Заметка двадцать седьмая: кто ищет, тот всегда найдёт.
Я убедился в этом сам. Наш цирк, знаете ли, научит убеждаться во всём, от бытового "не суй Заводному палец в рот - оторвёт по гланды" до антинаучных теорий. К примеру, Эль искал приключений, мы искали Эля. Что он, что мы нашли то, что искали. Лучше бы и не находили, наверное. Руки дрожат, как у больного. Блять. В общем, мы его действительно нашли — и нашли в кишках. Буквально в кишках, я серьёзно — то есть не в глубине BOBSOC'a, не в самом сердце какой-то огромной стрёмной машины, нет, а в комнате для трупов. Сбрасывались туда покойнички исключительно для того, чтобы позже стать теми самыми стекляшками-кристаллами — следовательно, валялись тут недолго, да и не в большом количестве, хотя кислый запах разлагающихся наших братьев нагонял ощущения, что скоро и тебе самому найдётся здесь уголок. Были тут как вполне себе целенькие тела, так и жуткая кровавая каша с белёсыми волокнами. Но это не так страшно: когда-то я и сам отсюда вылез. Страшно мне стало, когда мы туда пробрались, и Заводной споткнулся и угодил как раз-таки в самую настоящую кучу зловонного фарша. Это всё было и мерзко, и отвратительно, и обидно за месиво, что когда-то было одним из клонов, но всё же по-настоящему волосы у меня зашевелились, когда я увидел такую знакомую курточку тореадора с золотой прошивкой, которая неуместно поблёскивала средь разорванных органов. В черепушку тут же ударили противные ощущения, и мне вмиг стало как-то неохота увидеть самое настоящее доказательство, что Эль мёртв. Жалко его стало, жалко до собачьего воя. Вот он когда-то разговаривал, шутил, дул на обожжённые о сковородку пальцы, гордо выплёвывал все восемь слов на испанском, какие знал, и даже пытался в драках быть полезным, пусть и лучше всего у него выходило убегать. Человеком был, хорошим ли, плохим. А сейчас — сейчас напоминанием остался только вот эта тряпка. Я хотел уже было сделать шаг — хоть что-то ведь должно было ещё остаться нам памятью об Эле, верно? — как вдруг опять за всю свою, в общем-то, не самую долгую жизнь меня испугали невероятно. Среди трупов, в жуткой полутьме и при мёртвой тишине, которую не нарушал даже Заводной погаными комментариями, откуда-то сзади, со спины, послышалось тихое, забитое «ребята?», и жалко мне стало теперь себя ну просто до усрачки, потому что я не понял, кто может говорить среди этих неживых искалеченных тел. «Заебись, красный», — промелькнуло в голове, — «до галюнов досиделся». Резко развернуться, выкинуть руку вперёд, держа в ней так и не брошенную железку — всё само сработало как-то. Под раздачу едва не попал и Перец, представший перед моим взором в чужой крови, да ещё и в чёртовом свете красной аварийной лампы — за то, чтобы, скотина, никогда в жизни не пугал меня так. Я хотел уже высказать ему, чтобы он хотя бы попытался стереть всю эту мёртвую мерзость… И вдруг в углу за какой-то трубой я увидел кого-то живого. — Блять, — выпалил я вместо радушного приветствия и добавил совсем сдавленно. — Нашёлся, дебил. Я был готов проклинать испанца до седьмого колена, будь у него когда-нибудь дети, готов был вытрясти ему из головы всё, если бы там что-то было, но на самом деле я был счастлив — и вместе с тем от всей души ненавидел случайное событие. Сопли, мат — шёпотом, сука, — бесящий уже до трясучки жаргон Заводного, испуганный лепет Эля… Я и не помню уже, что успел ему наговорить. Уверен, он тоже ни черта не помнит, потому что состояние его было максимально убогим. Не таким убогим, как у нас в штабе обычно бывает и к которому мы все давно привыкли — в этот раз было именно убого. От былого пыла испанца и следа не осталось: в былой зажигалке закончился газ. Может, это и вполне ожидаемо. Может, мне нужно было радоваться, что он не отпихивает от себя Перца, как чумного. Радоваться, что он ходить-то умеет и разговаривать: как-никак, уже ведь достижение, а! Хоть в чём-то лучше овоща. Пока мы вдвоём волоком тащили Эля, а он подвывал, я искренне радовался, что он живой. Просто, чёрт возьми, живой. Живой — да ещё и в адекватном состоянии… А адекватном ли? Честно — сомневаюсь. Не скажу точно, что с ним делали, и пытаться даже не собираюсь. Я видел его дёрганые движения. Я видел его загнанный взгляд, как у коровы, которую ведут на скотобойню — как раз в тот момент, когда корова потихоньку начинает понимать, что за дерьмо её ожидает. Ссадины (счастливчик, ага. Нихуя себе счастливчик, как маникюр-то делать теперь), хмурое выражение лица, бессвязный бред — всё это, да, да, да. Но это не то всё. Страшно было, когда Шизофреник спросил, где у Эля ногти. Я тогда просто отмахнулся — не хватало мне ребусов для пятилетних. Где им ещё быть, как не на пальцах? Я так ему и сказал. А буквально через десять минут Джеймс чуть ли не силком притащил ко мне нашего путешественника. Этот цвет я не забуду никогда. Выхватил руку Эля, из-за чего последний болезненно вскрикнул. Пальцы, а особенно их кончики, были пугающего фиолетового цвета. На двух пальцах не было ногтей — просто окровавленные мясные обрубки. Испанец дёрнулся, прижав к себе искалеченную руку. — Хватит! — крикнул он с откровенной злостью. Не с тем показушным раздражением, какое обычно он демонстрировал при разговорах с Заводным, а с каким-то отчаянием. Как будто мы лезем не в своё дело, копаемся в его личном. …твою мать, личная жизнь в стенах лаборатории. Подвальная романтика. Затхлый запах перемен. Хорошо, прошибло. — Что это? — спросил я. Эль, как зачумлённый, посмотрел на меня, а потом его лицо так жалостливо искривилось, что я понял: зря. Зря я спросил его сейчас. Зря я его упустил тогда. Зря я на свет появился, чего уж там. — Это две попытки! А должно быть десять, если не двадцать! — он зашуганно посмотрел на меня, и меня его взгляд не на шутку задел; думает, что предатель. Господи, блять, серьёзно думает так, иначе бы не оправдывался за то, что с ним сделали. — Было бы лучше, если бы меня убили?! Я честно… Я и так держался… А, seriamente, да что вас так много?! — последнее уже относилось к собравшимся. На большее, чем скупые фразы успокоения, меня не хватило. Мало того, поняв, что эта срань не помогает, я не нашёл ничего умнее, кроме как пойти пинать Эля на какую-никакую обработку ран — и, признаться, я был ещё и удивлён, что ему не сломали костей или не напичкали дрянью, как это в духе очкастого идиота. Пока искали если не бинты, то хоть чистые тряпки, которые можно пустить на лоскуты, с трудом держался от того, чтобы что-нибудь грохнуть об пол. Реакцию Бойца я вспоминать не хочу. Видеть громилу подавленным с его молчаливым укором пытке подобно. Он же знает, он же тоже отлично знает, каково попасться если не диктатору занюханному, то грёбаным марионеткам. Его взгляд — это… Я говорю, не хочу это вспоминать. Сейчас, пока мы только-только собираемся, наша несчастная кучка смотрит на Эля, как на очередное чудо света. И, знаете. Глядя на это, я бы и не сказал, что нас так много. Могло быть и поменьше, но я стараюсь ещё сохранить всех живыми, вообще-то. Очень, мать их, стараюсь.Заметка двадцать восьмая: я в грёбаной обиде за всех своих оленей.
Эль вернулся, и это радовало. Правда, впереди всё ещё предстоит несколько дней, как он очухается — как мы все очухаемся, — но, как попытался успокоить Заводной, Джеймс вообще чудом живой, и ничего — вполне себе функционирует, даже имеет силы выделываться, и попробуй назови его калекой. Тут, собака, учуял верно, хотя и не мог знать — Джеймса, я помню, было уже проще задушить засаленной подушкой, чтоб не мучался, чем хотя бы попытаться вытащить. А сейчас вроде как ходит, строит из себя чего-то и даже влепить вполне себе может: ничего, крепости протеза хватит. Испанец не так обрадовался: благодарно послал Перца на хуй. Я надеюсь, он так поправляется.Заметка двадцать девятая: если тебя пугает твой союзник, то это точно пиздец.
Ночью происходят удивительные вещи. Особенно когда ты невероятно тупишь. Особенно когда ты размышляешь, как докатился до жизни такой. Сегодня мне довелось смотреть на Флэша, сидящего со мной в одной комнате на одной койке — очень близко, — всматриваться в его мягко улыбающееся лицо и думать, как я позволил случиться этому задушевному разговору и за что мне всё это, господи ты боже. Обо всём по порядку. Сказочку я всегда знал одну, но очень действенную — я хочу спать. Зря я её до поры до времени не использовал, рассказывая лишь тогда, когда перед глазами плыли бесцветные круги, а каждая попытка моргнуть превращалась в игру «попробуй не уебись о бетон». А сейчас вот сказал, хотя спать-то не хотелось — нет, нетушки. Я до сих пор не могу спокойно смотреть на Эля. Тот спустя пару дней уже научился не шугаться нас тогда, когда мы ему чуть ли не носом тыкали, что вот сейчас к нему обратимся, а Флэш — без понятия, где, вот честно — притащил вдруг потерянную испашкой шпагу. То, что у Эля хватило ума взять шпагу, прежде чем укатиться в дебри, было хорошо. Даже несмотря на то, что она ему не помогла, это всё равно было радовало. То, что после тотальнейшей задницы в нашем штабе эту шпагу притащил седьмой — нет. И именно он сегодня постучал в дверь с робким «можно?». Я подумал разрешил войти. В душе не чаю, на кой, хотя понимал, что стучаться как нормальные люди у нас никто не любит, а подчёркнуто выслуживаться может только седьмой. Когда Флэш ещё и этакой аккуратненькой, тихой поступью — ни дать ни взять змея — проскользнул, прикрыв дверь, и ещё раз уточнил, сплю ли я, мне внезапно в голову ударила жуткая усталость от одних только его жестов. А этот гадёныш пальцами теребил, будто бы ему и впрямь так неловко, как должно быть. Вот брови участливо приподнял, когда я начал ему рассказывать про головную боль. И так ещё, ещё: всё по мелочи, но я отчего-то ненавидел само его присутствие. Он раздражал меня тем только, что не стеснялся говорить со мной вслух. Напрягало почему-то и то, что мы были одни. Для остальных-то я заснул невинным, блин, младенцем. — Я просто спросить хотел, — наконец подступился он к разговору. — Как думаешь? Никак не думаю, вот честно. — Что именно? — поинтересовался я. Флэш замялся, обвёл взглядом закуток, будто у нас в запасе пара вечностей. Потом наткнулся на моё, видимо, не очень довольное и очень недружелюбное табло, вздрогнул и неопределённо пожал плечами. — Ну, знаешь. Раньше я спрашивал, куда мы и как. Я соглашался с твоими идеями — я и сейчас соглашаюсь, — добавил он, — но помнишь, я нашёл шпагу Эля? Она была там, где нас раньше вообще не было. Это точно, я помню. Мне не хватило информации сразу. Прищурившись, я начал было: — Ты хочешь сказать, что… — Что нас нашли. В смысле, где мы прячемся. Я не знаю, почему тянут. — А если нашли только куклы? Или, может, у нас ещё выжившие, а мы не знаем. Он покачал головой. — Они бы уже пришли, думаю. — Ты отчего-то не сразу пришёл, знаешь, — вдруг ляпнул я. Говорю же, не стоит с людьми разговаривать, когда они тебе не нравятся. Хотя, что удивительно, наш дипломат не только не огрызнулся, но и даже махнул рукой и спокойно начал объяснять: — Прежде чем прийти, я разговаривал с Шизо. Ну, знаешь, боялся, что это ловушка, и поэтому не пытался особо лезть. Он потом затащил только меня, ну и… Шрам, поставь себя на моё место. Я был совсем один и боялся любого живого существа, понимаешь? Понимаю ли я? Сука, сам-то как думаешь? — Понимаю прекрасно. Только я ещё и полуживых клонов из всякого дерьма вытаскивал, — буркнул я. Флэш потупился. — Извини. — За что? Разговор не клеился. Да, я его и не планировал, но тишина давила как-то. За стенкой слышались голоса, а Флеш всё стоял да носком пол ковырял. Потом его как осенило — озарение сошло, не иначе, — и он, вздохнув, подступился и сел рядом. Скрипнула койка. Уверен, будь обстановка попроще, это нечто бы меня за руки взяло, как гадалка на вокзале: — Шрам. Я не знаю, нужны ли тебе мои советы, не знаю, что ты хочешь, но я скажу, что у нас мало времени. Я общаюсь с ребятами, смотрю на их состояние, и… — он обеспокоенно заглянул мне в глаза, но потом резко отвёл взгляд, как будто обжёгся. — …и, кажется, мы не можем так долго тянуть. У вас были когда-то жертвы? Летальные исходы? Я отрицательно мотнул головой. — Это хорошо. Но ведь мы так долго не протянем. Послушай меня сейчас, только один раз. Все устали. Я тоже — а я ведь с вами недолго, и травм у меня нет. А ещё… ещё, Шрам, некоторые уже самостоятельно уходят и ищут способы начать Праздник. Я не могу их удержать, понимаешь? — И что ты предлагаешь? — я скрестил руки. Слушать это как-то мало хотелось, но что-то держало. Седьмой дрогнул, мазнул по мне взглядом — и, клянусь, я видел у него улыбку, видел ёбаную ухмылку! — неуверенно продолжил: — Я предлагаю понемногу начинать. Просто подумай, хорошо? Я могу просто что-то предлагать тебе, как лидеру, разве нет? Заебал ты, дружок, со своим «разве нет». — Я подумаю. Заставило нас обоих дёрнуться беспардонный скрип двери — я предполагаю, что, может быть, её отворили даже пинком. На пороге предстал Заводной и, наклонив голову — как птичка, блять, райская, — липким взглядом осмотрел комнату, в которую его не приглашали. Послать его никто не успел — этот чёрт оказался быстрее. — Чего вы тут, бллин, заныкались и не сказали? — он обвёл нас внимательным взглядом, как бы между делом потирая скулу, а потом на его морде проскользнуло какое-то гадливое выражение, и он протянул не менее гадливое «а, я по-о-онял» с этим его прищуром. Что именно эта бестия поняла, я не знал, зато знал, на что она способна, и уже подскочил, собираясь втолковывать, что понял-то Перец как раз самое ни хера, как он щёлкнул пальцами, ознаменовывая свою невероятную, просто гениальную догадку: — Вы тут без нас жрёте, padli, да?