«one love — это когда руки немеют Это когда ты не можешь сказать, что видишь и медленно дышишь Умер твой мир, он не притаился под крышей, мудак! Вижу лишь небо, летают птицы на крыльях в грязи Меня искупали в свободе Вылили сверху бензин, потом подожгли И медленно тлея, я видел всю правду Надо жить так, чтоб потом сверкать как бриллианты»
i61 — DIAMONDLIFE
Peter Gundry — Sebastian's Lullaby Страна Чудес была подобна огромному бриллианту, горящему в ярко-лазоревом небе, как сказка наяву, среди лопнувших как попкорн облаков. Бриллиант этот щерил малиновые, синие, зелёные и жёлтые зубы и впивался в глаза, ослепляя их. Некоторые планеты системы были сплошь заполнены огромными огранёнными самоцветами, самыми красивыми, с трёхэтажный дом, и такими же по размеру пионами. Сердцем Страны Чудес была Утопия, небольшая, сравнительно с остальными, планета, походящая на драгоценный леденец. Её улицы были вымощены драгоценными камнями, дома казались одним минеральным конгломератом, облитым глазурью и неотделимым от планеты, а по городу были развешены сиреневые флаги. Свет, проходя через листья деревьев, становился изжелта-изумрудным, минеральным, стеклянным, кристаллическим, и Утопия действительно походила на воплощение самых смелых фантазий. Она была как мечта наяву, невозможно совершенная, но отдающая той грустью, которая обитает в самых трогательных историях. На Утопии жили ювелирные мастера, часовщики, инженеры, изобретатели и скульпторы. Каждый день они усердно трудились, чтобы привнести в этот мир что-то особенное и волшебное. Они обрабатывали камни, жадно хватавшие свет в свои искрящиеся грани, хитрые поделки, часы со сложными и завораживающими механизмами, музыкальные шкатулки невиданной красоты, игрушки и множество вещей, которые нельзя было увидеть в самых ярких снах. Пересекая сытые громады облаков, герои прибыли на Утопию на воздушном шаре, оранжевом и похожим на большую карамель. Самым лучшим из всех мастеров была Генриетта, живущая в мастерской на холме. Дорога к Генриетте была труднопроходима из-за колоссальных статуй многорукого бога Шивы, накренившихся над тропой. Многочисленные руки их были воздеты к небу, и к ним льнули кустарники роз размером с бычьи сердца. Мастерская была вдали от города и стояла особняком от других домов. Она показалась на холме, очаровательная снаружи, похожая на чеканный тульский пряник, а внутри, хотя это казалось поистине невозможным, она была ещё краше. Обстановка здесь была классическое барокко. Большую часть её занимала изразцовая печь и прочный, крепко сбитый дубовый стол, остальное же пространство было полно следующих сокровищ: разноцветные лошадки с искусной резьбой, и высокие часы, и ларцы, ломящиеся от многочисленных минералов и разнообразных камней, венецианские маски. Там были персиковые и кремовые черепа с искусственными золотыми стрекозами. Там был даже ларец с бриллиантовым сердцем внутри, в натуральную величину (оно приятно наполняло ладонь, когда его доставали, и озаряло пространство осколками цвета и скачущими вспышками. Внутри себя оно будто усиливало и упрочняло резонанс цвета, и на него было больно смотреть. Рэлеевское рассеяние, выглядевшее синим со стороны, проходило через него и оказывалось рыжим). Здесь была и старинная мебель в завитушках, и мастерская переливалась всеми оттенками дерева, покрытого лаком и оттого казавшегося необычным фарфором, и герои чувствовали себя мошками в играющем янтаре. Кружево узорчатых салфеток цвета топлёного молока (ну точно пышный крем расстилались они по поверхностям, и от одного вида их становилось сытно) дополняло кружево пионов — больших, свежих, бесстыдных, только что лопнувших и бесконечно прекрасных; от цветов невозможно было отвести взгляд, и по пышноте они перекликались с чрезмерно густым кремом на выпечке. Обмазанная яйцом, глянцевитая поверхность выпечки, скрывающая тягучее и нежное нутро, была похожа на драгоценные леденцы камней. Шкафчики её полны гречишным, каменным, будяковым мёдом, миндалём, грецкими и кедровыми орехами, засахаренными цветами, засушенным вереском и полынью и разно-пахучими сортами чая. Статуэтки и композиции из фотографий в круглых рамах, чудовищное количество разномастных тканей и шитья, трёхлитровые банки с катушками ниток, инструменты и стамески, множества букетов, подвешенных стеблями кверху, засушенных целиком или как гербарий Линнея, большое количество свежих цветов — всё это громадьё деталей в янтарной консервации света было восхитительно. Пространство, каждый сантиметр которого был набит до отказа какими-нибудь искусными вещицами — всё это было как аккуратная баночка мёда, наполненная до краёв, праздно сверкающая в лучах солнечного света. И сама хозяйка, как выяснилось позже, состояла будто из мёда, грецких орехов и пахлавы. Душисто пахло выпечкой, встречающаяся посуда и корзины тяжелели от пряников и леденцов. Сказочная атмосфера была битком набита цветом, ослепительным, постоянно меняющимся, как игра калейдоскопа, точно внутренность какой-то драгоценной шкатулки. Цвет скалил острые как бритва клыки и кусал, рьяной великолепностью раздирая плоть. Атмосфера так же была полна незабываемых запахов и была предельно густа, тягуча, как нуга: казалось, время здесь остановилось, и лишь неслышно колыхались лепестки радующих глаза пионов, которые ловили мёд света, льющийся из окон странно заунывно, наполняющий комнату до краёв. Как и сама Страна Чудес, мастерская, как мини-Страна Чудес, заставляла их прямо заглатывать нежные, сливочные, карамельные краски и млеть от удовольствия, захлёбываясь в их густоте. Но вернёмся к хозяйке мастерской. Она в совершенстве владела всеми своими четырьмя руками, работая над очередной поделкой. Руки её были словно четыре отдельных организма и напоминали щупальца Кракена: одна доставала какой-то тонкий инструмент, другая убирала в ящик стола уже ненужный, третья подносила к сосредоточенно сжатым коралловым губам фарфоровую чашку (они оставляли на ней морковный отпечаток помады), а четвёртая поправляла лезущие в глаза огненно-рыжие волосы, рассыпавшиеся по плечам — и всё это происходило одновременно, а Генриетта — Анри, как она всегда представлялась — не отнимала от изделия головы, пока руки, действительно умелые и гибкие, как щупальца, царствовали везде, где только можно. Щёки её были такие же румяные, какими были спелые, в изнеможении сочащиеся соком от своей спелости, яблоки в корзинке на большом круглом столе, такие же румяные, как пирог с вишней, только что вытащенный из раскалённой и до безобразия ароматной печи. За рабочим столом её не было ничего лишнего, и на нём, как и во всей мастерской, царил благоразумный, умеренный и уютный порядок. Хотя этот порядок нельзя было соотнести с видом существа. Пропорционально оно было немного больше обычного человека. Пышная и толстая грива огненных волос, от которых пахло апельсином и корицей, была свалена до колтунов, старомодное иссиня-фиолетовое платье, облегающее фигуристое тело, смято, и на нём виднелись пятна от масла. Лицо было чумазым, хотя, впрочем, не теряло своей миловидности из-за этого. Когда она подняла голову, путники застыли в изумлении. Анри заговорила голосом, переливающимся разными тональностями, какая-то была повыше — какая-то — пониже, но все «голоса» её звучали сладко и приятно, подобные скачущему сверканию солнца на реке. Анри затараторила, выказывая радость встречи, выскочила из-за стола и роняя все предметы, которые держала в руках. Затем она рассеянно (насколько вообще может быть рассеянным такое громоздкое существо) взглянула на плоды своей невнимательности, и лицо её приняло невероятно грустный вид. Впрочем, продолжалось это недолго, и она вновь обратила янтарные глаза на путников и остановила их на Акселе, что смутило юношу. Она подала три руки героям, а свободной стала наливать чай. — Анри, мы бы хотели попроситься у тебя на ночлег, мы ужасно устали, — тоскливо улыбаясь, прошелестела Лидделл, сползая на стул, немного большой для её габаритов, бесцеремонно целиком вливая в себя целую чашку прозрачного чёрного чая, и со стуком поставила ту на стол. Аксел и Изольда обменялись быстрыми взглядами непонимания и были несколько отстранены от диалога. Вид великанши занимал их, и они не совсем верили тому, что видели, особенно тогда, когда одновременно двигались все её четыре руки. Лидделл долго говорила со своей подругой и казалась такой счастливой — вне всякого сомнения из-за этого неуклюжего существа. Когда Генриетта была не за делом — она становилась будто совершенно другой: постоянно обо что-то спотыкалась, роняла, разбивала или запутывалась — и невольно было сложно поверить, что она сама держала своё хозяйство. Когда Анри вот уже третий раз опрокидывала полку с инструментами, и когда четвёртый раз из кухни доносились звуки падения и бьющейся посуды — Изольда произнесла: — Как она может быть такой разрушительной и создавать… такие прекрасные вещи[1]? — Изольда задумчиво вертела изящную шкатулку в руках. Анри приютила путников с большим старанием. Спальня, в которой расположились Алиса, Изольда и Аксел, была похожа на спальню диснеевских семи гномов, вот только герои сами ощущали себя гномами в кроватях Белоснежки. Стены здесь были голые и ничего, кроме кроватей, не было — и вся обстановка, нарочито простая, действовала на молодых людей успокаивающе. Все испытания, выпавшие на их долю, успели порядком всковырнуть иголочкой их нервы, и ни Алиса, ни Аксел, ни Изольда не верили, что наконец они могут передохнуть, остановиться в бесконечной сумасшедшей гонке. Когда Анри пришла пожелать им спокойной ночи, лучина осветила её так, что девушка была похожа на паука, и тень у неё была паучья. — Скажите, Анри, а что это за большие создания, которые мы постоянно встречаем? Они виднеются в горах, они сами есть горы и выглядят безжизненно, — спросила Изольда, поджав под себя ноги. Суетливый и несколько нелепый вид Анри внезапно смягчился, и лучина показала её добрые, задумчивые глаза. Недолгое время она размышляла перед тем, как начать свою историю. Toshiro Masuda — Man Of The World Когда-то давно была битва, равных которой нет до сих пор. Войска роботов, некромеханики от постапокалиптического мира технофэнтези, олицетворяли развитие мира по пути технического прогресса — минималистичное будущее, металл как стекло, и неоновые столбы, вспарывающие небо. Многорукие божества, олицетворяющие силы природы, её тайны и её древнее волшебство, противостояли технорыцарям в борьбе. И многорукие каменные боги победили, будучи сами уничтоженными. Следы боя этих могущественных рас виднелись, заросшие, замаскированные распадом, почти на каждой планете Системы Чудес этого мини-космоса. В следах гигантов разливались моря. В грудных клетках их росли малиновые, фиолетовые, лазурные леса с бирюзовыми кристаллами. Их персиковые копья были перевалами, а фиолетовые черепа — горами. И Страна Чудес пережила пик расцвета технологий эоны лет назад, а сейчас спала летаргическим сном, восстанавливаясь тихо и незаметно под бахромистой зелёной паутиной. Снова проворачивались её заросшие травой и лианами, забитые комьями земли и корней шестерни, и медленно и незримо она развивалась вновь, чтобы вновь пережить минималистичную фантазию, чтобы вновь разомлеть в стагнации. Страна Чудес пережила расцвет цивилизации вплоть до машинизированности, деградировала и снова пришла к истокам. Она с завидной частотой умирала и перерождалась на руинах сверхразвитых предков, столетие за столетием её жители забывали технологии и возрождали их, выкопав из руин. Генриетта же была ущербным потомком многоруких, многократно уступающая в габаритах и силе своих могущественных родственников. Но она тоже была настороже, шутила Анри. Когда история лилась из уст Генриетты, сидящей на краю кровати, сама она внимательно следила за Акселом и Изольдой. Их вид, то, как они относились друг к другу, что-то шевелил в её душе, и она не могла понять, что именно. Когда стало невыносимо смотреть, как эти двое сидят на кровати, немного привалившись друг другу, с виду такие отстранённые и одновременно близкие, спокойно смотрящие друг на друга, понимающие друг друга с полуслова — она встала, мягко попрощалась, а когда вышла за дверь — облокотилась на неё спиной и стояла так очень, очень долго. Поутру она должна была переправить путников через опалесцирующий виадук из резного стекла, соединяющий Утопию и другой остров, и распрощаться с ними. Но Анри казалось, что всё будет несколько иначе. Интуитивно она чувствовала, что тот миг, который она всегда ждала, вот-вот должен настать. Часто, когда Анри накрывала тишина, она будто слышала, что происходит на поверхности — той, что располагалась под системой островов. Она слышала гул механизмов и непонятный скрежет, раздающийся за пением птиц. Она слышала то же и на других островах. Она слышала, думала и ждала. В темноте она дошла до отдельной комнаты, в которой располагалось то, что она никогда ещё не применяла в действии. Она хотела посмотреть на него, но не решилась открыть дверь и в скором времени отправилась ко сну. На следующий день она встретилась с Алисой, которая проснулась раньше всех. И за утренним чаем Анри попросила рассказать Лидделл об Акселе и Изольде, и подруга, поначалу удивлённая, повиновалась. Характер у обоих очень спокойный и уравновешенный. Доминирующей личностью в этой паре был Аксел. Это был замкнутый и несколько хладнокровный юноша с короткими чёрными волосами и серыми глазами. Кожа у него была светлая, но не бледная. В глазах всегда спокойствие и сосредоточенность, хотя он выглядел немного злобливо из-за испытаний, выпавших на его долю. Он был красив. Он мог быть крайне сосредоточенным, умел брать на себя ответственность, выживать в одиночку. Это была сильная, обособленная личность, испытавшее отчаяние. Он позволял Изольде находиться рядом, пока он исследует мир, но не был близок с девушкой, несмотря на то что неоднократно защищал её. Оба они мало разговаривали в путешествиях и на привалах, несмотря на то что будучи на первом ярусе они были чуть ли не единственными людьми, оставшимися в живых. Особенностью Изольды были короткие прямые волосы серого цвета, серые глаза, джинсовая одежда и молчаливость. Она выглядела кроткой большую часть времени. Она была постоянным спутником сильных людей, как лоцман, сопровождающий акулу. Она выживала за счёт других и не задумывалась о своём прошлом. Никогда не выражала своих мыслей и чувств и не злилась. Прошлого спутника она бросила помирать, потому что он не мог обеспечивать ей безопасность. Аксел никогда не допытывал ничего от неё, только давал некоторые несложные поручения. Благодаря взаимной обособленности эти двое прекрасно уживались друг с другом. Они были похожи на туманную природу Гренландии. Их мотивы не всегда были ясны, но они, будучи индивидуальными личностями, отражали друг друга и были продолжением друг друга, и главным их качеством была уравновешенность и хладнокровность. Освежевшие и словно помолодевшие, герои занимались завтраком и перебрасывались редкими фразами, а Анри была слишком неуклюжа в то утро и совсем не реагировала на падающие из её рук вещи, только рассеянно улыбалась на взгляды гостей. Она собрала путников в дорогу, не жалея для них провизии и тёплой одежды, сшитой из какой-то невероятной ткани, лёгкой, как пух, и вовсе не отягощающей. В тот день древние предания ожили, и один из роботов внезапно очнулся. Он казался сделанным из насыщенного малинового льда. Яркий, ослепительно красивый и древний. Это было немыслимо, ведь колоссы из малинового металла, сверкающего, как масака стекло, были повержены многие тысячи лет назад. Но он очнулся и вышел из гор, и долго сыпалась с его плеч земля. Он проснулся в ожидании продолжения битвы, будто для него не проходило тех тысяч лет. Мгновение назад для него гремел бой, рвущий время и пространство — и сейчас он продолжался. И малиновый колосс, уже такой ненужный в этом мире — по крайней мере, на данном этапе его развития — должен был уничтожить последнюю представительницу многоруких. Он вынул свой персиковый механический меч с фиолетовой рукоятью из нежно-голубого озера, которое, казалось, светилось изнутри. За мечом потянулись водоросли, лианы и множества кувшинок. Уровень воды стремительно падал, обнажая склизкую почву, а гигант всё распрямлялся, бросая малиновую тень. Анри видела, как он сделал первый шаг — с таким звуком, с каким падает водонапорная башня. Медленно зашагал величественный технорыцарь, и Анри рванула обратно в мастерскую. Огнём она ворвалась туда и промчалась мимо всех комнат, казавшихся сейчас такими чужими, — вот оно, чего она так долго ждала! — с пулемётно-быстрым сердцебиением, стуча каблуками по дереву, пробегая мимо игрушечных лошадок с искрящимися узорами и пионов, сдирая с себя фартук на ходу. Она нашла его в отдельной комнате, в той, в которую не решалась войти. Настоящее сокровище, отполированный до блеска и сохранившийся в идеальном состоянии, боевой молот с черепом посередине. Несмотря на то, что медлить было нельзя, она на ватных ногах, с благоговеньем подошла к оружию, который изготовила для себя давным-давно, в ожидании, что этот день настанет — и древние боги напомнят о себе, и тогда она скинет бремя со своих плеч. Цепко облепила она четырьмя влажными ладонями скрученную рукоять, обернулась и, до боли наполнив грудь воздухом, выпрямилась, как струна. Она была готова. Генриетта выбежала из хижины, и будто молния поразила её темя: она увидела себя же, отражающуюся в кристаллическом малиновом море. Близко, на расстоянии вытянутой руки, и неминуемо. Он был рядом, совсем рядом, хотя несколько мгновений назад казался так далеко. Такой большой, такой отполированный и сияющий, напоминающий голый скелет — созданный в этом виде, чтобы даже настолько удивительный мир, как Страна Чудес, не забывал о смерти. В глазах у Анри глухо потемнело. Великан, подобный Гашадокуро, добрался до Утопии, её родного дома. Технорыцарь, держа меч в одной руке, другую поднёс к маленькой планете. Оторвавшись от своего магического поля, Утопия целиком уместилась в его ладони, как сверкающее серое сердце, лежащее на боку. Он будто разглядывал его. Мост от Утопии до другого острова стал осыпаться тяжёлыми пригоршнями сверкающего стекла, как водопад. — Анри! — услышала она полный ужаса крик Изольды и медленно, как загипнотизированная, повернула голову. Мост оглушительно трещал из-за землетрясения, и Аксел и Алиса бежали вперёд, на другой остров, а Изольда приостановилась и, повернувшись к Анри, кричала ей что было сил: — Убирайся оттуда, слышишь?! Насыщенное фиолетово-малиновое море колыхалось рядом с ней, ловя в себя свет, и ноги Изольды сами понесли её прочь. Несколько раз она падала на длинном виадуке, совсем позабыв о тяжести молота, сжав его мёртвой хваткой и прижимая к груди. Она бежала вместе с остальными далеко вглубь леса соседнего острова, бежала, пока не упала в оцепенении: она никогда не покидала маленькую Утопию. В грязи и ссадинах, с растрепавшимися волосами, Анри в окружении остальных лежала без сил на траве, припав к ней локтями четырёх рук, и весь её родной остров вместе с технорыцарем расстилались перед её глазами. И он сгрёб в охапку остров, как серовато-блестящее сердце. Он повернул голову в сторону Анри, посмотрел на неё своими необъятными малиновыми дырами с белым светом в глазницах, будто обращаясь специально к ней, и сжал небольшой кусочек камня, и она задохнулась, захлебнулась воздухом, будто великан из лилового кварца раздавил сердце самой Генриетты, и оно с треском лопнуло. Это был прекрасный солнечный день, и ничего не предвещало беды, когда Утопия исчезла без следа. Генриетта не могла перестать смотреть, как её родной дом, превращённый в блестяще-серый песок, сыпался сквозь пальцы колосса. А потом её разбудил голос Изольды, такой странно-знакомый: — Мы умрём, Аксел? — тихо спросила она. Генриетта, будто выдернутая из сна, обернулась на них. Аксел был угрюм и молчал, воспалённым взглядом буравя пустоту, и до посинения сжимал руки Изольды. Анри всегда была одна, и она не могла понять, каково это — любить или быть любимым. Всё, что она знала — это свою мастерскую, из которой редко выходила, и вечные просторы Страны Чудес, стелющиеся внизу, по сторонам от Утопии. Иногда ей казалось, что Утопия — действительно маленькая планета, которую можно было обойти за довольно незначительный промежуток времени — полностью пуста, и она живёт на ней, как Маленький Принц, любуясь закатами по несколько раз на дню и лелеющая свои радужные сокровища сказок. Все богатства этого мира расстилались у неё перед глазами, полностью недосягаемые. Постоянно одна, в окружении своих созданий, наполненных огромной душевной теплотой, о которой никто никогда не узнает. Она осознавала, почему эта парочка стала так дорога ей и почему благополучие Аксела и Изольды было так важно ей — они напоминали ей о том, что она так желала получить. Что-то очень сокровенное. Что-то, что не могли дать ей сказки и истории о пряничных домиках. И она думала, что способна защитить их чувства ценой собственной жизни. Обо всём этом она размышляла, когда персиково-фиолетовый меч опускался на вторую планету. Вихрь взвил разноцветную листву деревьев. Вот уже тень как ночь накрыла лес, в котором находились её друзья, и все они кинулись врассыпную. Земляной покров кинулся вверх, как колотые куски шоколада. Этот остров был куда больше Утопии, и поэтому несмотря на невозможный по силе удар он всё ещё держался в своём магическом поле, хоть и расходился по швам; исполинские деревья ходили ходуном. Колоссальное оружие должно было ударить прямо по Генриетте, полностью накрыв собой, не оставив даже шанса на выживание. Когда пыль со вспоротой земли и минеральных пород осела, герои увидели Анри, стоящую на конце этого огромного, сияющего, прекрасного меча. Сжимая боевой молот, она кинулась вдоль необъятного ребра оружия колосса, так быстро и легко, кометой взлетела по нему, несмотря на всю свою громоздкую фигуру. Набойки на её сапогах громко звенели по тысячелетнему металлу-стеклу, синей чайкой неистово трепыхалось платье. Аксел, Изольда и Алиса не могли поверить тому, что они видели. Даже когда кристаллический великан начал отрывать мощный меч от земли, Генриетта всё равно не теряла равновесия и огненной стрелой мчалась вперёд, и в один внезапный миг, когда она остановилась, её волосы стали словно огромным, яростным пожаром, мышцы напряглись до предела и казалось, что вот-вот зазвенят, и она очутилась рядом с лицом пурпурно-маджентового технорыцаря, освещаемая белым светом его глазниц, уносящим её в бесконечность; в этом холодном и казалось бы чужом свете, вдруг озарившем её, всю её, прошивающим насквозь, она могла видеть битву давно минувших дней. Он и она, его покатая спина и её волосы, зависшие в воздухе алмазы её слёз горели одним и тем же белым солнечным огнём. Великан был проклят. Он не мог ничего другого, кроме как сражаться. Не дав себя загипнотизировать, напомнив себе о том, что Утопия теперь ничто иное как прах, она закусила слизистую рта до крови, и девические слёзы вновь брызнули из глаз тяжёлыми сверкающими бриллиантами, и как сороконожка вскарабкалась на череп робота. Никто не мог узнать добрую Анри и уследить за её движениями: разрушительный танец наследницы многоруких божеств расцвёл, и один за другим отходили ализариново-малиновые доспехи с черепа технорыцаря и тяжело и медленно падали вниз. — Анри… — прошептала Изольда, сжимая на груди кофту. Распалившись, Анри сорвалась, не удержавшись на холодном металле, и что-то жёсткое нещадно вдарило ей по позвоночнику — это были пальцы некромеханика. С крошащимся лицом он, казалось бы невозмутимо и отстранённо, взял её двумя перстами, отвёл чуть назад — под ногами у Анри внезапно расстелилась пустота — и затолкнул себе в пасть. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем голова его начала взрываться цветными кристаллическими осколками (им суждено стать драгоценными залежами минералов), как немыслимый по размерам фейерверк. Он ещё долго брызгал и брызгал пурпурным, прежде чем два холодных электрических солнца из глазниц исполина не начали мерцать и вдруг вовсе пропали. Затем всё замерло. Не торопясь, отпала огромная челюсть, а следом за ней вылетело нечто синее. — Я… Я помогу ей, — только и сумела что молвить в шоке Алиса и, оттолкнувшись от земли в неправдоподобном прыжке, начала как бы прыгать по воздуху, будто для её ног он был так же упругок, как и земля. Вмиг она очутилась, словно телепортировалась, около падающей Анри, схватила её громоздкое тело и, вновь отпихнувшись от воздуха, придала себе сильное ускорение вверх и по длинной траектории снова оказалась на острове с бездыханной Генриеттой под боком. Только-только встав на развороченную опору, Лидделл рухнула на колени, тяжело дыша, и отпустила тело, которое теперь и на тело не походило. Генриетта лишилась всех четырёх рук и едва была жива. Где-то на границе сознания и пустоты она почувствовала, как к ней ринулись Аксел и Изольда, но ответить им она больше не могла. Naruto OST — Sorrow And Sadness (piano version) Это был естественный для неё конец — сколько бы волшебных вещей она не создавала в своей невероятной мастерской, сколько сказок не придумала бы для себя и сколько бы не нежилась в их блеске, глотая осколки света — она понимала, что ей не за чем было жить даже если бы её родной дом уцелел. За возможность пожертвовать собой ради других она ухватилась как за последний глоток воздуха в удушающем одиночестве. Она не знала, как поступить иначе, и дала своему многолетнему горю странный, безрассудный выход. Как оседающий на колени робот-колосс с навсегда потухшими глазами не знал ничего, кроме битвы, так и она не знала ничего, кроме бесконечного желания быть защищённой от раздирающей её существо тоски, и сама с неистовством защитила себя. Ярко-малиновое море… Такое побеждающее в своей выспренной сочности, но родное, заунывно тихое… Четыре ладони и лоб, приложенные ко лбу ещё большему. Единственное чего она желала сейчас — это выразить Акселу и Изольде свою безграничную нежность. Ей рубило дыхание от радости, потому что она знала — теперь они проживут немного дольше благодаря ей. В бездне физической боли, сплетающейся с давно кровоточащей душой, она видела свет, струящийся специально для неё, согревающий её, и свет этот был похож на глаза сочно-пурпурного колосса. И под этим светом она расцвела белой камелией, прямо в голове кристаллического воителя, и сама камелия затвердела в стылом куске кристалла. Вся тяжесть материального мира отхлынула от неё, как будто золотое море. Вечно раскалённая тугая пружина Страны Чудес исчезла, так и не лопнув. Генриетта лишилась красок, которые наполняли её тело и одежду. Она лишилась голоса. Лишилась щерившихся клыками бриллиантов и пионов, розоватого мрамора и кипящего золота. Эта тяжеловесная громада, виртуозное соитие Помпеев, древнего Рима и цивилизации ацтеков, исчезала, как мираж, со всеми храмами и опальными павлиньями перьями (опал золотым песком лоснился внутри, как будто в мини-вселенную выбросили блестящие туманности), со всеми мозаиками на плитках персидского орнамента, со всем своим эллинским мрамором, красивыми и гротескными образами. Она больше не находилась в отяжелённой цветом и формой Стране Чудес. Ей представилось всё настолько серым и сжатым, как квартирка в её вечно шумной коммуналке. Бедная студентка, с вечно немытыми волосами, пахнущими отнюдь не апельсином и корицей, мастерила вещи на заказ, чтобы хоть как-то протянуть семью, в то время как отец забирал все деньги и ломал ей рёбра. Она помнила, как ширялась на пару с Акселом, спала с ним и понимала, что он всё равно придёт к Изольде — приползёт к больной шизофреничке — и ей было всё равно. Воспоминание смотрело на саму себя сквозь время и пространство, из совершенно другого измерения, в лилейно звенящей серости, и было счастливо тихо и целомудренно. Потому что оно уже не было тем человеком, от которого произошло. Она смотрела на ту Анри с благосклонным сочувствием и материнской жалостью. Теперь она была доброй героиней сказок, положившая жизнь на то, чтобы спасти любовь этих двоих. Доблестной и наивной воительницей, полагающей, что двух чуждых друг другу людей действительно сможет свести её опрометчивая жертва. Всё тускнело, и ей становилось холодно, когда кровь отхлынивала из четырёх обрубков. Она думала, что может стать воздухом, которым никто не дышит. Потом — что предрассветным налётом в тихом лесу. Что впитается в глинистый песок вместе с прибоем. Что станет совсем прозрачной и уйдёт в то измерение, где не нужна ни форма, ни цвет, ни вкус, ни запах, ни чья-то любовь — и будет бесцветно парить, нанизывая себя на дремлющую материю. Она будет плавать вместе с огромными бледными рыбами по млечному пути. Её оголённый разум будет вечно сиять в нигде, а потом и от него ничего не останется. Своё огромное бриллиантовое сердце она уже уложила в прекрасный ларец, в который оно едва умещалось, и распрощалась с ним. Mogwai — Wizard Motor Анри и правда никогда не жаловалась. Аксел приходил к ней, в своей извечной серой толстовке, садился рядом и скуривал половину пачки, и они оба молчали. Но молчали не так, как было у Янссона с Изольдой. Изольда молчала, источая нежность, греющую Аксела и заставляющую его сердце биться пулемётно-быстро. С Изольдой у него всегда была весна. С Анри ему просто не нравилось разговаривать. Её волосы были как выжженная солома из-за осветления, и когда она пыталась поправить дело рыжей краской — его тошнило каждый раз, когда он смотрел на её ржавую макушку. Каждый раз, встречая угрюмого Янссона, пахнувшего прогорклым табачным дымом, кровью и чем-то панически острым, она криво улыбалась с огромной тяжестью и пустотой в душе. Такие как он вырастают в психопатов, способных однажды съесть лицо чужого человека вместе с глазами. Она боялась Аксела, и это был животный страх, пахнущий адреналином. И Янссон не любил чувствовать этот запах. Под конец учебного года она растворялась в фиолетовых вечерах, тогда, когда целый город становится будто твоим домом, с тёплыми огнями в фиолетовом закате, с машинами, подслеповато шныряющими в приглушённом свете. Даже электрический свет не мог перебить ту спокойную ясность неба после знойного дня. Оно побеждало мегаполис морем цвета пыльной сирени, и воздух был умиротворительно свеж, и казалось, что можешь всё. Анри танцевала прямо на улицах, тогда, когда на них становилось темно, и людей обезличивали малиновые сумерки, и подростков, выходящих на улицы с музыкой в колонках, раздающейся в пахнущим липой воздухе, и людей на велосипедах, и парочек, и было видно только светлый вечерний небосвод. Она танцевала на сухом асфальте, и тогда она была немножечко счастлива. При нём она не могла наслаждаться вечерами и танцами. Она не понимала, зачем он приходил, и не спрашивала, потому что не хотела, чтобы Аксел перестал этого делать. Одним своим присутствием этот человек ломал её. Она страдала не от мук юношеской любви, а от того, что понимала, что действительно в опасности. Словно, ему было мало ломать Анри на занятиях, сидя с ней за одной партой. Словно, он недостаточно издевался над ней, одаривая каким-то непонятным взглядом, смешанным с презрением и с чувством удивления всякий раз, как он смотрел на неё, будто только сейчас замечал, что она в классе. Словно, он недостаточно издевался над ней, не скрывая своих чувств к Изольде. Она понимала, что иначе к ней относиться было невозможно. А значит, она наверняка заслужила обращение как к половой тряпке. Как к мебели. Она всегда считала белой вороной Изольду. Она морщилась, видя, как иногда девушка забывалась и смотрела впереди себя отрешённым взглядом лоботомированного счастливца. Разве что слюна не течёт, думала Анри и фыркала, теша какое-то нехорошее, по её уверению, чувство внутри себя. А потом переводила глаза на соседа по парте, вперившегося в спину Изольды и кусающего губы, и отводила голову. Дом у Анри был завешан ловцами снов, и она любила индийские сказки. Ненавидела она Изу, рядом с которой постоянно чувствовала себя грязной. Ещё до того, как начала употреблять наркотики. После того, что делал с ней отец, Анри не чувствовала ничего. Только закрывала лицо руками, не включая свет в комнате. Но проходили дни, и как ни странно, она постоянно давала жизни шанс. Улыбалась, вначале натянуто, но потом очень мягко и тепло. Анри понимала, что несмотря на весь ад, через который она проходила, жизнь прекрасна. Она чувствовала, что та вот-вот взорвётся буйством красок. Разноцветный осколок в её сердце распустится цветком, обратив мускульный мешок в прекрасный бриллиант. И нерадостная обыденность сменится чем-то бесконечным, нежно-острым и далёким, как заунывная космическая глубина, отражающаяся в воде. Она протянет руку в синей, до боли нежно звенящей пустоте, и от её перстов разойдутся круги, и кристаллическая Анри улыбнётся улыбкой мудреца. Золотой песок россыпью в черноте земли… Подсолнухи, вышитые гладью самоубийцы. Будто вылепленный из краски, тревожно-жёлтый подсолнух, такой перезревший и тяжёлый от семян, пышный, как пион; потоки лавы исступлённых мазков, которые жадно заглатываешь в себя, инфернальный пожар «Ночного кафе» и с силой, с трудом удерживаемый внутри полотна лавовый образ Оверской церкви. Она рассматривает струящиеся жирные, упругие мазки. Растворяется в холоде свежей краски, запихивает в себя, глотает её, торжественно-жёлтую, как Ван Гог, наполняя жирной краской свой мир, разыскивая в тусклой обыденности всё самое нужное, правильное, ясное, вещное, основательное... Пленительные прованские пейзажи. И капризно распахнутые губы женщин Рубенса… Их скрученное вдоль жёсткой прямой, бессуставное дебелое тело, жирное, тугое и плотяное, полное пылающего румянца, торжественно-пленительное, красивое и сладострастное, упитанное и божественно изящное. Пиршество плоти, пузырящейся в сангвинических мужских руках, груди, покоящиеся на животе с жирными складками, бескостные женские пальцы, бросившийся пожар к щекам Гилаиры и Фебы, клубок крепкого сбитня тел, помпезные позы, цветущее богатство пластических движений в «Похищении дочерей Левкиппа» — её любимой картине — только в спектакулярном, торжественном искусстве Анри находила отдушину и считала его главным стержнем, удерживающим её от пучины отчаяния. Мечта — мастерская, полная конфетных минералов, разве что кариес не подхвати. И умытая, ни с чем не сравнимая чистота круглой формы сферы, заключающей в себе бесконечность граней. Тяжёлая сфера, как полное тяжёлого сладкого сока яблоко (ткни - и брызнет!), податливо ныряющая в ладонь. Бесчисленные осторожные вздохи в темноте, когда она надевала наушники. Гулкий звон на дне брюха кита, плывущего по дну океана. Место за пределами вселенной, полное величайших сокровищ. Протянутые к размазанному блеску руки, готовые обнять доисторическую мглу, и грудь, готовая готовая лопнуть как сферический бутон от щемящей радости. И проступающая в гипсовом пожаре рассвета драгоценная сфера, абсолютно гладкая, абсолютно без изъянов, безусловно тяжёлая и самая прекрасная, недвижно парящая над землёй, притворяла мирские заботы в вечную, непоколебимую гармонию. Это была её любимая форма. Во всём круглом она находила свою, эстетически совершенную красоту. Сама идея жизни и всего самого прекрасного, что было и будет в когда-либо существовавших и будущих мирах, останавливалось, заключалось и консервировалось для неё в тяжёлой минеральной сфере, идеально ложащейся в руку — неком исключительном сокровище, рядом с которым меркло всё. Наполненность до краёв, сверхсовершенная гладкость, законченность, самость — унус мундус прессовался в твёрдую форму — и ничего лишнего, и ничего больше. Разноцветный осколок трескался лепестками. Аксел видел то же, что видела она. Дышал и чувствовал - такой моральный калека, как он - и ей было и горько, и сладко от этого. Осколок старательно пытался стать чем-то большим, но не мог - органика сопротивлялась, как и Анри, будто Кай из сказки про снежную королеву. Терпела, но с каждой улыбкой, обращённой к Акселу, радужный осколок дрожал. Недостаточно, маленький радужный осколок. В постоянном сопротивлении, вот-вот мускульный мешок вытолкнет тебя наружу и оцепенеет от боли. Недостаточно. Этого недостаточно, чтобы сломить её. Боль набирает новые обороты, но не одерживает над ней контроль. Недостаточно. Недостаточно! Но он победно расцветает, и бриллиантовый цветок сминает всё на своём пути. Она очерствела рядом с Акселом, и её всё чаще стали посещать мысли о том, почему её жизнь катится в пропасть, каждый раз, когда она находила себя в незнакомых подвалах с ловящими приход вперемешку с уже бездыханными телами. Она не помнила, как выбиралась оттуда, как будто из какого-то котла, разваренная и ничего не понимающая. Мозг разваливался, как куски мокрого торта, и она была словно на карусели в парке развлечений, с которой не могла слезть. А потом она начинала что-то чувствовать, и первое, что она чувствовала — была рука Аксела, намотавшего на кулак её волосы, пока её желудок спазмами изрыгал свой обед. Затем была долгая и мучительная дорога домой. Она казалась себе пришельцем, что-то вроде зелёного человечка, прибывшим в этот мир, и её это забавляло. Кончики пальцев коченели, рубашка холодила тело из-за влажных и пахучих остатков рвотных масс, и Анри-пришелец, закрывая глаза, с разъезжающимися ногами в сапогах, льнула ближе к Акселу, закуривая не раскрывая глаз, с запрокинутой головой и с глупым шлюховатым хихиканьем, доходящим до хрипа. Когда она влюбилась в него, она была ещё совсем ребёнком. Каждая эмоция, каждое чувство у неё не могло быть в половину. И она помнила, каким Аксел был — как нравился ей, его язвительность и бесконечно красивое лицо, и как её пронзали тысячи игл, когда она получала от него смс. Часто он молчал, когда она отправляла ему длинные послания, полные её чувств к нему и к жизни. Он молчал в ответ, умничал, любил полезные и интеллектуальные разговоры и умел участвовать в них, но с другими, знал про всё и всегда, язвил в школе, опускал девушек — и Анри в том числе — по-детски злобно. Он был красив и глотал успокоительные как конфетки, грубил и пользовался людьми, и бессонница по ночам натирала его битым стеклом, пытался пользоваться веществами — и те всё равно не помогали; у него атрофировались чувства к друзьям и близким — и он разрушал и любил тех, кто разрушает — действительно по-детски злобно, а её мир тем временем выцветал, а Анри была готова сгореть за большого ребёнка, который, не понимая границ, не сбавляя скорости, теряясь и не зная, как реагировать иначе, только смеялся ей в лицо на её слёзы; а скулы Анри становились по-взрослому острее от них, а Анри столько горести вынесла — что хватило бы на сотню взрослых, а Анри вымучила своё взросление и нутро надрывалось от боли, как материнское. «И в конце ты вдруг обнаружишь, что руки обнимающие есть руки сжимающие» — слышала она в какой-то песне, и ей тогда казалось, что это она пытается удержать, сжимая в своих объятьях, Аксела, который от этого только сильнее плевался ядом и забывал о ней. Ей казалось, что он ушёл далеко от неё, никогда не посвящая в свои планы — только контуром, чтобы так, отделаться, — и она понимала, что просто стоит на месте. Потом всё стало иначе и куда менее поэтично, чем просто неразделённая любовь. Они выросли и стали зависеть друг от друга, потому что порознь им было немного тошнотворнее, чем вместе. После того, как Анри подсела на героин, она истощала. Аксел тоже, даже больше неё, и лишь глаза остались на его лице, горящие ещё более воспалённым блеском, чем прежде. Но школьная форма Анри была всё так же безупречна, а её осанка — прямой, как струна. Янссон сделался похожим на пружину, которую скручивали с каждым днём всё больше, и Анри становилось всё невыносимее быть его тенью. Он больше курил, и она задыхалась в прогорклом, интенсивном, концентрированном дыму, пока он внимательно наблюдал за этим. На его теле стало появляться больше синяков, а красная опухлость вокруг век всё росла и росла. Хотя по учёбе он всё так же преуспевал. Многое творилось с ними внутри, и Анри казалось, это должно объединять их. Но Иза — что особенно выводило из себя Анри, до такой степени, что она разбила стекло в женском туалете, — оставалась всё такой же лоботомированной идиоткой, которая редко воспринимала что-то всерьёз, и казалось, что остановилась на уровне развития пятилетней. И Аксел смотрел на неё всё так же. Однажды Янссон спьяну чуть ли не разбил бутылку об Анри, если бы та не увернулась от стеклянного сосуда (хотя он всегда мог полностью контролировать себя, сколько бы ни выпил). Когда он касался её — хотя, в этом плане ничего толком не изменилось, — ей казалось, что её не ласкал, а пытал этот бывший токсичный мальчишка, своими плевками разъедающий её плоть, теперь такой задумчивый и тихий, и под панцирем загадочности и сдержанной грубости скрывался плотоядный хищник. Его поступки добрались до её гниющих внутренностей и рассыхающейся души. Летний запах липы и черёмухи отдавал гнилью сильнее и сильнее с каждым словом, произнесённым друг другу в ночи, с каждой расстёгнутой пуговицей. Семейные ужины, и напряжение можно было резать ножом. Мать с плохо скрываемой дежурностью спрашивала, откуда синяки на теле Анри, и Анри с плохо скрываемой неправдоподобностью отмахивалась падениями, пока отец громко шамкал своими бультерьерскими челюстями, способными перекусить кость, и желваки ползали по его лицу и шее. Она отпрашивалась в свою комнату, а по ночам вылезала из квартиры с бутылкой водки и, сидя на тротуаре перед своим домом, положив обе ноги, затянутые в сеточные колготки, на пустую проезжую часть, притупляла желание выть и рвать на себе волосы. Рыжий свет фонарей выхватывал лишь участки улицы, и в нетронутом ими пространстве бродили мясные монстры, возносящие смазанные лики к небу и пожирающие друг друга. Вместе с ними из тени выплывал и Янссон, заломив руки за спину, казалось бы, такой беззаботный, хотя проблем у него было не меньше, чем у неё. И она смотрела на него с видом облезлой, озлобленной от голода псины, готовая перегрызть ему глотку и искупаться в его крови, как настоящая дщерь своего папаши — и отгоняла от себя эти мысли прочь. Глубоко в гниющем измерении цвели ядовито-неоновые рисунки ацтекских божеств. Длинные и широкие рисунки на асфальте, и широко-распахнутые глаза ломких детских художеств заставляли чувствовать странное тепло. Там существа сливались в одно, образовывая спящие предсердия, а тонкое существо, расплющенное между желудочными предсердиями, образовывало аорту. Оно было похоже на птицу. Открывало большой, человеческий, сферический глаз с большим, выразительным зрачком, и смотрело на неё. Там реки текли из бензина, и кто-то плыл по течению этих рек вниз лицом. Там шершавые стены домов падали друг на друга, как домино, наезжали друг на друга, словно поверхность какой-то неизвестной планеты. Она падала вверх и вниз, расширялась, затвердевала. Единственным неискажённым здесь оставался Аксел и смеющаяся, стеклянная Анри с противно-выжженными волосами. Слишком юные для ширяльщиков с их стажем. Измученные, истерзанные, им было противно от самих себя и ещё больше — друг от друга. Психопат, с самозабвением доводящий себя до отчаяния, и его тень. В тот вечер, когда Аксела спустил с лестницы её отца, имеющего привычку с перепоя ломать дочери рёбра, после всего они быстро оделись, и она заметила лопнувшие, коричнево-жёлтые волдыри, тесно вздувшиеся на его жилистой руке, и объёмные, красно-матовые струпья, пиявками вцепившиеся в его предплечье. Не спеша застегнув юбку на болезненно-выпирающих тазобедренных косточках, она помедлила и вздохнула, приподнимая желудком какую-то мерзкую, многолетнюю тяжесть. И попробовала заговорить с Янссоном. — Я могу как-то помочь?.. Он посмотрел на неё как рыба, удивлёнными глазами, будто в первый раз узнал, что Генриетта умела разговаривать. — Ты просто грязная шлюха, раздвигающая ноги перед всеми, кто попросит. Чем ты можешь мне помочь? Тишина. Генриетта засмеялась, смотря прямо в глаза Аксела, смеялась, несмотря на адскую боль от чернеющего кратера в вене. Смех этот становился суше и суше и перешёл в загадочную и ехидную улыбку, пока она смотрела на него своими спокойными, круглыми, чёрными глазами, чёрными, как смородина. Слёзы внезапно брызнули из них, и она, не ожидая этого, закрыла кривящийся от боли рот руками.