Вечное лето

Влага стала для сухой весны катализатором, и весна незаметно набирала силу, чтобы взорваться любовью. Каждый вдох, совершаемый мной, насыщал лёгкие удивительно свежими ароматами, терпко отдающими тоской по прошедшим годам и прошлым вёснам. Я смотрела, как между парт разгуливал олень и как незыблемо колыхалась трава под доской. И когда во время учебных часов меня вновь захлестнул туман Междумирья, я почувствовала, что словно испачкалась в чём-то — моё сердце окунули в воск. Вместе с Акселом рвали тяжёлые апельсины, устроившись на крыше школы, как всегда молча. Безумно любимые душистые апельсины, но я не почувствовала ни вкуса, ни аромата, будто ела пыль. А затем это поселилось и в нашем доме, и я помню первую встречу. Я часто пропускала занятия в старшей школе, и тогда, распластавшись на кухонном диване, и увидела, как напротив, у меня в ногах, совсем как кот, сидело нечто. То был чёрный сгусток, будто дыра в пространстве. От неё веяло весенней свежестью, такой искренней и неуловимой, такой трогательной и печальной. От неё веяло мускусом, которым пахла шерсть оленя, шагающего сквозь вечную зелень, покуда день не устанет сменять ночь. От неё пахло родниковой водой и дождями, идущими над безлюдными далями, вечно красивыми. Я встала и направилась в свою комнату, попутно захватив из прихожей шарф и повязав его на адски раздираемое изнутри горло — ангина семимильными шагами разгуливала в ту зиму по Швеции. Войдя в спальню, я заперлась. Висящая гитара соскочила с петли, и я подобрала её, осторожно пятясь к кровати. Ужасающе громким показался звук уведомления смс от Аксела, и я долго не решалась отвечать на послание апельсинного друга. Я села на кровать, подтянула под себя ноги и, не позволив вслушиваться в стук за дверью, стала играть до тех пор, пока на пальцах не показалась кровь. С того времени я не могла ничего распробовать. Вся еда обращалась в пыль, а горло нарывало ещё сильнее. Весна окончательно заполнила собой всё. Оно не пускало меня за стены собственной квартиры. Месяц не выходила из дома и не видела мать, хотя слышала, как она приходила с работы, как готовила ужин (и звуки кастрюль гремели невыносимо громко по ставшей необъятной кухне), как смотрела телевизор, разговаривала по телефону, и звуки её голоса вместе с домашним шумом были спутанным комком, как сигнал радио, которое ты никак не можешь настроить. Я видела свет из-под её двери, когда она читала перед сном, свет, подобный тому, что струится из морских глубин. Иногда она даже отвечала мне через стену наших комнат, и я сидела часами, в ожидании услышать её записанный в цикличной бесконечности голос. Я даже не могла позвать на помощь — оно услышит, притопчет ко мне, и тогда будет много страха и много боли. Я пыталась вломиться в спальню матери. Дверь, ведущая в её комнату, была вся в трещинах, побитая, как и я, вся в водорослях, которые я рвала руками, но не поддавалась ни на дюйм. Оно всегда было рядом, и мне казалось, наблюдало даже тогда, когда спало. В доме всегда царила беззвёздная ночь, и даже встав на свою постель, я не могла нащупать потолок там, где он всегда был. В квартире становилось всё темнее и темнее, и когда включала свет, он почти ничего не давал. Я стояла у окна и, отведя зелёную занавесь в сторону, глядела на то, как шнырялись по дороге машины шаровыми молниями, источающими яшмовый свет, такой холодный, далёкий и любимый. Зеленью чернел заброшенный кинотеатр, который мы с Акселом знали вдоль и поперёк. И, боже, как странно чувствовала себя, когда там, за окном, было моё спасение — главное, унести ноги, — и его отделяло от меня всего лишь бетонная стена да двойной старый стеклопакет, в проёме которого куча пыли и мёртвых стрекоз. Голову словно пронзило стрелой. Я ощутила то, как оно отвернулось, усыплённое моей покорностью. Это было похоже на вырывание хребта, который долго тянули из спины с нереальной силой. Вроде и рад, что закончилось, но боль такая, что только и мечтаешь о том, чтобы тело не существовало вовсе. В темноте, почти не различая каких-либо очертаний предметов, я подошла к тумбочке, останавливаясь после каждых трёх шагов и прислушиваясь. Открыла нижние дверцы и вывалила всё содержимое на кровать. Листы бумаги с анатомическими рисунками костей, гербарии в учебнике по физике, засохший шиповник. Руки хорошо знали все эти предметы. Мешочек с засохшей дикой розой — наш любимый с матерью цветок — прижала к носу и тянула, тянула воздух, пережимая в пыль хрупкие лепестки под тканью. Выпотрошив тумбу, взяла ножницы и подошла к окну: кидаться напролом и упасть на осколки было страшно. Из-под старых рам кожу холодил едва ощутимый сквозняк. Всё внутри дрожало от того, что сейчас меня либо разорвут на куски, либо я сумею выбраться. Я вонзила лезвие ножниц в окно, и оно просто мягко вошло в стекло, не было даже трещин, и меня окружил яшмовый ад. С хрустом и визгом я вела ножницами по окну, от верхнего правого конца до левого нижнего, потом, обливаясь слезами, отзеркалила действие. Стекло не ломалось. Аккуратный крест, аккуратные ложбинки с горками микроскопической стружки по берегам. Я бросилась к окаменевшим ручкам и, даже не пытаясь повернуть их, потянула на себя. Тянула так долго, что на плечи, казалось, вылили расплавленный свинец. Безрезультатно. Стекло поддалось только на третий прямой удар. Солёный воздух кинулся в лицо, и кривые клыки стекла вошли в ступни. Я кинулась с третьего этажа вниз на землю, крича то ли от испуга, то ли от сводящего с ума облегчения, то ли от всего разом. Люди, люди, люди. В темноте они цвели зелёным, обращая свои лучи на меня, как свет прожекторов. Я неслась на всех ногах по снегу, слякоти, шлёпая по холодному асфальту, подгоняемая лучами маятниковых прожекторов. Я слышала, как звала меня мать, и с разбегу нырнула в новую волну истерики. Я видела, как зелёные фонари выхватывали из темени рябь падающего мокрого снега, как размывались под его занавесью светофоры и всё ещё прижимала ножницы к груди, а огни проносились в разных направлениях, утягивая куда-то, и я падала, а они летели вверх, как планеты от летающего корабля, сбивая с толку. На незнакомом проспекте сознание провалилось. Вода затекала в нос, в уши, в рот, плескалось бурей о стенки горла, и мокнул застрявший в горле кусок скалы. Чёрные волны бросали из стороны в сторону, перекручивали кости, а ноги чувствовали, что дно было где-то далеко-далеко под ними. Над головой цвела весна. Она лопалась, как почки, вешними грозами, и так свежо пахло смертью и необъятным пространством воды. Эбеновые небеса волновались как обезумевшее море. Они крошились молниями и падали осколками мне на голову, и дождь шёл из осколков, и осколками наполнялось чернильное море, и осколки резали, пронзали, рвали и дробили, заставляя дрожать от удовольствия и любви. Я слышала заунывное гудение распахнувшихся глубин, похожее на самую сладкую колыбельную. Многочисленные маятники, будто стоявшие на другом конце неба, будто потерянные, неразборчиво метали снопы света в разные стороны, словно в муке одиночества беспорядочно пытаясь отыскать корабли. Волны, волны, волны, за горизонтом, дальше, весь шар земной — как первозданное Господом море. Время от времени оно накрывало меня с головой, я в панике выныривала и старалась дышать, стремилась к колючему воздуху, и снова сверкали молнии. Перед каждым ударом грозы мир непонимающе замирал космической мглой, чтобы потом самоуничтожиться. Я теряла слух и зрение. Я бесцельно барахталась в кидающейся вразнобой воде, и когда опускалась в чернила с головой, с огромным трудом собирала остатки самообладания и вновь всплывала. Держаться по пояс не выходило — лишь по шею. Вода заливала глаза, и ощущение было такое, будто хочешь спать, или под веками елозит песок, но я видела: в десятке метров от меня — удивительно, но правда; в такие моменты ты готов поверить во что угодно — был пятачок скалы, а на нём — работающий фонарь, нещадно качающийся, но державшийся на своём месте, не слетая. Меня отбрасывало от острова, хоть я и стремилась к нему всеми силами, и мышцы уже зверски изнывали, грозясь отказать телу. В спину ударила огромная волна, ускоряя вперёд, и спасительный остров мгновенно начал приближаться. Несколько секунд вода свободно несла меня, рассекая время, и даже если бы я захотела — я не смогла бы противиться этому, — и с силой швырнула животом об скалу, и внутренности будто перемешало между собой. Если бы не выбросившиеся вперёд руки, распластавшиеся на камне, я бы точно ушла ко дну. Вцепилась пальцами в платформу, и от слишком сильного рывка ногти отделились от них. Подтянулась и вскарабкалась наверх, упала, и всё внутри окончательно выжгло смерчем боли. Под собой чувствовала твёрдую опору, закрыла глаза и просто лежала, понемногу впуская в себя кислород, обволакиваемая кружащимся, как карусель, Эребом. Вишнёвая кровь с пальцев сливалась с одержимостью волн. Было так спокойно, так безмятежно и бесконечно хорошо. После того, как я пришла в сознание, открыла глаза. И над головой, казалось бы, так низко, всё ещё висело оно — гремящее, ноющее небо, исторгающее лишь хаос и ужас. Я подняла руку и ничего не ощутила под ладонью. Домашняя одежда потяжелела, словно доспехи, второй кожей приваливая к земле наравне с режущими потоками. Делала планомерные вздохи. Мокро. Мокро. Мокрая одежда, мокрая кожа, мокрые, пропитанные тяжестью взбитых Посейдоном волн волосы, липнущие к лицу, плескался океан огня в лёгких и вот-вот выбьется через горло бумажной чайкой. Фонарь светил, черниль всё так же отчаянно не находила себе места, врываясь на островок, на котором я едва ли помещалась. Прижимала ножницы к груди и смотрела, как беспощадно буравила Геенна земной шар. Я ждала. К ногам льнула вода, лизала камень и постепенно затопляла по краям мой дом. Вокруг кружили сотни кораблей в тесную обнимку с цунами. Борей грозил сорвать обратно в скорбящие пучины. Лишь когда мимо пронёсся поезд, я поняла, что представляла собой затопляемая платформа. Это была станция. Но если есть станция, должен быть и пассажир. Его двери распахнулись передо мной, и бахромистое от ливня пространство осветилось белым электричеством, будто в объятья принимают тысячи вольт, то — нарывающие низины туч. Ступила в единственный вагон и села в самый дальний конец. Здесь не было теней. Поезд повёз меня далеко-далеко, и за его стенами заунывно ревел шторм, ломающий корабли, как игрушки. Я видела уходящие в нефть мачты. Лопнувшая вишня заката стекала по небу. Вдали виднелось тусклое золото берега. Я нашла себя идущей по еловому бору, на запах моря. Казалось, что ноги путались не в корнях, а в водорослях, что ступала я по илистому дну, и от давления воды выворачивало наизнанку. Хотелось сесть (всплыть) прямо на мокрую землю от усталости. Мне было спокойно и хорошо. Я вытянула ладони вперёд, плывя по пространству и разгребая его, распутывая, нанизывая себя на дремлющую материю. А потом, открыв глаза, услышала, как под ногами что-то гремело и падало в никуда — тело покачивалось на скалистом обрыве, а за спиной остался лес. Я сейчас же разбилась бы на атомы и кинулась вниз, омывшись метаморфозой. Вместе с криком чаек в уши ударил короткий мужской оклик, а затем что-то твёрдое опустилось под локти, а тело без моих усилий рвануло назад. Я упала пришельцу в ноги, и сердце забилось быстрее — гораздо быстрее, нежели тогда, когда подо мной расстилалась бездна. Это был страшный парнишка со множеством родимых пятен, складывающихся в созвездия на левой щеке. Страх заставил внимание сконцентрироваться. Я подробно его рассмотрела. На нём было подобие сталкерской экипировки, обвисшей на костлявом теле мешком, на поясе — кожаная гармошка одного несчастного патронташа, самодельный, почти что пустой рюкзак, истерзанный большими грубыми швами. Как странно было лицезреть его, будто сквозь водную гладь просматривающегося, здесь, как необычно и дико. Громоздкий, он показался мне медведем с космосом вместо лица. Рядом лежал его магнум (позже я удивилась, насколько хорошо можно подготовиться к охоте в таких условиях), который он тут же поднял и направил на меня. Я вновь медлила вместо того, чтобы отреагировать быстрее. Внутри в одно мгновение выросла чёрная дыра, и где-то за спиной вдруг загудело море. Мне в лицо ткнулась безразличной мордой его овчарка. Это настолько сильно не вписалось во мрачную картину, что я бы рассмеялась в голос, если бы видела себя со стороны. Затем собака протрусила за спину хозяина, и её внимание тут же привлекли висящие в августовском воздухе стрекозы. Знали бы вы, господи, знали бы, какой валун свалился с моего сердца, когда я увидела на его лице сомнение и удивление. Видимо, парень действительно доверял этой дворняге. Я не сразу расслышала его голос, не сразу поняла, что он обращался ко мне. Вынырнула наружу событий, с секунды три, будто обухом ударенная, будто рыба на берегу, от безумия в песок зарывающаяся, не могла понять, что же, чёрт побери, произошло, очнулась и выпалила, что ничего не помню. Охотник опустил револьвер и протянул мне другую руку, на которой яркими рыжими пятнами выделялись костяшки и кончики пальцев. Всё-таки ничто не могло подавить мой ужас при виде живого человека. Лес вытянулся куда-то ввысь… Я — зеркало, его отражающее. Он взял меня за руку и поднял с земли. Мы представились друг другу, я с силой проглотила кошмарное чувство, и юноша сделался очень дружелюбным и спокойным. Звали его Ганс Хольмквист — он был одним из жильцов побережья и добывал на пропитание себе, Братьям и Сёстрам охотой. Не медля, он предложил мне последовать за ним и сказал, что за посильную работу мне могут обеспечить и еду, и кров. Я не могла поверить своим ушам. Мне казалось, что через несколько мгновений он рассмеётся и пошлёт меня куда подальше. Мне даже показалось, как он сказал: «У тебя что, слуховые галлюцинации? Проваливай отсюда, сука, пока я не изрешетил тебя». Но этого не случилось. Ганс глянул на меня: — Что-то не так? Сердце будто иглой прожгли — неужели все мои эмоции были написаны на лице? Я мотнула головой, но на слова сил не нашла, как ни старалась. Больно, стыдно — перед собой в первую очередь, — стало от собственной беспомощности, и глаза вновь закололо. Ганс по-доброму усмехнулся, будто для него это было не более чем забавой. И всё-таки от сердца у меня немного отлегло. Похоже, об охоте он совсем забыл, или добытчик из него никудышный, или улов был крайне плохой, но, видимо, парню ничего не оставалось, кроме как показывать мне дорогу. Я же слепо доверилась ему, потому как не представляла участи хуже, чем остаться в полном неведении в открытом, населённом безумием мире без продовольствия и каких-либо средств самозащиты. Даже в случае чего у меня не было абсолютно никаких путей к отступлению, если этот «Медведь» окажется угрозой моей жизни. Но знание абсурдности не могло утихомирить шевеление надежды на лучшее. Опасности по крайней мере юноша не внушал. Мы повернули обратно к лесу и через несколько километров вышли на разбитую ленту широкого шоссе. Стояла поистине удивительная тишина. Я могла оценить размеры леса со стороны — он был до такой степени густ и бесконечен, что в его сердцевине, между величественных корабельных сосен, даже при свете дня царила синеватая темень, скрывающая в своих однотонных разводах мощные стволы и низкие изумрудные лапища, под которыми могли укрываться целые города. Мне захотелось обернуться куницей, спрятаться в низких, вечнозелёных ветвях елей, да там и помереть. По другую сторону я могла видеть то, что влекло меня изначально и всё ещё нещадно тянуло к себе — грязный берег и большую воду, гуляющий по ней похожий на пар туман. На скалах сидели множества и множества птиц. Рядом с нами весело, вприпрыжку плелась овчарка, по-видимому, совершенно меня не замечающая и даже как-то сторонящаяся, но активно размахивающая хвостом и сующая влажный нос под руку Ганса. Его пальцы легко проходились по голове пса, и глаза животного приобретали особенный блеск. Счастье — именно это я могла сказать, глядя в тёмные глаза овчарки. Ну и ладно. Я тихо радовалась, что хоть кто-то из нас не был измотан и не чувствовал себя подавленно и отвратно. Как-то по пути мой внезапный «дорожный» обронил единственную фразу, что привело меня сюда, к нему, не что иное, как провидение. Я задумалась над этими словами надолго. Мне бы страсть как хотелось верить Гансу, потому что кроме веры в провидение у меня ничего не осталось. А может быть, и не было, прямо точь-в-точь как у бедной Рози. Ноги не гнулись, силы были исчерпаны донельзя, а что попутчику, что его собаке долгий путь был нипочём. Я чувствовала, что если с минуты на минуту мы не придём, то я лягу на асфальт и буду лежать под небом и бором под боком с уже начавших опускаться на землю сумерек до самой глубокой ночи, переводя измотанный дух. Слова Ганса о том, что осталось немного, ободрили и даже придали сил, но затем усталость навалилась на меня с новой, поистине ужасающей мощью, и даже завораживающие ландшафты уже не могли отвлечь мой разум и унести мысли о молящих об отдыхе мышцах вслед за ароматным от хвои и соли ветром. Наряду со всем этим нутро выгрызало осознание собственной слабости и нулевой выносливости. По едва заметной дорожке красного песка, сворачивающей на юго-восток, к морю, близ развороченного столба с оборвавшимися линиями электропередач, егерь с ношей в виде моей уставшей тушки добрались до нужного дома. До единственного дома на всём побережье. Как только тот начал показываться на горизонте, — я была уверена, что это и был пункт назначения, — мне захотелось кричать от радости. Я ожидала, что Ганс скажет мне хоть что-то, но он молчал, сохраняя безмятежное, какое-то сонливое выражение лица. Видимо, он либо позабыл, что кто-то находился рядом, не считая собаки, либо не счёл нужным что-либо пояснять, и с этим я была в глубине души согласна. Ресторан являлся высокой избушкой с бледными от времени красными узкими дверьми с пилястрами и таким же выцветшим фронтоном, покатой крышей, под которой был вырезан из дерева шар человеческой головы. Голова возвышалась над шершавым еловым косяком, закрыв глаза и растянув деревянные губы в мимолётной блаженной ухмылке. Под нею же чернело неясное граффити. Природная тишина сохранилась, усилился только монотонный отдалённый шум волн. Людей слышно не было, и стало тревожно. Когда Ганс, ступая тяжёлыми сапогами по песчаной, занесённой ветками тропинке, подошёл ко входу в таинственный, незнакомый мне и от того и пугающий мир, потянулся к ручке, в ноги будто забили гвозди, и захотелось крикнуть что было сил не делать этого, не открывать дверь. «Что с тобою, Изольда? — спросила я себя. — Ты странно себя ведёшь. Усмирись, иначе будет хуже». «Иначе будет хуже». Сделала глубокий вдох, радость окончательно улетучилась, дрожь усилилась, измор забылся. Я искренне не понимала, откуда пришёл, из-под каких оснований вылез этот гадкий парализующий страх, не помогали даже напоминания себе, что я не долбаный Робинзон Крузо, что мне необходимо пристанище, что здесь способны приютить меня хотя бы на первое время, что… — Что всё время дрожишь? — зелёные глаза Хольмквиста так и затянули в себя. — Всё хорошо. Помни об этом. Тебя никто не обидит и не тронет. Как только мысли хотели ринуться в другое русло, нам самим открыли и заехали дверью по его подбородку. Он показушно скривился, и внезапно захотелось улыбнуться. Охотника, чихнувшую овчарку и меня встретил мужчина лет тридцати с пачкой самокруток и огнивом в руках. Позади него стелился коридор, и внимание привлекла виднеющаяся на фоне окна лестница, ведущая на второй этаж. Затем за его спиной показались две женские фигуры. — Мы договорились, что ты отстаёшь от группы не менее чем на полчаса. Я и Френк уже хотели отправиться за тобой. — Прости, — мой попутчик вновь оскалился. — Но посмотри, кого я привёл. — Ладно, — мужчина расставил руки и ноги, поставил ладонь на пояс, локтем другой руки упёрся в косяк, пальцами потёр переносицу. Затем ожидающе взглянул на меня. Ганс наверняка предугадал моё состояние и ответил за меня. Я готова была целовать его следы за это. Уже приготовилась к тому, что дадут мне от ворот поворот («А как могло быть иначе? Ты позволила себе надеяться на что-то большее?»), рисовала в сознании самые нелепые, но тогда казавшиеся правдоподобными исходы событий, готовилась к самому худшему. Этот мужчина показался мне каким-то диким существом, монстром, у которого в руках были не только сигареты и огниво, но и моя судьба и жизнь. — Признаться, я не был готов принимать гостей сегодня, — в голосе сквозила с трудом удерживаемая вселенская усталость. Наверняка день выдался крайне тяжёлым. — Будешь должна. В тесноте, да не в обиде, найдём подходящее занятие. Но Господи, завтра, завтра, завтра. — Дэв, можешь на меня положиться. Я думаю, её можно отдать в руки Алисе или Марте, — фигуры за спиной мужчины зашевелились. — Разбираться с этими мегерами будешь сам, — он вышел, чиркнул огнивом, зажёг папиросу и затянулся. — Не всё коту масленица, — подтвердил он. — За мной, — кивнул он мне, и в его лице я прочитала удовлетворение кота, объевшегося сметаной. Руки невольно поползли к шее из-за нехватки воздуха в сплющенных тисками лёгких. «Возьми себя в руки». Действительно, сейчас было не самое подходящее время для паники. Пройдя мимо мужчины, мазнувшего по мне равнодушным взглядом, я отметила, что двух женщин, стоявших позади него, и след простыл. За спиной вместе с дверьми захлопнулись сумерки, набегавшие на побережье, казалось, с двух противоположных сторон горизонта, и, что удивительно, я ощутила осторожно подступавшие спокойствие и защищённость, будто дожидавшиеся меня здесь. В доме было тепло, но всё так же стояла гробовая тишина. На первом этаже располагались различные шкафы, спальные мешки, разбросанные по углам, словно лодки во время шторма, с мелочью личных вещей, лестница на второй этаж, барная стойка в пол холла и огромный, во всю стену буфет за ней, оборудованный под медицинские принадлежности. За стойкой сидела девушка — один из силуэтов, — опустила глаза в книгу. Я знала, что разглядывать незнакомого человека в упор крайне неприлично, даже если он и не замечал меня, но оторваться от наблюдения я не могла — это существо было слишком красиво: короткая густая копна чёрных волос глубокого оттенка, разворошенная, словно гнездо ласточек, большие зелёные глаза с притягивающим влажным блеском, аккуратное сердечко коралловых губ. Сердце замерло, будто оглушённое. На секунду я даже позабыла о Гансе и его овчарке, сопровождающих меня весь долгий путь, и вспомнила только тогда, когда охотник вновь подал голос: — Алиса, ты не поверишь, кого я сегодня нашёл! Принимай пополнение, — весело тараторил парень, бросив рюкзак на пол, как школьник, пришедший домой, и спешно стягивая через голову матерчатый пятнистый комбинезон. — Ты можешь не кричать хотя бы пару минут? Марта только уснула, — сказала она низким прокуренным голосом («Сколько же человек здесь любят табак?»), загнула книжку вдоль корешка, видимо, за неимением закладки, встала и прошлась руками вдоль пожелтевшего фартука поверх старенького чёрного сарафана до колен, отряхивая одежду. И вот тогда я ощутила пробежавшийся вдоль хребта зловещий холодок, словно кто-то провёл вдоль позвоночника онемевшим от мороза пальцем. Я посмотрела на руки Алисы и обомлела: в этих руках словно скопилась вся старость мира, когда-либо существовавшая и будущая. Густые червяки варикоза проросли под её кожей, словно питаясь ею, взбухли от переедания и всё равно продолжали поглощать молодую жизнь через тыльную сторону ладоней. Морщины на них показались мне разветвлением десятков жёстких жилок на рассыпающемся осеннем листе. Тяжёлые руки. Кошмарные руки. Разбухшие, древние, начавшие засыхать извне, будто больше головы Алисы, старушечьи мясные молоты — похоже, дар проклятого леса. По её виду я поняла, что она не стыдилась их ни при «домашних», ни при мне. Ганс попросил меня накормить, на что Алиса, призадумавшись, ответила, что осталось немного кролика и клюквы, передал меня ей, попрощался, сказав, что хочет обсудить что-то с Дэвидом (Дэвом), но я всегда могу обратиться к нему за помощью. Я больше не пялилась на странные руки незнакомки, понимая, насколько это было отвратительным поступком с моей стороны, но всё ещё видела их перед своими глазами и не могла думать ни о чём больше. — Пойдём, Изольда, — и мне показалось, что я — маленькая девочка, и что сопровождающая — моя воспитательница в детском саду, хотя ни тон, ни вид спутницы не должны были вызывать такие ассоциации. На лестнице я трижды споткнулась — настолько крутыми были ступеньки. Меня отвели на второй этаж, под самую крышу. Две массивные деревянные колонны с намёками на резьбу вверху и внизу поддерживали её. Между ними располагался маленький приземистый столик, казавшийся ещё меньше среди колонн. На верхних этажах в углы причалились ещё два пустых спальных мешка, подальше от образовавшихся луж из-за протекающей крыши. Вместе со скромным скарбом на них дожидались хозяев на удивление хорошо сохранившиеся браунинг и винчестер и похожая экипировка, что была на Хольмквисте. Значит, ещё один охотник. На этаже стремительно темнело, и особенно отчётливо запахло лесом. Алиса устроилась за столом напротив меня, и я была благодарна за то, что она не оставила меня в одиночестве. Мы молчали, и никто больше не приходил. Мы сидели словно в огромном, тихом, старинном зале какого-то музея, законсервированные вечером, обе уставшие, чужие друг другу, и это будоражило сознание. Передо мной были тарелка и ужасные, старческие, аномальные руки её, которых девушка не стыдилась, надо мной — высокий деревянный сводчатый потолок, ещё выше — чайки, ещё выше — темнеющее небо и готовящиеся проявиться, как на фотографии, звёзды. Кролик был холодный и пресный, но всё-таки самый вкусный на свете, а клюква казалась слаще мёда. Какая-то чёртова амброзия. Я всё старалась следить за собой, чтобы от долгого голода не наброситься на еду. Думала о том, какой удивительный вечер, какое вообще прекрасное время суток — вечер, если ты не один на один с накрывающей окрестности вместе с темнотой смертью. О Гансе и его нескончаемых родинках. Сидящей напротив Алисе. Даже немного о «Дэве», пачке папирос и огниве. О том, что я наконец в долгожданной, пугающей безопасности. Давилась и глотала целиком горсти красных ягод, давилась приступами кашля, давилась и скреблась неотросшими ногтями по столешнице. А что же тот олень, вечно шагающий сквозь зелень, нестерпимо пахнущий мускусом? А что же тот парень, чья спина всплывает перед моими глазами? Тот юноша, спокойный, как туманный норвежский фьорд, зарастающий водорослями. Я сижу в их шелковистом коконе и, сквозь лениво колышущиеся растения, смотрю на обломки ресторана-крепости с высоты школьной крыши. Аксел тут же, рядом, молчит и разделяет апельсин на дольки. — Поднимайся. Я сказал, поднимайся. Так странно было просыпаться в нормальной постели, а не под открытым небом на куче колючих веток, впившихся в лопатки. Почему-то я ничуть не скучала по свежему воздуху и, в особенности, по волчьему вою. Место отвели мне под лестницей. Весь первый этаж расстилался перед взором — местечко было укромное. Зал пустовал, даже Алисы не было на своём месте за барной стойкой, волнение наполнило грудь и тут же пропало, как отлив, стоило услышать домашний шум: перекладывание тарелок, скрип шкафов, звук кипятка, обдающего свежесобранные травы. Надо мной свесилась медвежья морда. Наверное, Ганс был единственным человеком, которого я бы хотела видеть. — Сегодня твой первый рабочий день. — Он был таким серьёзным. Тот Хольмквист, которого я узнала вчера, казалось, исчез. Не уставала поражаться, как парни и девушки сумели устроиться здесь. Слаженность их действий, проявляющаяся в каждой мелочи ресторана-крепости, завораживала: порядок, идеальная чистота, разумный расход места — каждому для его дела — будь то рыбная ловля, охота, готовка или медицина. Для каждого члена общины была отведена определённая локация. Такое грамотное распределение рабочего места было возможно только под руководством настоящего сильного лидера. Мне казалось, что жизнь для людей стала непригодна, что не стоило даже пытаться хоть как-то отгораживаться от опасностей и надеяться дожить до следующего утра, но Дэвид и его община переубедили меня в этом. — С работой твоей определится Дэвид. Хотя, думаю, это и так понятно, что тебе навряд ли доверят охоту, врачевательство или даже рыболовство. Даже не помышляй отказываться от каких-либо поручений. Бояться нечего, но, думаю, ты понимаешь, что иждивенцам здесь не место. Горячий стыд покрывал от пяток до кончиков ушей. Кожу будто кипятком ошпарили — точно я уже совершила какую-то непростительную глупость. — Демагогических тирад устраивать не будут, да и не собеседование это. Ты, главное, понимай, что вольна делать всё, что угодно. — Чем больше распалялся Ганс, тем забавнее он выглядел, хоть я и старалась внимать каждому его слову. — Но это важно. Не спорь ни с кем, и особенно со мной, делай только то, что говорю я или Дэвид — и всё. Ганс схватил меня за рукав выданной одежды и отряхнул ткань. Я посмотрела на него, такого важного, разволнованного и серьёзного. Он дышал неспокойно. Плыли дни, как сонные рыбины в стоячей воде, как тяжелые, полные дождём облака, нескончаемой, дремотной вереницей. Свою напарницу я так и не узнала толком. Сегодня впервые ознакомилась с берегом, разбитым грузовым кораблём. Алиса, эта молчаливая девушка со странными руками, сказала, что там ещё остались пригодные медикаменты. Похоже, это был основной источник медикаментов в доме кроме лекарственных трав и за редким исключением — животного жира. Этот момент запомнился мне надолго. Спина ссутулившейся от холода Алисы маячила перед глазами, серый песок был податлив и я то и дело загребала его руками, на что получала неодобрительный взгляд зелёных глаз моей спутницы; мне безумно нравилось это ощущение. Пальцы нещадно мёрзли и под ногтями забивалась грязь. Казалось, что мы — моряки, отправляющиеся в далёкое путешествие через сказочные, тусклые земли. Алиса — мой Дон Кихот, а я её Санчо. Отбрасывая сапогом склизкие водоросли и пустые ракушки, выброшенные на берег, заметила ламантина, в глазницу которого по самую шею залезала чайка, и поспешила догнать Лидделл, чтобы рассказать о своей находке. Внутри корабля царила настолько благоговейная тишина, что казалось, будто мы в храме. Спокойствие приятными волнами подкатывало к голове, скрывая под собой острое чувство одиночества — такого, когда смотришь на вещи, когда-то принадлежавших людям, которых давно нет. Гипнотизирующие и повторяющиеся, звуки волн были слышны здесь как-то по-особенному. Казалось, что мы расхитительницы гробниц, но энтузиазма в глазах Алисы я не заметила. Она всучила мне список медикаментов и нарисованную карту, где было отмечено, какие где можно было отыскать. К вечеру, после того, как скромные запасы лекарств пополнились ещё более скромными сборами, а моя часть уборки была выполнена, я заныкалась под лестницей после тяжёлого ноябрьского дня, засунув руки под мышки. Потом вытащила их и взглянула на ладони. После стирки огромного количества летней, осенней, зимней одежды они иссохли, появились болезненные мозоли — и это только мой первый день в доме. От остального пространства меня отделял шерстяной плед, изъеденный молью. Он свешивался с лестницы и образовывал мягкую стену между мной и остальным миром. Даже расцветающая боль в горле не могла нарушить чувство умиротворения. Я Гарри Поттер в юбке. Слушала приглушённые разговоры остальных и начинала дремать. Сегодня был день благодарения, и стол был по-настоящему волшебным, заставленный спелыми лесными ягодами самых разных сортов и приготовленными на самый разный лад рыбой, мясом, сочащимися соком, и грибами. Было тепло и хорошо, так хорошо, как не было никогда. Кто-то рассказывал о пойманной дичи, кто-то (кажется, я услышала голос Ганса) хвастался навыками собирательства. Я даже услышала тихий смешок Алисы и совсем было отключилась от реальности, как вдруг услышала Френка. Я запомнила его по нахальной манере говорить и по невероятно красивой внешности. — День благодарения, боже. Будто мы должны быть благодарны этому лесу за то, что не можем из него выбраться. Тем более, кормим ещё один лишний рот. — Замолчи, — это была всегда спокойная и милая Марта, будущая мамочка в нашей общине. Она трепала наевшуюся досыта собаку по голове, что всё ещё выманивала лакомства у хозяев. Никто не знал, от кого была беременна Марта. После ужина я выбралась из дома и тихонько побрела на улицу. Голова иногда кружилась, и меня заносило — организм ослабел, но я заставляла ноги передвигаться. Здесь, как на заднем дворе дачного участка, Марта чистила посуду порошком из золы. Это была полная, искрящаяся здоровьем, задыхающаяся румяная девушка с пшеничными волосами. Она носила свободный белый сарафан, под которым кругло рисовался большой живот. Я подошла к кадке с родниковой водой, взяла зубную щётку и порошок и достала со дна деревянную плошку. В нос бил горячий воздух при выдохе, я шумно задыхалась. Марта лишь улыбнулась. — Тебе тяжело, отдохни, — заметила, как тряслись больные руки. — Ничего, я справлюсь, хоть и ноги совсем не выдерживают, — Марта улыбнулась ещё теплее. Мы стояли бок о бок с ней, на заднем дворе ресторана, брёвна которого стисывал Френк, и смотрели в вечернюю даль. — Да что уж там, всё ужасно ноет, в уборную бегаю каждые пять минут, сиськи как арбузы, — она смешно скривила плаксивую мину, совершенно не шедшую её миловидным чертам лица. Становилось темно. В сумеречном воздухе раздавался звук двух щёток. Со стороны лугов шёл косой дождь из туч-гигантов, залитых тусклым золотисто-телесным закатом. Скоро душистый ливень доберётся до ресторана. До нас. Вот уже отовсюду слышался шелковистый шум листвы и травы. — Дорогая Иза, я всё хотела спросить… Насколько вы близки с Гансом? Он часто говорит о тебе. Грубо срубленная плошка чуть не выскользнула у меня из рук обратно в кадку, а часть серой золы просыпалась на наспех ушитые мужские штаны и мужскую футболку. Марта продолжала: — Ганс, наверное, первый человек, который был с тобой добр и привёл к нам. Но он не совсем вписывается в нашу общину, — с извиняющейся улыбкой произнесла она, — не подумай, что я настраиваю тебя против него, дорогая. Он хороший человек, но слишком часто нарушает установленные Дэвидом правила. А Дэвид единственный, благодаря которому мы все живы. Просто будь осторожна, солнышко. Ганс может поступить необдуманно и втянуть в это кого-то. Я не ответила ей. Когда мы закончили, я взяла Марту под руки, чтобы помочь ей вернуться домой. Мирную тишину нарушали удары лезвия о дерево. Дэвид вонзал топор в свежий, сливочного цвета сруб, и он входил как по маслу, разрывая древесные волокна. Мужчина не обратил на нас никакого внимания. Я смотрела на его спину, шевелящуюся развитую мускулатуру под лопатками и вспоминала наш утренний разговор, его спокойные интонации, плавную, но твёрдую жестикуляцию фермерских рук, которыми сейчас он опускал топор. Затем я всё же отвела девушку в отдельную комнату, бывшую когда-то гостиничным номером на солнечной стороне ресторана. Она была полна настоящих сокровищ: откуда-то на её столе лежал медовый, душистый инжир и свечи жимолости, что наполняли пространство пьянящим ароматом. Комната Марты исходила лоснящимся золотым светом, свежими красками бабьего лета, румяностью и спелостью; сама хозяйка была точно кровь с молоком и было чрезвычайно приятно смотреть на неё. Наверху раздавалось немелодичное бренчание гитары и смех Френка. Это было безмятежное время, полное счастливых моментов, — так я могла бы сказать, если бы сравнивала свою жизнь до того, как нашла Ганса, и после. Но счастье в этом доме всегда было похоже на собственную вымученную тень, будто обитатели ресторана-крепости всё ещё старались походить на людей. Каждый прилежно выполнял свою работу, но никто не становился от этого удовлетворённее; наоборот, казалось, что наши души увязли в ахроматичном потоке дней, совершенно потерянные в тлеющей осени, наполненной свежим петрикором. Безусловно, настоящим огнём жизни была Марта, милая, нежная. Несмотря на свою молодость, казалось, что она знала то, о чём не догадывались остальные. Во всех чертах чувств или жестов была миловидность и лёгкость, но когда я всматривалась в её глаза, то видела то странное и всегда пугающее выражение, которое никогда не могла понять — словно хищник смотрел на меня вместо Марты, облизывающийся и ехидный. Но затем её глаза темнели, выражение лица становилось проще, и она заливалась смехом. Мне вновь снился океан, а ещё собственный корабль. Я сама себе была и команда, и капитан, и пират. Мачта моего чудесного корабля была такой высокой, что доставала до облаков. Наступил шторм, исторгающий из небесных недр ярко-зелёное свечение. Волны размером с самые высокие горы скручивали моё мощное судно, а я поднималась на самый верх мачты, и океан оставался всё дальше и дальше под ногами. Я поднялась до самых туч и смотрела вдаль. Из самых глубин поднималось что-то вроде огромных оленьих рогов… Я нашла себя в тёплых руках Нюрем. — Я услышала, как ты кричишь, Изольда, — она погладила меня по лицу и убрала прядь волос. — Вот, выпей. К телу прилип пот, и я не сразу сумела вымолвить хоть что-нибудь. — Ты тоскуешь по кому-то, Изольда? — Никак не могу вспомнить его имя и лицо. Словно мы познакомились во сне или в другой жизни. — Я думаю, это тёплое воспоминание. Но ты постепенно забываешь его и пытаешься отыскать, хотя бы выдумать то, что связывало тебя с настоящим миром, дорогая. Стало так горько, так безутешно горько, будто я вспомнила о смерти любимого. Я ничего не могла ей ни возразить, ни ответить. Как всегда. — Мы все через это проходили, возлюбленная Иза, — сейчас она не глядела на меня тем взглядом. Сейчас Марта выглядела как норвежская богиня, навестившая меня в зыбком золотом свете сна. Она гладила меня по щекам и залечивала истерзанное сердце своей великой мудростью. Она держала меня в своих руках как богиня-мать, и пахла она солнечным дождём, древесной корой и яблоками. — А сейчас давай споём. Мы пели, пели очень долго, и когда она исчезла под самый рассвет, я всё равно ощущала неимоверный голод по разговорам и историям Марты. К концу нашей встречи она посмотрела мне в глаза и нежно поцеловала в губы. Я вновь видела тот хищный огонь и распознала его: это была похоть. Но Марта не давила и не хотела пугать своими желаниями, и за это я была ей благодарна. С ней у меня наступало болезненное и почти незнакомое чувство безопасности. Она пришла на мой крик, и я пришла на её. Это были адские вопли какого-то неземного существа, звучавшие по всему дому, и было трудно поверить, что их издавала Нюрем. Она рожала, рожала мучительно, а Алиса, всегда такая педантичная, собранная и холодная, с распалёнными, как во время простуды, щеками суетилась вокруг роженицы. — Блядь! Вытащите из меня эту дрянь! Боже! — пронзительно-хрипло взвизгнула она, как раненый бизон. — Сука! Марта зеленела с каждой минутой и умоляла помочь ей. Алиса уже вознамерилась сделать кесарево Нюрем, как вдруг из живота Марты, не внизу, а на уровне пупка, аккуратной струёй пошла кровь. Существо с ороговевшими наростами вместо рук, в серой слизи и само по себе серое, неестественного даже для новорождённого цвета кожи, разорвало утробу Марты, и девушка истекла кровью и умерла. Восемь месяцев она кормила маленькое чудовище. Дар проклятого леса. И как только оно набрало силу… Марта лежала, распахнутая, как книга. Дьяволёнку с огромной головой и отсутствием глазок сразу же проломили череп при шустрой попытке сбежать. Он умер рядом с раскрывшейся как цветок матерью, всё ещё соединённый с ней странного чёрного цвета пуповиной. Это было так… Нежно. Но на этом несчастья не закончились. Все были на взводе и в ужасе, хоть об этом никто и не говорил, и Дэвид — больше всех. Я старалась не сталкиваться с ним лишний раз. Когда все разбрелись по своим углам, а я заныкалась под лестницей, плед по-хозяйски отдёрнул Ганс, забрался в мою каморку и сел рядом. Долго я смотрела на него, но он не поднимал на меня взгляда, словно помимо него здесь никого не было. Затем его глаза блеснули, и он произнёс: — Я хочу уйти. Ненадолго. Есть одно место, которое я хотел бы тебе показать, — в радужке его серых глаз плясали тусклые искры, как сверкающая на солнце пыль. Я едва познакомилась со всеми и категорически отказывалась нарушать порядки того дома, где меня приютили. Советовала Гансу бросить все выдумки о спонтанном побеге, но юноша уверял меня, что это всего лишь на день, а затем мы вернёмся сюда. Я вспоминала, какой пыткой было время до рассвета. Каждую ночь, зарываясь в ямах, под еловыми ветвями, я боялась пошевелиться и едва могла расслабиться. Сама не ожидала, что лицо станет мокрым. Из глаз сами по себе катились слёзы. Боль в горле раздувалась всё больше. Юноша заметил моё состояние, посерьёзнел и продолжил: — Я не могу верить никому в этом доме, хоть и очень сильно люблю всех. Но мне кажется, я могу тебе доверять. Кое-что не даёт мне покоя. И возможно, Марта не умерла, если бы… Все знали то, о чём знаю я. Прошу тебя, — тут он повернул через плечо голову и посмотрел на меня с тихой мольбой, — выздоравливай и иди со мной. Я не могу выносить это один. Я не смела произнести ни слова. Кивнула, а Ганс вновь обратил взор внутрь себя, что я исключительно ненавидела. Он словно утонул, и мне захотелось вытащить его на берег, позвать к себе, но горло свело судорогой. Ганс поднялся и вышел, оставив меня одну. Голубо-серый свет забрался в мой угол и исчез, когда плед опустился вновь. Надо было нанести в дом воды, прочистить деревянные срубы, отскрести серую грязь от не покрытых лаком половиц. После всего, обливаясь потом как мокрая курица, решила перевести дух на заднем дворе, где всё ещё одиноко ютился столик с кадкой и мешочком древесной золы. Ловила измождённым телом ещё тёплый ветер. Что-то внутри остро желало уединения; не могла находиться дома, не могла спрятаться под лестницей и делать вид, что всё так же, как раньше, что Марта будто не существовала. Я глубоко дышала. Ощутив пьянящий приступ злости, до боли вжала спину в грубую деревянную стену и села на землю. Но здесь был ещё он. Френк. Юноша с нежными, капризными и немного сельскими чертами лица и стройным, упругим, почти детским станом. Клетчатая рубашка висела на его выпрямленных плечах, глаза, как у оленёнка, смотрели прямо и с насмешкой, а мягкие губы, большие, выразительные, но не пухлые, всегда искажало снисходительное поджимание, отчего на щеках появлялись ямочки. На его немного женственном, но не утончённом лице — мальчишеское презрение и насмешка надо мной, а длинные кустистые брови становились снисходительным домиком. Он редко был серьёзным и чаще всего — жестоким на словах. В общем, гадливый, подлый, не держащий себя в руках педик. Я поймала себя на том, что откровенно рассматриваю его губы и не могу сомкнуть свои; он же будто старательно не замечал меня. «Но я-то знаю, что ты знаешь, касатик». Я шатаясь поднялась с мокрой после дождя травы и направилась к нему. Он стоял, дожидаясь неизвестно чего. Я прислонилась к его телу своим и поцеловала. Либо в этом была виновата Алиса, научившаяся гнать самогон из говна и палок, либо общее горе, либо то, что кто-то высосал из моего черепа остатки куриных мозгов. Но я хотела, чтобы этот высокомерный дрыщ побыл здесь, со мной. Чужие руки начали дёргано расстёгивать мою одежду. Я понимала, что обожаю его. Я готова была умереть ради него. Убить ради него. Я хотела рыдать, пока его руки как-то странно скользили вдоль моей рубашки. Он смотрел мне в глаза, краснел, и я увидела, как он терялся в этой слабости, как мучительно ему было проявить нежелчные чувства. — Умоляю, продолжай, — само по себе сорвалось с губ, и когда он повернулся ко мне вновь, хотела расцеловать его скулы до того, чтоб их свело, и заставить ещё не сломанный, но явственно мужской голос произносить странные слова… Слишком странные для двух взрослых людей в этом страшном и жестоком мире. С неумелым и растерянным видом, с инфернальным ужасом в глазах от осознания того, что он проявил слабость, Френк был великолепнее, как никогда. Его можно было уничтожить до основания одним жестом, одним словом. Божок был на грани падения, и это было самое восхитительное, что я когда-либо видела. Удовлетворив собственные прихоти, мы с Френком разошлись. Он — на вечернюю, самую короткую смену в лес, я — обратно в молчаливый дом. Рассматривая крепкие деревянные узоры и скульптуры, я наткнулась на комнату, которую не замечала ранее. Дверь была отворена, и я вошла. Остро чувствовалась мужская аура: скрупулёзно начищенные орудия, склады рассады и семян. Несмотря на обилие вещей и насыщенный запах земли, я была будто зажата чем-то. Главным достоинством комнаты была огромная стена, полностью увешанная охотничьими ружьями. Кровать была предназначена для двоих. Я осмелилась даже опуститься на неё, как вдруг почувствовала, что что-то снизу помешало ей просесть подо мной до конца. Дальше всё было как в тумане: мои руки сами нашли чудовищно тяжёлый деревянный сундук; выдвинуть его оказалось сложной задачей, но разум был поглощён приливом подзуживающего любопытства. Откинув крышку, я увидела что-то похожее на вентилятор с разнообразными трубками и винтами. Это была чуть ли монолитная махина, которую невозможно было даже оторвать от земли. Моё разглядывание внезапно прервал голос Дэвида: — Эй! Ты что тут делаешь! — за всё своё недолгосрочное пребывание в общине я не слышала более странной интонации. В три шага Дэвид пугающе быстро очутился на другом конце комнаты, мгновенно захлопнул крышку сундука так, что я едва успела одёрнуть пальцы. Перед глазами потемнело. — Не смей рыскать по чужим комнатам, или вышвырну за шкирку на улицу. Поняла? — он уставился на меня, как разъярённый вепрь, вжимая ручку топора в ладонь. Она что, приросла к нему? На шум в дверях появилась Алиса. — Что случилось? — будто не в себе она подняла глаза на главаря. С трудносдерживаемой слюной и чем-то ещё Дэвид выхаркнул ей, мол, надо было лучше присматривать за мной. Я пробормотала извинение, но на секунду уловила в себе короткое, но очень острое желание вцепиться Дэвиду в зенки и вырвать их с корнем — слишком уж бесило его бешенство. Алиса подошла ко мне — вот тогда-то это желание и исчезло — и холодно и больно взяла меня за плечо, как престарелая воспитательница девического пансионата. На её всегда невозмутимом лице я на секунду увидела испуганное выражение, широко открытые глаза и слегка дрожащих губ, когда девушка отвернулась от Дэвида, а он произнёс ей в спину: — Я приказал присматривать за этой мелкой дрянью. Так что с тобой, Алиса, мы поговорим потом. Меня жёстко отчитали за ошибку. Алиса своим прокуренным голосом, словно плетью, высекла ещё большое грубых слов, уже вне комнаты Дэвида. Мне дали огромное количество дополнительной работы, и по спокойно отчеканенным словам девушки я поняла, что ничего из произнесённого ею не сойдёт мне с рук. После она проследовала за барную стойку, обратно к переливающимся в закатном солнце стеклянкам. Её мясистые руки слегка подрагивали. Я нашла себя в тёмной одинокой комнате. Ладони уже слегка кровоточили, а на теле расцветали синяки — во время беготни туда-сюда я то и дело налетала на острый угол мебели, которой, впрочем, не было так много. Я сидела и глотала слёзы, когда слышала из той самой незаметной комнаты глухие удары без единого звука голоса. Через некоторое время всё стихло. Отворилась дверь, и в холл выплыла женская фигура. Без сомнений, это была Лидделл. Она зашуршала своим сереньким платьем на стул и увидела меня, а я увидела её лицо, чернеющее из-за крови. Её нос был свёрнут в сторону. — Алиса… — я заткнула рот руками, морщась от болезненного кома в горле. Я кинулась было обнять её и прижать к себе, с криком заслонив от всего остального мира, но тут же, как ошпаренная, отскочила, боясь навредить ещё больше. Слова полились, и только через несколько мгновений сумела распознать в потоке своих мыслей тихий голос девушки, звучавший в этой пустой комнате. — Обычно он бьёт по телу чем-то, положенным в носок, и не оставляет следов. Не понимаю. Моё лицо… Прошу… Уходи. — Я позову на помощь, боже, Алиса… — Я сказала, замолчи. Это не твоё дело. Это всё из-за тебя. Ты здесь только потому… — она с хрипом втянула воздух. Никогда раньше я не видела настолько поверженным человеческое существо. — Потому что нам не хватает рабочих рук. Вопреки моему убеждению насчёт Лидделл, она была обычной, совсем не стойкой, слабой девушкой с аномальными руками. Она не смогла обмануть меня своим прокуренным голосом, стальной хваткой больших, аномальных рук, прямой, как по струнке, осанкой и невозмутимым и равнодушным видом ко всему. Когда она ушла, как привидение, как тень привидения, я взбежала по лестнице наверх и среди сонных тел отыскала Ганса. Я начала трясти его и, проморгавшись, он поднялся на локтях. Не выдержав хищного стука сердца, я уткнулась в юношу всем телом, как могла. — Он избил её… Боже, что он наделал, — я никак не могла выговаривать слова нормально. Всё комкалось в голове, объятое свинцовой сеткой страха и негодования. Я затыкала лицо руками, не знала, куда деть себя от безысходности. Что-то толкнулось во мне. Горячо умоляла взять меня с собой, и вдруг почувствовала, как Ганс положил руку мне на спину. Он о чём-то глубоко задумался; это было видно даже в темноте ночи. Никто другой не проснулся, и мы так и сидели, прижавшись друг к другу. Договорились уйти на рассвете. Ребята были убеждены, что Алисе нездоровилось и она решила провести в своей комнате, которую делила с Литерхоффом, целый день. Понемногу мне становилось по-настоящему мерзко от здешних правил. Больших усилий стоило Гансу уговорить Дэвида отпустить меня с ним. Внутренне я понимала, что, намереваясь нарушить комендантский час, я только усугубляла своё и так шаткое положение, но как только вспоминала изувеченное лицо девушки, меня бросало в дрожь. Я не знала, к кому обратиться за помощью. Я хотела сбежать из единственно безопасного места во всём мире. Хольмквист убедил меня, что мы переночуем в бывшем месте обитания общины, и мне очень хотелось верить его плану. Шли долго, не в том направлении, где Хольмквист впервые нашёл меня, а в новом, неизвестном. Пересекая неживописные места, то поднимались, то опускались по частым оврагам. Ноги постоянно норовили запутаться в корнях и опавших, кое-где уже подгнивших листьях, и едва мы успевали найти тропинку, как тут же она терялась. Полный снасти и походных принадлежностей рюкзак давил на плечи. В этой местности, только с первого взгляда казавшейся безопасной, нельзя было находиться налегке. К вечеру налетел туман. В нём гулом отзывались каждые издаваемые нами звуки. Постепенно мы перестали видеть и солнце, устало золотившее верхушки этого странного леса. Было так безмятежно тихо, что я слышала дыхание Ганса. Он остановился, и перед моим взором открылось следующее. Он лежал на лётной площадке, подобный подбитой стрекозе. Мощный корпус военного вертолёта смотрел в небо, растворяясь пушистой чернотой в сизом воздухе, словно пульсируя. — Ганс, ты же понимаешь, что это? — Путь к спасению, — подхватил он мои мысли, но как-то слишком нерадостно. Борясь с тем, что мучило его внутри, он продолжал: — чёртова махина без двигателя. Лишь одна деталь отделяет нас от того, чтобы избавиться от всего этого кошмара. И знаешь, что самое главное? Я слушала. — Двигатель не сломан. В том-то и дело, что его попросту нет, будто кто-то специально вычленил его. Мы разделили обед. Еда, как всегда, была на высоте: Ганс дал мне большую лепёшку с яйцом и кусок говядины. — Дэвид избил Алису по моей вине. Знаю, что рыться в чужих вещах нехорошо, но я нашла в его комнате в сундуке странный прибор. Я не знаю, что там лежало, но вероятно, это то, что нам нужно. — Он сильно печётся о нашей общине. Если то, что ты говоришь, правда, то я понимаю, почему он так сделал, — Ганс задумчиво оторвал зубами мясо с тестом. Он взял меня за плечо и указал пальцем на красный огонёк, заунывно теряющийся в тумане, едва видный нам. — Мы совершали походы на радиовышку. Пытались послать сигналы о помощи. Сооружали лодки, которые тонули, едва мы отплывали от берега, делали рейды, стараясь прорваться через лес. Он, — замыленный временем ужас тихо расцвёл в его глазах и приглашал куда-то далеко-далеко, — не пускает нас. И Дэвид понимает это. Поэтому для всеобщей безопасности он оставил вертолёт без двигателя. Ты пронюхала про его секрет, и он не хотел быть разоблачённым. — Ганс взглянул мне в глаза. — И избил Алису, которая не уследила за тобой. Понимая наше безвыходное положение, он часто вымещает своё… Отчаяние на ней, — проглотив, он продолжил, — хотя, если так-то подумать, Дэвид и Алиса — самые близкие друг другу люди здесь, первопоселенцы. Они пришли задолго до остальных и приютили заблудшие души. Я помню, как приполз к ним, умирающий от голода, жажды и ран. — И вы все молчите? Насчёт того, что он чуть ли не до смерти… — Это не наше дело, Изольда. У всех свои способы справляться с давлением этого места. Только с виду оно кажется безопасным. Пусть живописные виды не вскружат тебе голову. Душа иссыхает здесь и развращается. И всё же я не прощу ему то, что он обрёк нас на погибель в одиночестве, в лесу, полном смерти, — он со скрипом сжал зубы. Мы услышали, как тихо подомнулась трава, и повернули голову в сторону леса. Огромный лось шагал навстречу нам. Вместо головы у него были человеческие руки.

***

Когда мы вбежали в хижину, сколопендра не могла последовать за нами. С потолка отламывались доски и дождём сыпалась земля. Я всё бежала, пока не споткнулась о большую кровать; завалилась в грязную алюминиевую ванну, стоявшую около неё; лицо ободралось о металлические стенки, а одежда вымокла в чёрной воде, оставшейся на дне, видимо, ещё с доисторических времён. Ванная вместе с грязным осадком опрокинулась вместе со мной на бок; Ганс на другом конце комнаты поспешно захлопнул дверь и заставил её остатками шкафа. Деловито шмыгнув, Хольмквист перезарядил ружьё, но стрелять в ближайшее время не пришлось: чудовище не ломилось к нам, но было слышно, как скрипел дом под натиском её кольца. Страшно. Страшно, страшно, страшно, боже, как же страшно за свою жизнь. Сердце страшно болело, а в ушах почему-то стоял тот звук, с которым тело Марты упало на землю. Сейчас, пока существо безуспешно пыталось влезть в хижину, я думала о ней. Казалось, дыры в полу внимали моей утрате. В тот момент я стала опускаться на дно сожаления. Марта не заслуживала этого. Это нежное и доброе создание, отравленное богомерзким лесом, было лучшим из нас. Мои руки были по локоть в её крови. Я могла защитить её, унести, куда-нибудь далеко-далеко… Сейчас, в неподвижной синеве хижины, пока я, вымокнув в какой-то мерзкой жидкости, лежала в опрокинутом тазе, как тогда, на острове посреди океана, мне предстала комната Нюрем, такая светлая и тихая, законсервированная во времени, с лёгким изменением дневного света, когда её не стало. Непроизвольно закрыла лицо руками. Не помню, когда всё более-менее стихло. Тело износилось, меня лихорадило и из глаз постоянно катились слёзы. Ганс подошёл ко мне, выудил из ванны. Я видела, как он поджал губы, заметив намокшую одежду, в которой мне предстояло провести ночь. Тоска, тоска скручивала сильнее. Затем я помню, как Ганс силой раскрывал мне рот и вливал что-то до омерзения горькое, пока горло не начало жечь, и я чуть не захлебнулась. По онемевшим конечностям разлилось тепло. Затем он сам добротно отхлебнул бутылки. Оказалось, что в хижине было и кое-что полезное помимо всякого хлама: перебродившее вино, которое Дэвид с остальными не взяли с собой, когда перебирались в убежище на берегу. Его мы и пили без устали. Живот то и дело сводило и жгло слизистую как сигаретой, но я не останавливалась и пила, и пила, и пила, как и мой приятель. Отключив голову, мы могли смотреть на ситуацию без страха и, возможно, даже готовиться ко сну, пока за пределами этих некрепких стен гигантская сколопендра скручивала хижину в своих объятьях. В абсолютной тишине Хольмквист колдовал что-то с кроватью, чтобы спать было удобнее. С того момента, когда мы натолкнулись на второго монстра, Ганс и я не разговаривали друг с другом, и сейчас никто не нарушал молчания. Между оконных рам застрял скелет птицы, а на столе, опять же сдвинутом (всё здесь было расставлено как-то вкривь и вкось, оставленное будто наспех) лежала опрокинутая банка с засохшими до трухи цветами, а под ними — сложенный вдвое кусочек бумаги. Закончив помогать Гансу, я стянула со стола бумажонку. На лицевой стороне красовалась потускневшая реклама курорта на побережье, а на обратной углём было выведено: «С днём рождения, Дэвид. Я собрала для тебя немного цветов и ягод. Алиса». Стали укладываться. Я нашла себя лежащей подле тревожно спящего Ганса, заключённая в раковину его объятий. Было тепло и болезненно хорошо. Ганс обнимал меня и согревал, прямо в сердцевине бездушного леса. Казалось, что нет стен хижины, нет кольца сколопендры, есть только мы, лежащие, окружённые серыми каменными дубами, что когда-то давным-давно разворотили дома деревень. В некоторых частях леса расстояние между стволами не достигало и ширины ладони. Мы могли не проснуться на следующее утро или проснуться обезумевшими, ночью, раздевшись, уйти в глубину леса и, как дети Фавна, стать частью какого-нибудь дерева. Как сделали когда-то жители деревень. Я чувствовала это. Чувствовала заунывный зов леса и его гул, словно под ним похоронен огромный механизм таких размеров, по сравнению с которыми целые города — былинка. Расцветал чёрный пион ночи, заключая в свою очередь нас в мягкие объятья, пока наши тела не иссохнут и не станут скелетами в его лепестках, и даже тогда, пошевеливаясь от ахроматичного ветра, его лепестки будут окружать нас, и электрическо-белое солнце будет уходить ночью, и пион будет впитывать дожди, и тогда лес, в котором исчезает всё, превратится в серую пустыню. Мокрая одежда почти высохла. Я свесила ноги с кровати и подошла к занавешенному окну. Одёрнула трухлявую штору и на миг мне показалось, что за маленькими стёклами не менее маленького, замызганного окошка я увижу яшмовое дно океана. И водоросли, такие большие, как колыхающиеся волосы сидящих под водой великанов, что обнимают колени в летаргической медитации. Но лишь сколопендра с человеческим ликом обвивала дом, и я смотрела ей в улыбающуюся маску. Благодаря маске я перенеслась в сиреневые долины с глубоким, как слеза, небом. Приложила ладонь к окну, прислонилась к холодному стеклу, желая большего. И существо даровало мне знания о дивных бесконечных мирах, где за великолепно тихим горизонтом расцветает крошечная плеяда влажных огней. Слёзы брызнули из моих глаз, и я приложила вторую ладонь к окну. Она показала мне реальность, которую наполнял шёлковый ветер серебряной листвы, и ту, где сверкали, как драгоценности, недосягаемые земные города, стремящиеся ввысь, погружённые светом в чёрный глянец водоёмов и разбитые снопами света о струящиеся волны. Усталая, дымная сирень переходила в невыносимо чистое небо, мерцающее бесстыдно и переливающееся, как самый прекрасный алмаз. У его подножия, в чёткой черноте, покрывающей силуэты, светился рыжим огонёк самокрутки Френка. Стало безумно холодно. А потом, когда Ганс сгрёб меня в охапку, я поняла, что только что чуть ли не открыла злосчастное окно и не вывалилась наружу, поддавшись гипнозу существа. — Я слишком слабая. Мне не место здесь, лучше бы ты дал мне умереть. Я увидела в следующий момент нечто, что было страшнее всего в лесу вместе взятого. Я увидела кривую улыбку, которую не смогла прочесть. — Потерпи ещё. Будь проще и сильней. Он появился внезапно — приехал на поезде, сошедшем с рельс из-за того, что мутировавшие корни подлезли даже под железную дорогу. Раскосым и напряжённым взглядом он напоминал ей Аксела, но это был не Янссон. Не совсем он. Он принёс свежий туман, лёгший на зелёных полях. Принёс оживление в скорбевшую хижину Дэвида и Алисы. Принёс смысл жизни для Изольды — она знала, рядом с кем будет. Кого уничтожит. Монстры ранили его, и все оставшиеся члены не были в восторге от пребывания «Аксела Янссона» в ресторане-крепости. Ничего не делая, он преобразовывал окружающее пространство, которое волновалось, словно воздух над свежими лавовыми потоками, и теперь просматривалось будто через радужные осколки в глазах. И Изольда старалась не встречаться с ним часто. А Френк старался не встречаться с ней. Всё чаще он выпрашивал у Алисы снотворных трав и успокоительных — нервы звенели, конечно. А эта рябая девка с мышиными волосами и проницательными глазками не могла помочь ему. Френк сам не знал, от чего он страдал, но с каждым днём его всё сильнее пригибало к земле. Однажды прямо в лесу он потерял сознание, и, если бы не Иза (пёс лаял, рычал, тянул за собой), провалялся бы там до самой ночи. Он вновь сделал вид что не заметил её, когда девушка привела парня в чувства, и выглядело это до неприличия нелепо. Грубил. Посылал. Но как она подойдёт к нему — пиши пропало: прижмётся телом, ласково и требовательно; отстегнёт егерьскую сумку, станет обвивать своими пальцами его и настойчиво, так по-женски изящно поглаживать вверх-вниз. Вверх-вниз… В тот день он потерял сознание во второй раз. Замечал, что пропах её запахом. Она — что его. Сильно худели. В общине вели себя как обычно — не потому что скрывали свою связь от других, но даже не под присмотром нескольких пар глаз Изольда и Френк всё так же проходили бы мимо друг друга, не проронив ни слова. Только Ганс стал как-то иначе, чуть дольше смотреть на девушку. Несмотря на запасной план в случае чего уехать с Янссоном, Изольда не забыла про план Ганса. Вот только они были пойманы при попытке принести двигатель из комнаты Дэвида к вертолётной площадке. Тогда Дэвид в бешенстве разрубил двигатель на несколько частей; нашинковал, как капусту, и впервые обнажил огнестрельное оружие не в лесу. Воздух словно застыл в солнце. Была прекрасная, тёплая и свежая погода. Хотелось поднять руки и впитать в себя всю благодать этого мира. — Мне кажется, ты перегибаешь палку… — голос Френка звучал как сквозь вату, откуда-то очень далеко. Украдкой смотрел на меня, а я на него. Он засмеялся, кажется, даже без тени паники, и встал перед Дэвидом, так близко, что дуло пистолета прижалось к его груди. Он не думал, что тот выстрелит в нас. В поселенцев. В «брата» и «сестру», хотя в эти названия Френк никогда не верил. Солнце играло в его глазах, и сапфирины его радужки переливались насмешливыми огоньками. Красиво. Я невольно улыбнулась. Когда, нежно обнимая тонкими струйками, насыщенного цвета, кровь окропила его одежду и кожу, Алиса вздрогнула, но ничего не сказала, продолжая прямо и упорно смотреть на нас, стоя позади Дэвида. Я понимаю, милая Алиса. Никто не должен нарушать законы вашей общины, никто не должен покидать берег, никто не должен наводить смуту. Всё в порядке, я замечаю, как дрожат твои губы, но всё в порядке. Лицо главаря я не различала, видела лишь солнечный ореол от лучей, бивших ему в затылок. Внезапно ощутив, как грузно навалилось на меня тело Ганса, поняла, что Дэвид хотел убить меня следующей. Друг высвободился из верёвки, что туго вгрызлись в его кисти — сломал себе большие пальцы на обеих руках. Ганс больно сжал меня под локоть и рванул вперёд, оставляя Алису, Литерхоффа и ещё тёплого Френка позади. Бежать с завёрнутыми назад руками оказалось даже легче, чем я думала. Глазам было больно от солнца, падающего на нежно-зелёную траву. Затем я взглянула в чистое небо, на кружащих чаек, и казалось, что вот-вот, вместе с Гансом, мы взлетим и исчезнем, брызнув в воздух миллионами бриллиантов. Вдруг он завалился вперёд, выставил руки, чтобы удержаться, но они подмялись, и он упал окончательно. Я обернулась и увидела Дэвида, и лучше бы я этого не делала. От одного вида этого всегда скупого на эмоции шведского фермера становилось трудно дышать. Глаза Литерхоффа были чудовищно воспалёнными и багровыми от слёз. Когда он пристрелил Ганса, Дэвид зачем-то выстрелил в Алису — и её тело дрогнуло, будто тоже хотело взлететь, а потом и сам отправился за ней, вложив дуло пистолета себе в рот. Не помню, как долго я сидела среди них всех. Лицо Френка всё так же завораживало, но я понимала, что он мёртв, а его руки больше никогда не обнимут меня. Я не была в шоковом забытье, о, нет, и не ждала чуда: я полностью чувствовала почти настоящую боль и не замечала злых, разрезающих плоть верёвок на руках, но всё-таки нашла подходящий камень и высвободила себя. Ноги не держали, и я то и дело опускалась на колени; ладони всё ещё были в язвах от непосильной работы. Янссон был моей последней надеждой. Я помнила, где оставила его — ещё не поздно догнать его. Ещё ничего не поздно, и моя жизнь не кончена. — Я не могу встать, не чувствую ног, — ещё живой, Ганс остановил меня, вцепившись мне в ногу. Сопливая кровь текла у него из носа. Я присела на корточки перед ним. — Возможно, пуля застряла у тебя в позвоночнике. — Иза, помоги, прошу. Я взяла его руки в свои. Он тянулся ко мне. Я скрепила свои руки в замок с его. Подождав немного, я поднялась, отпустив Хольмквиста. — Постой, куда ты? Господи, да хотя бы пристрели меня! Иза! Ты, грязная блядь! А потом лес в усталом вечернем свете, и шелковистая трава, и вертолёт, всё ещё смотрящий в небо, как подбитая стрекоза, и старый ресторан, превращённый в убежище, стали уплывать, уплывать, уплывать.