается — как он сможет жить как раньше, и не было ли это все ошибкой. Одно он знает наверняка — это было подло, со стороны Дживона — так с ним поступить. Ким вскидывается, будто знает о чем Юнхен думает и ворчит что-то про неблагодарных друзей, которые его окружают, и про мир, который летит к чертям; он тихо бесится, а потом вдруг говорит: — Это не было то, чего ты хотел. Это было то, что тебе нужно. Поэтому я тебе рассказал. — И чем мне это поможет? — Ничем. Тебе не нужна помощь, тебе нужно перестать быть сопливым дерьмом. — Это жестоко. Дживон как обычно смотрит в глаза внимательно, заставляя Юнхена чувствовать себя одной из тех железных штуковин, которые Ким по много раз разбирает и собирает, пытаясь заставить работать. Это ужасное чувство, будто Дживон пытается его забраковать, хотя, эй, какого черта? Юнхен думает о том, что кто-то должен сообщить Дживону, что никто не давал ему права лезть другим в душу. Он говорит это и еще что тому пора бы прекратить думать, что он знает все обо всех. — Ты трус. Ты отпустил ее, потому что испугался, — говорит Дживон. — и она решилась на такой шаг. А теперь тебе надо бросить ее еще раз, чтобы прекратить все это. — Я ее не бросал. Я отпустил ее, потому что она этого хотела. — Ты ее бросил. Вещи надо называть своими именами, иначе люди начинают забывать их значение, — Дживон отворачивается, — Ханбин так страдал из-за этого. Из-за того, что не удержал ее, из-за того, что ты ее не остановил. Примотанная к перекладине на потолке трескуче горит лампочка. В глазах Дживона – осколки, слова у него на губах — горькие. — Она ведь так любила тебя. В воздухе — горечь. В Юнхене - тоже.******
Уже к вечеру первого дня Дживон понимает, почему Ким Донхека называют "карантинным". Драка завязывается в столовой: Ким орет и машет руками, разбрасывая вокруг себя столовые приборы, потому что его не пускают за общий стол. Он плюется и вопит, пытается уцепиться за свой стул, распугивая криками девчонок. Кто-то из старших встает со своего места и, схватив его за ворот рубашки, утаскивает прочь. Донхек истошно вопит: его запирают в одной из пустующих комнат. Сердобольные девчонки относят ему хлеб и немного риса в железной чашке, но он все равно не унимается. Ночью Дживон просыпается от дыхания на коже: Донхек сидит на полу возле его кровати и рассматривает его лицо. Дживон отбрыкивается, ругается; глаза у Кима в темноте ягодно-черные, влажные, а пальцы на одеяле Дживона белые и неровные. — Какого черта тебе надо? Донхек лижет губы и отползает в проход между кроватями; на его плечах крошево отслоившейся кожи и темные мазки крови. Крик Дживона будит кого-то из ребят, быстро поднимается шум. Старшие тащат кричащего Донхека до двери и запирают снаружи. На двери черным маркером: «зараженный». У него там подстилка и одеяло. Кровати нет. На его кровати теперь спит Дживон.******
Убежище оживает на рассвете. Старшие уходят за водой в подземное хранилище, девчонки идут готовить завтрак. С Дживоном остаются двое — молчаливый гигант с лицом убийцы и мелкий прилипала, который без него никуда. Они ведут Кима в медотсек, все это время гигант держится поодаль, и мальчик уверен — думает о том, как сожрать его, Дживона, чтобы никто не заметил. Его мелкий дружок наверняка не откажется постоять на стрёме. В дальнем коридоре они встречают Донхека. Он ворчит, сидя на металлическом полу. У него бред и горячка, проплешины в волосах стали больше. — Как он заразился? — спрашивает Дживон, всматриваясь в застывшее лицо Донхека, покрытое испариной. — Он таким уже пришел. — Теперь все умрут? — Док сказал, что зараза передается через кровь. Просто держись от этого психа подальше. — Чего не выгоните его? — Он свой, — здоровяк косится на Дживона, его лицо рябое от трескучих ламп, мерцающих под потолком. Стены тоже рябые, новенькая штукатурка оставляет творожистые следы на рукаве рубашки, когда Ким задевает ее локтем. Он осторожно кивает в ответ, здоровяк идет дальше. Больше вопросов не возникает.******
Дживону семь, когда все начинается. Он не знает, где его родители, в общей сутолоке человеческого потока его выносит на улицу, крики смешиваются в оглушительный вой — он красный, как кровь, и окрашивает последние часы умирающего города. Лица вокруг тоже красные, пятнами — пылающие мальвы под огненным солнцем. Родителей Дживон больше не встречает. Его выхватывает из толпы мужчина в пятнистой форме и заталкивает в длинный грузовик. Там душно и много других детей, они смотрят на него из темноты запертого кузова, но никто так и не решается подойти. Их всех высаживают в следующие несколько часов, по разным убежищам. Дживона — последним. Водитель долго ругается с рослым мужчиной, из охраны, потому что у Дживона никаких документов и никаких гарантий того, что он еще не заразился, но водитель достает пистолет из-за брючного ремня и все проблемы сразу решаются. Ким Дживон тогда еще не знает про карантинные зоны, про зараженных, которыми они кишат, и про то, что покинуть убежище он сможет только через пять лет. Ему кажется — все не взаправду.******
В убежище двадцать восемь комнат — на верхнем уровне и семьдесят четыре на нижнем. Дживон живет на нижнем, механическое сердце генератора бьется прямо у него над головой, стоит поднять взгляд — шестеренки движутся, и эти длинные металлические лапы, которыми он перебирает, того гляди сцапают и утащат в жернов. У генератора плохое чувство юмора, он барахлит частенько и отключается раз в пару месяцев, вызывая панику местных. Генератор — капризный Бог, которого невозможно купить ни дарами, ни жертвами, однажды он умрет, и погребет их всех вместе с собой, и Дживону эта идея совсем не нравится. Он прячется между входом в подземное хранилище воды и лестницей на верхний уровень, пока все заняты отрубившимся генератором. В стенах непривычное молчание, и Дживон думает, что, если генератор не починят, — они наконец выйдут отсюда, хотя старшие говорят, что этого делать никак нельзя - на поверхности опасно. Не опасней, чем здесь, думает мальчик, заприметив в дальнем коридоре Донхека. Они знакомы чуть больше года, за это время тот побывал в изоляторе трижды, но врач сказал — он не опасен, и все почти успокоились. Ким наблюдает из своего угла, как Донхек тащится вдоль коридора, смотря себе под ноги — его ботинки цепляются друг за друга, на правом немного отстает подошва. — Эй, Донхек-а! - младший вскидывает голову, его глаза в полутьме коридора блестят по-кошачьи. Он находит Дживона взглядом, мнется с полминуты, решая что-то и, прошмыгнув мимо входа в большой зал, заползает к нему под лестницу. Дживону десять и впервые за год, что находится здесь, он позволяет себе взять кого-то за руку. Ему страшно, как и всем, и Донхек сжимает его пальцы, улыбаясь криво. — Все будет хорошо.******
Дживону девять, когда он прячет первый труп. Донхек ничего не говорит, ни на следующий день, ни через неделю. Он помогает затолкать останки и окровавленную одежду в центральный слив, а потом прячется где-то почти три недели. Он не появляется в столовой, и в свою каморку не приходит, но все привыкли к его отсутствию, и никто не собирается его искать. Что важнее — никто не собирается его искать в связи с исчезновением того молчаливого мужчины из тридцатой комнаты, даже его соседи. По счастливой случайности, когда центральный слив забивается и его находят — его тело настолько сгнило, что следов зубов не разглядеть. Это признается самоубийством. Дело закрыто. Донхек возвращается.******
Второй труп случается через полгода. Дживон пытается оттащить Донхека от тела, разбитого судорогой, но он вырывается, раздирает чужую грудь ногтями и сует липкие пальцы в рот. Слюна бежит у него по подбородку, мочит воротник кофты, он грызет свои пальцы и воет от боли, но не может остановиться. Дживон в ужасе, он вытаскивает ремень из брюк, вырвав шлевки и лупит Донхека по спине и лицу, когда тот оборачивается. В его глазах — непонимание. Он скулит, закрывая руками лицо, острые локти линуются длинными темными полосами — ремень жалит его кожу, рвет ее как бумагу. Потом, когда Дживон выбивается из сил, он снова ползет к телу, и отогнать его второй раз никак не получается. Но этого хватает, чтобы утолить его голод почти на три месяца и, единственное, о чем просит его Дживон — забирать самых неприметных. Тех, кого никто не замечает, тех, чьи имена никому не известны. Он смотрит, пока младший доедает тела, а потом слушает, пока он говорит. Все его «я не хотел», «помоги мне», «никак не остановиться» — тяжелые и ленивые, тупые, как напившиеся воды облака, — они с трудом выходят из его рта, режутся о сколотые резцы, которыми он грызет кости, пытаясь добраться до сладкого мозга внутри. Его лицо озаряется, когда он рассказывает Дживону: — То, что я чувствую, когда делаю это — счастье, — он улыбается, торопливо мажет рукавом по влажному уголку губ. Он рассказывает старшему о том, что такое — быть им и кормить то, что живет внутри него, и это действительно выглядит как счастье — Дживон видит, какое удовольствие доставляет Донхеку вспоминать вкус человеческого мяса, его глаза сияют, но спустя какое-то время, он вдруг хмурится, тянется пальцами к вымазанной ржавчиной щеке и трет кожу под глазом, ему мешается попавшая в глаз ресница. Он говорит: — Но не потом. Потом, будто все выскребли. Никакого счастья. — Тебе не жаль их? Младший смотрит удивленно, забыв о реснице, его рука замирает в воздухе, кончик ногтя продавливает в щеке маленькую уродливую ямку. Он ничего не отвечает. Это тоже ответ.******
Дживон ненавидит эту приставучую девчонку, которая живет по соседству. Ей тоже почти двенадцать, и она знает про тебя всё. Ким видит ее в столовой и в большом зале, в комнатке, где их обучают правописанию и математике, и что уж совсем странно — в одной из каморок нижнего уровня, где мальчишек учат разбираться в генераторе. Она везде и всюду, и ее улыбка доводит Дживона до нервного тика, но другим мальчишкам она нравится — и ее не прогоняют. Она сидит тихонько позади всех и наблюдает. Она постоянно за всеми наблюдает своими огромными глазищами. — Дживон-а, ты дружишь с Донхеком? — Чего тебе надо, Яна? Девчонка пугается, ее губы вытягиваются в удивленную «о», мягкий локон спадает с плеча, путаясь среди бусинок на ее свитере. Ким смотрит на эти бусинки, на тонкую шерсть свитера и говорит: — Отвали. Она находит его спустя неделю или больше, мальчишки переглядываются, бросая заинтересованные взгляды. Он отстает от ребят, дожидается, пока Яна подойдет. На ней: платье, припылено-синее, чуть коротковатое — она почти выросла из него. Дживон смотрит на ее взволнованное лицо, на сухие губы и после — на резко вздымающуюся грудь. — Донхек — он странный, ты должен быть осторожен! Я проследила за ним и мне кажется он совсем не вылечился, понимаешь? Дживон? — Я убью тебя, — говорит он. Яна хлопает глазами, зрачки у нее лихорадочно узкие, как кончик иглы, а радужка жилистая, словно разгрызенный пополам леденец, льдисто-синий. Дживон знает — она не замолчит, и теперь им надо быть вдвойне осторожными. Еще он знает, что пути обратно не будет. Или она, или они.******
Она становится последней. Дживон понимает это прежде, чем это происходит, и тащит Донхека к выходу, через весь верхний уровень. У них в запасе пара часов — может. Может — меньше. Она находит их там. Дживон решает, что у них нет выбора. Пока Ким возится с дверью, которую никто не открывал почти пять лет, —Ким забивается в угол, боязливо косясь в его сторону. Ржавые петли говорят мертвыми голосами. Он распахивает дверь, впуская сырой ночной воздух, он густой и горький, с привкусом цветущей в садах желтой акации. — Надо бежать, — говорит он тихо, тревожно вглядываясь в ночь, темную и прозрачную, как речная вода на рассвете, — сейчас. Донхек глядит на него исподлобья — у него черные губы и распухший черный язык, и раскрытый провал рта тоже черный. Он дышит тяжело, с глухим свистом, горьковатые капли, срываются с кончика носа на губы и подбородок, щиплют мелкие царапинки. — Не бойся, — говорит Дживон. — Я не хочу уходить. — Они убьют тебя! И меня тоже. Ты хочешь этого? Донхек жмурится, сдавливая липкими пальцами виски. Он мычит, давясь своим распухшим языком, проталкивает его между зубов, — никто не узнает, он уверен, а если и узнает, на него не подумают. Но Дживон качает головой, и Ким воет из своего угла. — Нет! Он скулит и лупит себя по голове раскрытыми ладонями. За дверным проемом больной оскал полумесяца, а по полу разбросаны кости, с заветренными серыми сухожилиями и блестящими круглыми суставами. От девчонки ничего не осталось, кроме черного от крови свитера (бусины мерцают в темноте, воруя тусклый свет). — Донхек! - Дживон садится рядом, одергивает футболку и сдавливает пальцами его подбородок, но пальцы все время соскальзывают, и он злится сильнее, дергает младшего за ворот мокрой рубашки и хватает за горло. — Они знают! Убежище — маленький замкнутый мирок, коробка, запечатанная со всех сторон: кроме него, больше некому. Ким поджимает губы, его щеки еще носят оттенок детской припухлости, и на запястьях тоже складочки, но в глазах — понимание. Он знает — ничего не будет как раньше, за ним не вернется мама, не придет отец — он так и будет здесь изгоем, пока не загнется, или не перебьет их всех. — Ты болен, Донхек-а, но я тебя не оставлю. Ты думаешь, что здесь безопасно, и что эти люди тебя спасут, но нам никто не нужен. Мы справимся сами. Вдвоем. Дживон тянет его за собой, к выходу, обещая, что там будет иначе. Они покидают убежище перед рассветом — небо черное-черное, каким ему и полагается быть, а звезды блеклые и молчат. Дживон хочет чувствовать безопасность.******
Когда Донхека убивают во время зачистки — они все еще молчат, и все внутри Дживона тоже — он смотрит на темное отверстие в худой шее Донхека, из которой течет мутная черная кровь. Кто-то лезет пальцами ему в рот, оттягивает губы: — Смотри, какие клыки у этой твари! — они смеются, хлопая Дживона по плечам, говорят, что он спасен, эй, парень, ты жив — говорят они, но это не правда. Ему некуда идти и незачем тоже, и он кивает, когда его спрашивают: — Хочешь стать Творцом?*
Когда он встречает Ханбина и Чжинхвана, чувство, что прошлое —