Душа моя

- У тебя будет много красивых платьев, душа моя! Много-много! – шепчет он в полумраке свечи, практически касаясь губами очаровательных маленьких ушек Дуняши, заставляя ее щеки покрываться румянцем. - Да-да, очень много, - тихо повторяет она за Минским. - У тебя будет даже комната специально для твоих платьев, - продолжает тот. – Самых разных цветов, самых разных фасонов… слышишь, душа моя? У тебя будут личные служанки, будут собачки, душа моя, все, что прикажешь, все, что угодно! Я никогда – слышишь, никогда – тебя не отпущу, душа моя, что бы ни случилось. Дуня слишком долго жила без друзей и тех, кого она могла бы назвать близкими ей людьми, не считая отца, и теперь каждое слово, каждое прикосновение вызывают у нее непонятное тягуче-тоскливое чувство в животе, медленно – в такт вкрадчивым словам Минского – сводя молодую девушку с ума. - Любишь ли ты меня? – выдыхает она в раскрытые губы молодого гусара, практически касающиеся ее губ. - Что за вопрос, милая, глупенькая душа моя! – смеется Минский. – Разумеется, я люблю тебя. Как, скажи мне, пожалуйста, как тебя можно хоть немного не любить? Вероятно, у такого человека просто-напросто нет ни души, ни сердца. Дуня готова согласиться с любым его словом, любым утверждением, когда он наконец прижимается к ее губам поцелуем, она даже готова согласиться и бросить, и забыть отца – навсегда, так же, как бросила, забыла прежнюю свою жизнь, тусклую, унылую, душную. Разве может что-то на свете сравниться с поцелуями любимого человека? Разве может что-то в этом мире стоить того, чтобы расстаться с любимым человеком раз и навсегда? Разве быть рядом с тем, кого любишь – не великое счастье, ради которого можно отдать все, что когда-либо имел, бросить к его ногам и жизнь свою, и сердце, и душу? Разве отец с самого детства не говорил Дуняше, что любить и быть любимым – единственное, ради чего действительно стоит жить, с чем ничто не способно сравниться? Тем более, если ты – молодая девушка, так долго мечтавшая о любви. - Я дам тебе все, что захочешь, душа моя. Ты будешь одеваться по последней моде и каждый день кататься по столице в карете, как настоящая барыня. Ты никогда ни в чем будешь нуждаться, прикажи только – и я выполню, душа моя, все что угодно!.. - Я верю тебе. – И это единственное, что может прошептать Дуняша, когда он говорит таким голосом, целует ее такими губами, смотрит на нее таким взглядом, не оставляющим ни единого шанса на спасение. А в следующее же мгновение Минский толкает ее на кровать, освобождая от платья, ободряюще что-то шепча, и Дуняша позволяет ему смотреть на нее, ласкать, целовать, и Дуняша почти даже не кричит, когда Минский после непродолжительной прелюдии со стоном погружается в нее. Молодой гусар привлек Дуню с самого своего первого появления на станции. Будучи дочерью смотрителя, девушка знакомилась со многими людьми, совершенно отличающимися друг от друга и характерами, и принципами, и убеждениями, но никогда еще не встречала такого, как Минский. Только его взгляд пробуждал в ее по-детски наивной душе чувства непонятные, ранее неизвестные, неподвластные разуму. Только ради него готова она была пойти хоть на край света, бросив все, и там же – умереть. И в своей первой влюбленности Дуня не замечала ничего вокруг – ни страданий отца, оставшегося наедине с собственным одиночеством на пустой, занесенной снегом станции, ни осуждающих перешептываний старых знакомых Минского, ни подмигиваний последнего случайно встречающимся им на улице молодым, хорошеньким девушкам. Только в ушах постоянно звенит, прокручивается по сто раз на день: «все, что захочешь, душа моя! Все, что захочешь!». - Не надо мне платьев, я тебя хочу, - горячо шепчет в ответ Дуняша, хотя и не понимает смысла этой фразы до конца. - А ты меня любишь, душа моя? - Люблю, люблю, люблю! – Голос девушки едва не срывается на крик: как же Минский не осознает, что «люблю» недостаточно, чтобы выразить силу всей любви Дуни к нему? Она категорически не понимает этого и тем сильнее обхватывает его своими тоненькими ручками, и тем крепче старается прижаться к нему. – Я люблю тебя так, как никто никогда не любил, я буду любить тебя так, как никто никогда не полюбит. Все то время, пока Дуняша росла, узнавала мир, развивалась, подле нее не было человека, играющего самую важную роль в жизни человека, – матери. Она не смогла бы любить дочь сильнее, чем любил отец, но именно она поняла бы Дуню больше, лучше всего. И некому было рассказать Дуне, что не все ответные «я тоже тебя люблю» правдивы. Некому было рассказать Дуне, что не все молодые люди, обещающие ей все что душе угодно, искренни и бескорыстны. Некому было рассказать Дуне, как просто вырвать из своей груди сердце и отдать его за гроши первому встречному гусару. Некому было рассказать Дуне, как невыносимо больно будет жечь то место, где раньше это сердце когда-то билось. Больнее, чем когда она вновь видит отца; больнее, чем когда громко стонет под Минским, словно продажная девка из борделя на углу. - У тебя будет много красивых платьев, душа моя! Много-много! – Его усы немного царапают нежную девичью кожу, когда Минский целует ее перед сном в маленький, очаровательный носик – так же целовал ее отец перед тем, как подоткнуть дочери одеяло и затушить свечу. Только сейчас, в объятиях возлюбленного, Дуне кажется, что это было давным-давно, словно в какой-то другой жизни, тусклой, утомительной, непонятной и практически вытесненной из памяти жизнью новой. - Ты любишь меня? – сонно спрашивает девушка, прижимаясь, словно ища утешения, к разгоряченному телу Минского. - Конечно, душа моя, - поспешно кивает тот. – Как ты можешь во мне сомневаться? - И в самом деле, - с ноткой удивления в голове улыбается Дуня. – Разумеется, ты любишь меня, я знаю… Я верю тебе. Минский столько раз слышал из девичьих уст эти слова, это пугающе решительное «я верю тебе», но никогда еще они ни вызывали в нем столько сомнений и противоречивых чувств, сколько эти. Любую другую он спокойно бросил бы в трактире, убравшись оттуда еще до рассвета, но не эту, не Дуню, нет. Только за нее, смотрящую на гусара таким доверчивым, любящим взглядом, чувствовал он такую ответственность. - Я тебя не брошу, - уверенно повторяет Минский, словно пытаясь убедить в этом скорее самого себя, нежели Дуню. Дуня и так в этом не сомневается. Дуня и так убеждена, что вся ее жизнь сводилась именно к этому моменту. Ведь, в конце концов, ни для кого не имеет значения, какими путями ты шла к своему счастью, главное, что добилась, что вырвалась из пут своей прежней жизни. А смотритель… а кто вспомнит спустя тысячу лет о каком-то станционном смотрителе, душа моя?