Веселые оранжевые спирали

Стремная серая вата Критик знай хулит нас всех: Мышкам слезы – кошке смех. (У.М.Теккерей) Дядя Степа и Света. Света Предположим, у вас есть дальний-неизвестно-с-какого-боку родственник. Просто предположим. Могу даже уточнить: племянник вашего отчима. Точнее сказать – папочки. Дорогого и любимого папочки. Продолжим мысль: этот ваш родственник жил в интернате с, кажется, одиннадцати лет. Впрочем, это не важно, да, главное: он там нашел себе друга. Точнее, наверное, будет подходить определение – плюшевого мишку. Игрушку. Щенка, которого надо мыть, купать, убирать за ним говно и выгуливать три раза в сутки. Хотя, если честно, три раза в сутки – это очень мало. У вас есть домашнее животное? Вы считаете, что ваша собака должна ссать меньше, чем вы, да? Что ж, поздравляю: вы – самый обычный человек. Стандарт и банальность. Очень приятно познакомиться. Вернемся к родственнику. К моему придурочному чокнутому родственнику по имени Глеб. Он заставил моего папочку установить попечительство над этой своей игрушкой, отвратительным ребенком Марком, устроился на работу, снял квартиру, сделал там ремонт и поселился вместе со своим щеночком. Люди заводят домашних животных потому, что им не хватает тепла, любви и ласки. Им не хватает чувства всемогущества: ах, я такой великий, и жизнь этого звереныша зависит только от меня. Хочу – утоплю его в ванне. Хочу – куплю ему самый дорогой корм. Хочу – скормлю ему жидкое мыло. Хочу – закажу ему одежду, а то, не дай бог, простудится. А еще люди испытывают ни с чем не сравнимое чувство наслаждения, когда кто-то бежит встречать их с работы. Кто-то счастливый, что они вернулись. Кто-то, кто их ждал. Их, а вовсе не жратву в сумке. Хотя с этим еще можно поспорить. Продолжим мысль: я считала, что для Глеба этот его Марк – что-то вроде домашнего животного. А я, если честно, очень хорошо отношусь к Гринпису. Но все оказалось несколько иначе. Я приходила в его квартиру раз в неделю, по субботам. И тогда я тоже пришла. Я пришла, и я увидела Марка. То есть, понимаете, это был немного шок для меня: мне открыл дверь человек, которого я и человеком-то не считала. Кстати, я забыла сказать, наверное, но у Марка был шизофреноидный психоз. Или как-то так, я не очень помню. Тогда я, наверное, в первый раз присмотрелась к Марку. И поняла, что он, кажется, очень похож на цыпленка. Он был тонкий. Тонкий в том смысле, в каком бывают тонкими гигиенические прокладки. То есть: если посмотреть на его профиль, можно подумать, что у него только-то и есть, что голова, а все остальное покажется прозрачным. Но, конечно, это не так. Он просто был ужасно худым. А еще Марк вытянулся. А еще он был очень чистый и аккуратный. Я умилилась тому, как Глеб выгладил его белую футболку, тому, как Глеб отутюжил его коричневые брюки. Даже носочки на Марке были чистенькие, правда, не новые: с любовно пришитой заплаткой. Не знаю, что подумал обо мне Марк, когда я уселась на пуфик, стоявший в прихожей, и заржала. Для меня это было действительно очень, очень, очень забавно: Глеб-мамочка. Глеб, который сидит и ставит вечерами заплатки на носки Марка. Глеб, который по утрам гладит его одежду. Глеб, который готовит завтрак, Глеб, который готовит обед и ужин. Такая прелесть. Так мило. So sweet. Марк наклонил голову к плечу и спросил: - Тетя Света, а вам Глеба? Ну надо же, я теперь – тетя Света. Вах. Поразительно. А еще я восхитилась голосу Марка. Его ровной, красивой речи. Его чистому и приятному тону. Понимаете: в последний раз, когда я слышала его голос, это был настоящий кошмар. Он скорее плевался слюной, чем говорил. В общем, неожиданно. Я сказала: - Да, малыш, я пришла к дяде Глебу. Он вздохнул. Мне, может, показалось, но на лице его на какой-то миг промелькнула гримаса вселенской усталости и раздражения. Марк сказал: - Послушайте, тетя Света. Мне четырнадцать с половиной лет. У меня переходный период. Может, я маленького роста, но я не «малыш». И Глеб – не мой дядя. И его нет, кстати. Впрочем, я надеюсь, что вы это уже заметили. Я не знаю, можно ли смотреть на человека пристальней, чем я тогда смотрела на Марка. Если честно, я не очень-то хорошо знаю, как общаться с четырнадцатилетними подростками, но, кажется, с ними нужно общаться так же, как и со взрослыми. А у Марка, кстати, - льняные волосы. И узловатые пальцы. И узкие ладони. И оттопыренные уши. И грязь под ногтями. И светлые, белесые брови. Я спросила: - Ну, ты же почему-то зовешь меня «тетей». Марк дернул плечом и внезапно улыбнулся. - Мне Глеб сказал: «Зови Свету «тетей». Я просто спросила: - И ты его всегда слушаешься? Я ведь просто спросила. А он вдруг залился краской и прошептал: - Глеб, он… клевый. - Я не спорю. - Он любит меня. - Я надеюсь, ты его тоже любишь? - Нет. - Он ради тебя горбатится на двух работах, а ты тут характер показываешь? Подростковый период, говоришь? Может, уже придумал, как сбежать из дома? - Нет! Я никогда так не сделаю, милая Светочка. - Нелюбимый твой Глеб просил звать меня «тетей». - Идите-ка вы на хуй. - Это тебя Глеб научил? - Это я сам научился. - Неблагодарная свинья. - А вы-то? Если честно, я не думала, что четырнадцатилетний ребенок может быть настолько взрослым. И одновременно – настолько ребенком. Я встала с пуфика и сказала: - Ну, Маркуша, не знаю, чего ты добиваешься, но я все расскажу Глебу. Он ухмыльнулся. - Рассказывайте. Он меня никогда не ругает. Я взялась за ручку двери. - Вот это – серьезное упущение. Марк заметил: - Знаете, тетечка Светочка, мне нормально и так. А я просто ляпнула: - Заберу я у тебя Глеба. Я давно его люблю, в отличие от тебя. А милого Марка мы отдадим обратно в интернат. Понимаете, я просто ляпнула. Когда ляпают, люди обычно не думают. А Марк побледнел и выкрикнул: - Да пошла ты! И захлопнул передо мной дверь. И повернул замок. Ну скажите: что я такого сделала? Почему этот псих ненормальный так реагирует на мои слова? И, кстати. Мне ведь правда когда-то нравился мой дальний-неизвестно-с-какого-боку родственник по имени Глеб. Нет, я не вру. Не то, чтобы я его очень уж любила. Не то, чтобы это чувство осталось. Просто: я говорила правду Марку. Я надеялась на то, что когда-нибудь Глеб бросит изображать из себя мать Терезу и, так сказать, вольется в нашу семью. Я вышла на улицу, открыла зонт (как-никак, конец октября) и подумала, что надо будет перекрасить волосы в розовый цвет. А еще я зашла в аптеку и купила антидепрессанты. А еще я решила, что вечером позвоню Глебу. Нам надо поговорить о Марке. Сейчас я, разумеется, понимаю, что я была жуткой дурой. И все это - so sweet, тихая, почти семейная жизнь, Глеб-мамочка, Марк-послушный-сыночек – не означает счастье. Да я вообще не понимаю, какое могло быть у них счастье. Я вообще ничего не понимаю. Знаю только, что я была дура тогда. Какая же я была дура. Прошло не так уж мало времени, прежде чем я это осознала, прочувствовала и раскаялась во всем. Глебу я не позвонила, и этого вполне можно было ожидать. Я отношусь к тому типу людей, которые не понимают, что с ними происходит. Упадет ли на голову кирпич, принесет ли курьер букет роз, возникнут ли крупные неприятности на работе – я вытаращу глаза и спрошу: «Простите, это вы мне?» Кирпич – это для меня? Вы уверены? А эти розы для чего? Что с ними делать? В воду опускать нецветущими концами? Поразительно. Просто поразительно. При такой жизни всегда есть что-то, что меня удивляет. Можно удивиться даже дождю. Или снегу. Или Марку в отутюженных брюках. Я отношусь к тому типу людей, которые хотят запоминать все неприятности, которые с ними случаются. Что-то вроде дневника. У меня четырнадцать проколов по всему телу. Я могу скупать пирсинг оптом. У меня две татуировки. Вообще, эта боль, она не является некоей частью саморазрушения. Для меня это, в первую очередь, - очень грустный, сраный, дерьмовый дневник. На моем теле. Врезанный в мою кожу. Сейчас я хожу без туннелей в ушах, и могу просунуть в дырку палец. Это так забавно. Например: сижу я в метро. Напротив – бабульки, усталые мужики и замученные женщины, студенты и школьники, эмо и готы. Да кто угодно. Я снимаю наушники и начинаю задумчиво вертеть пальцем в дырке в мочке уха. Стоп-кадр. Чудесное ощущение: все пялятся на меня. Если рассматривать нашу семейку с точки зрения ебанутости мозгов. На первом месте, разумеется, Марк. Кем он приходится нам? Я бы сказала: он – сыночек Глеба. На втором месте, наверное, я. Кем прихожусь я? Троюродной теткой с крайнего левого боку. Приемная дочь дяди, проще говоря. На третьем месте, скорее всего, папочка. Читайте: Коля. Он чудесный, если хорошо подумать, но тот еще псих. Далее идет мамочка. Ей, представляете, сорок три года, она небедна, но вчера выкрасила волосы в фиолетовый цвет и сделала себе химию. Она тоже прекрасная. И замыкает наш топ-лист Глеб. Он – самый нормальный, если честно. Он – самый отвратительный братец на свете. Кем он приходится мне? Неудавшейся любовью. Если долго думать. Глеб, наверное, моя полная противоположность. Не то, чтобы он был очень красив. Он просто – Глеб. Без фамилии, возраста, цвета волос и глаз, без роста и веса. Пустота по имени Глеб. Мой дальний родственник по имени Глеб. Не знаю, почему и зачем, но я отправилась к нему на квартиру на следующий день. Семейная любовь и все прочее. Сравнительная характеристика. Краткое описание моей семьи. Я отправилась к Глебу для того, чтобы поговорить о Марке. Мальчику нужна школа, думала я. Мальчику нужно общение со сверстниками, думала я. Я вообще представляла себя жуткой альтруисткой. Я открыла дверь своим ключом. Ну, помните: старая, старая копия, сделанная в первый же день, наверное. Я сняла мокрые кроссовки – на улице конец октября, дождь хлещет, как будто Боженька вывернул все краны, собираясь принимать душ, и забыл выключить. Вы все еще успеваете за мной? Я стянула сырую куртку. Встряхнула шапку. Расчесала розовые волосы. И только тогда, когда я поправляла пирсинг на брови, я вдруг подумала, что в квартире слишком тихо. Такое молчание бывает либо перед грозой, либо после смерти. Как правило, первые несколько минут. Я выжала свои носки в ванной. Я включила свет в коридоре, нашарила тапочки и прошлепала в спальню. В первый раз. В первый раз за все это время дверь в спальню была закрыта. Наверное, уже тогда я должна была догадаться. Ну, хоть что-нибудь понять. Если б мои мозги работали быстрей! Интересно, может, в них надо заменить батарейки? Срок годности истек? Аккумуляторы сели? Не задумывайтесь о том, как вставляют батарейки в голову. Здесь, кстати, не так уж много вариантов: через нос, через уши, через рот, через глаза. Я открыла дверь. Наверное, первые несколько мгновений я чувствовала себя, как Бабушка, впустившая в свой дом Серого Волка-извращенца. Хорошо. Разъясню все подробно. Марк сидел кровати. Глеб сидел на полу перед ним, скрестив ноги, и учил его завязывать шнурки. Он поставил ногу Марка, обутую в новые кеды, себе на колено и терпеливо объяснял: - Смотри. Этот конец – налево. Этот конец – направо. Марк кивнул. Я смотрела на них через узкую щель между дверью и косяком. - Перекрещиваем. Марк кивнул. Я смотрела, смотрела, смотрела. Я и не замечала до этого момента, как Глеб похож на папочку Марка. - Продеваем левый конец. Марк кивнул. Если честно. Еще чуть-чуть – и я бы расплакалась. Или заржала бы, что, в принципе, было равно ужасно. - Готово. Марк улыбнулся и наклонился к Глебу так, что их лбы соприкоснулись. На самом деле: я завидовала Марку. В принципе, все здесь ясно: Глеб частенько жаловался, что его слизняк не умеет завязывать шнурки, и ему всегда приходится делать это самому. Представляете? Даже на улице. Он становился на колени перед Марком и завязывал ему шнурки. И люди смотрели. - Этот узел называется «двойной рифовый». Марк натянул кеды на вторую ногу и теперь сам возился с проклятыми длинными белыми веревками. Он спросил: - Почему? На Глебе – белая футболка. Мятая. Это так смешно: себе он ничего не может погладить, а Марку утюжит, наверное, даже трусы. Глеб сказал: - Это такая история. Ну, типа как история. Представь: матросы в дальнем плавании. Моря. Океаны. Заросшие бородой мужики, косая сажень в плечах каждый. Шторм. Волны хлещут через борт. И тут крик: «На какой узел привязывать трос?» И в ответ: «На бантик!». Марк заржал. Я распахнула дверь шире. Глеб вскочил на ноги, уставившись на меня. Его уши медленно наливались краснотой. Я бы тоже хотела, чтобы он мне рассказывал такие истории. Но прежде: я бы хотела, чтобы он так же смотрел на меня. Так же мне улыбался. Но в тот момент я еще ничего не поняла. Я просто завидовала Марку. И совсем не подозревала о том, что, собственно, здесь происходит. Дядя Степа Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, мои милые друзья. Как поживаете? Как дети, семья, работа? Как дела у меня? Отвратительно. Просто отвратительно. Господи, Господи, Господи, я чувствую себя не просто последним куском дерьма, я чувствую себя много хуже. Ладно. Начнем все по порядку, да? Во-первых, Света, кажется, устроила за мной с Марком слежку. Она постоянно появляется в самые неподходящие моменты. Она разговаривает с Марком в мое отсутствие. А я, извините, конечно, не для этой шизанутой девицы тратил деньги на лечение Ягодки. Я, можно сказать, властная натура. Ну, понимаете: рядом – четырнадцатилетний юноша, который вызывает во мне похоть, мучительную душевную икоту и невъбенное чувство нежности. Он рядом, и он слушается меня. Да, да: Марк – хороший мальчик, он слушается Глебушку. Еще с интерната. Так вот, во мне есть некая жажда силы. А Света вечно подавляет ее. И это немного мешает мне жить. Во-вторых, Марк пришел в себя. Его разум вновь вернулся за шарики, или за ролики, куда там он обычно возвращается, и любое его действие, слово, намерение – все адекватно. Разумеется, вы думаете, что меня это должно радовать. Но, Господи! Какая радость? Какое счастье? Какие весело щебечущие птички, какой запах роз и какая клубника со сливками? Хотите, я по слогам скажу: Марк вме-ня-е-мый. Он. Нормальный. Как всякий человек. Как я. Как дядя Коля. Как Света. Хотя нет, Света все-таки чокнутая. Я могу объяснить, если вы до сих пор не поняли. Хотите? Сочинение на тему «Сложности моей личной жизни». Я люблю мальчика по имени Марк. Я хочу ему вставить. Засадить, выебать, оттрахать, заняться сексом. Когда Марк был психом, я мог бы его изнасиловать. Когда Марк нормальный, я даже поцеловать его не могу. Потому что он нормальный. И я не знаю, что мне делать. Это моя проблема. Конец. Надеюсь, теперь вся трагедия моей жизни стала вам ясна. Но это еще не все, как бы печально эти слова не звучали. В-третьих. Всегда есть что-то в-третьих. В моем случае это: деньги и время. Когда я говорю: деньги, это означает – много, много бабла. Тысячи, которые я должен отдать за лечение Марка. Тысячи, которые я должен за квартиру. Тысячи, на которые я должен кормить и одевать себя и Марка. Ах, да: еще не забыть – торт каждый месяц для дяди Коли, его жены и Светочки. Привет от любящего родственника. Спасибо за то, что продолжаете втаптывать меня в говно. Спасибо за то, что не жалеете дерьма, щедро выливая его на меня. Когда я говорю: время, это означает – скоро, очень скоро Марку стукнет пятнадцать. Осталось два месяца. Не то, чтобы я был педофилом. Но я и не собираюсь ждать еще три года до совершеннолетия Ягодки, чтобы пасть к его ногам с предложением руки и сердца. Да я и не смогу сделать ему это предложение. Ладно. Я все еще разъясняюсь загадками? Факт: я хочу Марка. Так, что у меня яйца болеть начинают. Факт: я работаю на трех работах и пашу, как лошадь, чтобы оплатить его лечение, которое, кстати, только мешает моим подлым, гадким планам. Факт: скоро придется отдавать его в школу. В, представьте себе, девятый класс. Потому что в организации «Церковь Саентологии» действует только начальная школа и школа среднего звена. Потому что его лечащий врач, Доктор Докторский, уверен, что Марк вполне здоров и готов к общению. Потому что он сам этого хочет. Факт: Марк не испытывает ко мне ничего, кроме легкой благодарности, которая выражается в том, что он старается меньше материться при мне. Факт: я не выдержу еще хотя бы месяц. Просто не выдержу. Тогда я превращусь в самого настоящего насильника и преступника. Да я уже, извините, конечно, страдаю от жестокого сперматоксикоза. У меня сил просто нет смотреть на него. Рядом с Марком я чувствую себя, как ни странно, шестнадцатилетним подростком. То есть, конечно: когда бываю дома. То есть, конечно: в шесть утра и десять вечера. Иногда мне приходится брать отгул и ходить с ним в «Церковь Саентологии». За ручку я его, разумеется, не держу, но так хочется. Вот вам еще один факт: Марк избегает меня. Кстати. Благодаря этому мелкому гаденышу с фарфорово-голубыми глазами я практически не сплю. Шутка ли: у нас одна двуспальная кровать. И чувствовать, как на краешке, сжавшись в комок, сопит четырнадцатилетний пиздюк - это слишком волнующе для моих нежных нервов. Что поделать: я страдаю бессонницей. Теперь вы знаете все мои несчастья и трагедии. Может, подкинете совет? Вариант отдать Марка в интернат не рассматривается. Вариант отдать Марка дяде Коле и его жене не рассматривается. Вариант изнасиловать Марка не рассматривается. В общем, я загнал сам себя в угол, и совершенно не знаю, что мне делать. Все было так. До одного прекрасного, дивного дня. И до одной ужасной, страшной ночи. Я распишу все подробно, если это вас не утомит. Вернулся с работы я поздно, и Марк уже спал. Лохматая голова торчала из-под одеяла, натянутого до ушей – у нас, видите ли, еще не включили отопление, а на дворе не май месяц. И на обогреватель денег, увы, не хватает. Я искупался, почистил зубы и осторожно залез в кровать. Марк пододвинулся ко мне. Я пополз назад. Марк – ближе. Я – дальше. Марк – еще ближе. Я прислушался: вроде спит. Во сне, и только во сне Марк похож на очень хорошенького милого мальчика, прекрасного, как ангелочек. Помните: исключительно во сне. Отступать дальше мне было некуда – кровать заканчивалась и начинался пол. Так что я замер, надеясь, что странное поведение Марка себя исчерпало. Я закрыл глаза, сунул руку в пижамные штаны, чувствуя тепло своего фавненка, если выражаться языком Владимира Набокова. А Марк вдруг прижался ко мне спиной. Если бы в тот момент разверзся пол и появился сатана, я бы и то так не испугался. Господи, думал я, Господи, Господи, Господи, пусть только он не проснется. Я отлично помнил, что было с Марком, когда я пытался ему вставить в интернате. И мне очень не хотелось повторения. Он быстро повернулся и вцепился в меня, как клещ-переросток после Чернобыльской аварии. Я не окаменел, конечно, но был близок к этому. Подумайте только, что должен был увидеть Марк: абсолютно идиотское выражение моего лица, задранная до живота майка и рука где-то в штанах. Берите дальше: рука где-то в трусах. И отползти куда-то я не мог. Марк скривился. Он негромко сказал: - Глеб, гомосек ты ебнутый, я же не сплю. Мог бы подождать немного, а? Я-то думал, он начнет на меня кричать, ну, или сблюет, на худой конец. А он говорил абсолютно спокойно. Я торопливо вытащил руку. Мы смотрели друг на друга еще несколько секунд, а потом Марк поморщился и ткнулся головой мне в грудь. И. Запустил. Свою. Ладонь. Мне. В штаны. Марк, стараясь вести себя как самый настоящий взрослый, обхватил другой рукой мою шею и потянул к себе. Он судорожно дышал мне в ухо, оттягивая вниз резинку моих трусов. Сердце стучит, как барабаны на регги-пати, кровь в висках стучит, как тамбурины на регги-пати, и вообще я чувствую себя так, как на регги-пати. Его пальцы, осторожно сжавшие мой член, были мокрыми от пота. Я понимал, что Марк боится. Я понимал, что ему страшно. Но, черт подери, я не собирался его останавливать. Это – то, о чем я мечтал долгие, долгие месяцы. Его влажные губы касались моей майки. Его ладонь судорожно двигалась на моем члене. О, Господи, спасибо. Я навалился на Марка, прижался к нему, коснулся губами белобрысой челки, лба, щеки, носа, подбородка – и кончил. Хорошо хоть, не заорал, хотя был близок к этому. Мелкий прекрасный пиздюк выдернул свою руку, выполз из-под меня и скрылся в ванной. А я, радуясь, в общем, всему, что случилось, и, в частности, – тому, что кровать была свободна, растянулся на простыне, завернулся в одеяло и захрапел. Не то, чтобы я назвал это счастьем. Все-таки, я бы назвал это большой надеждой. Для меня счастье – это что-то слишком недостижимое, на самом деле. Я много думал над этой задачкой, я ломал голову. Я мечтал о многом, я хотел многого, у меня были огромные стопки с планами на будущее. Но ведь ничего не произошло. Если честно, Марк напоминает мне Золушку. Нет, правда: маленький говнюк с хорошеньким личиком встречает Прекрасного Принца (читайте – меня), у них любовь-морковь, Золушка сопротивляется, сбегает (читайте – Марк сходит с ума), Прекрасный Принц вне себя от горя, устраивает поиски, находит Золушку и делает из нее Прекрасную Принцессу (читайте – я горбачусь на трех работах, оплачивая его лечение, шмотки и квартиру). Свадьба. Конец. Все счастливы. Существует только одна проблема: в сказке товарища Шарля Перро Золушка любила Прекрасного Принца по самое не хочу. А в моем случае все очень, очень, очень таинственно и странно. Моя маленькая Лолита сидела на кровати и пыталась завязать шнурки. Он нагнулся так, что рубашка задралась, и я видел его голую поясницу и синюю резинку трусов. Я стоял возле двери. Я смотрел на Марка. Он поднял ногу выше, растягивая в разные стороны шнурки, и я увидел носочки, торчащие из-под брюк. Моя маленькая Лолита. Нет, товарищ Владимир Набоков не понимал, какую книгу пишет. Не просто история любви старика-извращенца к нимфетке, а настоящая библия для извращенцев. Я сполз на пол. Тогда, как никогда, мне хотелось наплевать на хуй, который болтается у меня между ног, на возраст, который неумолимо приближается к двадцати, на щетину, которую я забыл тогда сбрить. Мне хотелось наплевать на все и превратиться в девчонку. Мне хотелось сесть и заплакать. Марк стащил сигареты с книжной полки. Он украдкой обернулся на меня, скорчил рожу и сунул в рот сигарету. Мне не хотелось над ним смеяться, но Марк держал ее, как девушка. Он взял на кухне спички. Вернулся в спальню. Я по-прежнему сидел в грязи у входной двери и просто смотрел на него. Марк чиркнул спичкой. Затянулся. Я видел, как он давит в себе кашель. Я видел, как резко меняется его лицо. Но маленький сраный упрямец медленно отвел сигарету от губ, выпустил дым. И тут уже, наконец, закашлялся. Но он все равно быстро затянулся, выдохнул, затянулся, выдохнул, затянулся, выдохнул. Я видел, как белый дым поднимается к потолку и остается висеть там. Я видел, как слезятся глаза Марка. Но тогда – именно в данный момент – я ничего, абсолютно ничего не хотел для него делать. Да, может, я люблю его. Если любовь – это такое дерьмовое ощущение, будто репейник в грудную клетку засунул. Если любовь – это такое пошлое ощущение, будто жить не сможешь без него. Если любовь – это такое гребаное ощущение, будто даже секс не важен. Когда я был маленьким и наивным ребенком, я читал много книг. Во многих авторы пространно расписывали сладкое томление при виде своей зазнобушки. Они рассказывали о том, как она прекрасна, эта зазнобушка. Они словоизливались на страницах, расписывая, что глаза у зазнобушки были самые что ни на есть прекраснейшие: синие-синие, как васильки, а иногда они становились черными, как какое-то там (кажется, бушующее) море, а иногда они были светло-голубыми, как летнее небо. Я, наверное, совсем тупой человек и ничего не смыслю в поэзии и литературе, но я не в силах сказать, что губы у Марка - как две спелые вишни. Во-первых, потому что по вкусу они – пресно-соленые, губы, как губы. Во-вторых, потому что по цвету они самые нормальные – бледно-розовые. В-третьих, потому что они узкие, вытянутые в ниточку. Хотя, кто знает: может, все эти авторы просто идеализировали своих возлюбленных. Так что я, наверное, просто очень неромантичный человек. Марк сел напротив меня. Он наклонил голову, как цыпленок, которому очень хочется что-то узнать. Или как ученый, который наконец-то понял, что крысы – они живые. Сказал: - Ты опоздал на работу. Сказал: - Ты не получишь зарплату. Сказал: - Нас вышвырнут из квартиры. Я готов был заплакать. Я готов был убить его. Самое странное и самое забавное: тогда, когда Марк был так близко, тогда, когда я мог его взять – хоть добром, хоть силой, – именно тогда я его не хотел. Любовь духовная и любовь физическая – они вообще когда-нибудь бывают связаны между собой? У Марка синие круги под глазами. Он зевнул, прикрыл рот ладонью. Сказал невнятно: - Не ходи сегодня на работу. Он придвинулся ближе ко мне, так, что его коленки коснулись моих. - Останься со мной. Марк дотронулся до моей ноги. - Дядя Степа, мне нужно с тобой поговорить. Все, на что меня хватило – это слабо улыбнуться и спросить: - Это серьезный разговор? Марк наклонил голову к другому плечу. - Да, он очень серьезный. Кажется, ах-ах, кажется, я превратился в девушку и у меня начался ПМС. Я спросил: - Ты что, сделаешь мне предложение руки и сердца? Марк посмотрел на меня злобно. Он посмотрел на меня с ненавистью. Он сказал: - Я понимаю, рукой моей ты дрочить будешь, а вот на какой хуй тебе сдалось мое сердце? Я говорил, не думая. Кажется, я всю жизнь говорил, не думая, и это была и есть моя самая главная ошибка. Я ответил: - Потому что я люблю тебя. В мире никогда не придумают слов более затертых и изжеванных, чем эти. Марк хмыкнул. - По-твоему, я об этом и не подозревал, да? Мне бы хотелось, чтобы он понял все правильно. - Нет, не так. Я не хочу тебя, я люблю тебя. Он удивленно приподнял брови. Он почесал кончик носа, скорчил рожу. - А что, это вроде как разные вещи? Я же говорил: я хотел, чтобы он понял все правильно. - Забудь, Марк. Ты выпил таблетки утром, как врач сказал? Он вскочил на ноги. Отряхнул коленки на брюках. Он проговорил, медленно, по слогам: - Да, ко-неч-но, ма–лень–кий ду–ра–чок Марк все вы–пил. Марк посмотрел вниз. Его шнурки развязались. - Если бы я был девочкой, дядя Степа, ты бы меня полюбил? Я наклонился к его кроссовкам. Я взял в руки две тонкие веревочки. - Ты же не девочка. Марк коснулся моих волос. - Тебе что, стремно представить, а? Я затянул узел. - Ладно, гипотетически это возможно. Ты девочка. Хорошо. Его ладонь грела мой затылок. - Ты скажи, пидорас несчастный, ты бы меня полюбил? Я принялся за второй кроссовок. Я честно ответил: - Не знаю. Марк потянул меня за волосы вверх. - Посмотри мне в глаза, дебил. - Марк, как ты со мной разговариваешь. - Посмотри мне в глаза, солнышко. Так лучше? - Ненамного. «Солнышко» прозвучало с интонациями «пиздюка». - Просто посмотри на меня. Я завязал шнурки и поднял голову. Марк наклонился ко мне и неловко ткнулся губами в переносицу. Он спросил: - Почему ты меня до сих пор не трахнул, если так любишь? Иногда я отводил его к дяде домой. Чаще всего это бывало по субботам и воскресеньям, когда ему не надо было идти в Церковь Саентологии, а мне заебись как надо было идти на работу. В общем, Марк оставался у дяди Коли на ночь. И, кажется, он проводил эти ночи за просмотром кабельных каналов. Не мог же я ему ответить: «Я люблю тебя». Поэтому я спросил: - Ну, а разве ты не против? А Марк сказал: - Ты как долбанная улитка. У тебя мозги вообще есть? Моя правдивость сегодня била все рекорды. - Нет, конечно. Нет. Марк притворно вздохнул. Он поцеловал меня в губы. Он расстегнул мою куртку. Он обнял меня. Как маленькая неопытная шлюха. Нет, я представлял себе наш первый раз совсем иначе. Там обязательно фигурировал шоколадный крем из секс-шопа и розовые презервативы, которые светились в темноте. А вообще: я считал, что Марк ведет себя очень странно. Черт бы побрал этих всех докторов, а в частности – Доктора Докторского, который прописывал Марку антидепрессанты и хлорпромазин. Он прописывал их ему и даже не предупреждал меня, какие именно изменения в его настроении возможны. Проще говоря: Марк поцеловал меня. Проще говоря: он уселся ко мне на колени. Проще говоря: он попросил меня испечь ему пирог. Марк целовал меня. Да, да, давайте мы представим себе, что наш влюбленный Глебушка просто тут же на месте кончил, да. Марк целовал меня. Губы. Подбородок. Щеки. Нос. Лоб. Уши. Он говорил: - Ты не думай, это не таблетки. Он утащил меня в спальню. Он говорил: - Давай, не стесняйся. Марк – мой маленький, невинный, злобный Марк – раздевался передо мной. Верх подросткового цинизма: раздеваться перед человеком, который сходит с ума при одной мысли о тебе. Сочинение на тему «Как я трахнул Марка». Мой друг, Ягодка, очень милый. Раньше, когда я его целовал, его тянуло блевать. Теперь его тянет мне отсосать. А я, конечно, не против. В общем, все было хорошо. Берите выше: все было супер-пупер. Конец. Ягодка сжимался в комок, он грыз подушку, пускал слюни и сопли, пока я его трахал. Разумеется, он стонал. Разумеется, он кричал. Разумеется, он орал. Но я не останавливался, нет. Понимаете, крики «Быстрей, скотина» или «Дальше, пидор, дальше» как-то не подразумевают под собой просьбу остановиться. И еще: я действительно пидор. И еще: Марк – тоже. Он зажмуривался и старался показать, что все отлично. Что все хорошо и прекрасно. Что светит солнышко и ему просто зад припекло. Марк цеплялся за меня, и, если честно, я чувствовал себя палачом и извращенцем, когда, прижимаясь к нему, я ощущал судорожное биение его сердца. Чудесного сердца. Моего самого любимого сердца. И одновременно – самого отвратительного сердца на свете. Уже потом, лежа в кровати, я обнимал его – Марк не сдержался, Марк заплакал, Марк свернулся клубочком, как маленький ребенок, и ревел, отталкивая меня. Он выл. И сквозь слезы крыл меня многоэтажным матом, разжигая во мне просто восхитительное ощущение вины и ничтожности. Настолько восхитительное, что можно даже в адском пламени не гореть. Нет, правда: воспользовался странным состоянием мальчика. Нет, правда: жестоко изнасиловал его. Нет, правда: вставил ему, видите ли, без всякой жалости, ему, четырнадцатилетнему пацану. Мы не будем учитывать то, что он говорил, что любит меня, то, что он кончил, то, что он сам этого хотел. Я коснулся дрожащего плеча. Это так говорится, что плечо было дрожащее, мы же не будем говорить, какими словами ругался обладатель этого плеча, верно? Я сказал: - Прости, Марк. Он пнул меня в колено и плотнее завернулся в одеяло. Я сказал: - Прости. Прости меня. Я действительно не думал, что так… ну, что так получится. Марк резко развернулся ко мне: красное злое лицо. - Как получится? Я даже смутился немного. Скорее: сильно смутился. - Ну, что тебе будет больно. Марк обиженно засопел. - Я не девчонка тебе, мне не было больно. Я никогда ничего в этом мире не пойму. - Тогда почему ты плачешь? Он посмотрел на меня так, словно я – планктон, а он – огромная белая акула. - Я не плачу. А вы знаете, что во время секса – как же хочется сказать: занятия любовью – он сам раздвинул ноги, ухватил мой член и попытался сразу насадиться на него? А вы знаете, какие рожи он корчил, пока ждал подмоги в виде детского крема? А вы знаете, что я у него отсасывал? Да-да, я облизывал его: просто потому, что я ждал этого почти три года. Тогда я притянул Марка к себе. Я поцеловал его в макушку и сказал: - Я люблю тебя, Ягодка. И я услышал ехидный голос: - Я тоже люблю тебя, дядя Степа, и это не из-за таблеток. Иногда Марк похож на гамбургер. Нет, все-таки на чизбургер: сверху – такой хорошенький, такой миленький, а внутри – всякое говно, хотя сердце (котлета) у него прекрасное. Света День начался, как обычно: дырка на трусах, дырка на чулках, дырка на носках, дырка в голове. Я была бы рада, если бы хоть один день в моей жизни начался нормально. Когда-то, давным-давно, когда рыбы сидели на деревьях и с презрением плевали вниз на ползающих птиц, так вот, тогда я училась в одиннадцатом классе, и однажды к нам пришел депутат. Я не помню, что это был за человек, какого сорта и какого срока годности, но он сказал одну клевую вещь: «Всегда стройте планы на день». Я это запомнила и активно начала применять на практике. Прошли годы, годы, годы, мне исполнилось двадцать, и я проснулась утром с дыркой в трусах, дыркой на чулках, дыркой на носках и дыркой в голове, и первым делом составила развернутый план на сегодня. Он получился: Пункт первый. Почистить зубы. Пункт второй. Зайти в интернат, откуда мы забрали Марка, потому что меня уже задолбала какая-то там воспитательница, которой все очень хочется знать, что ж там с этим говнюком. Пункт третий. Купить еду для Глеба. Пункт четвертый. Зайти к Глебу. Пункт пятый. Остаться ночевать у него. Как видите, завтрак, обед, ужин в мой план не входят, потому что они, на самом деле, мне не так уж и нужны. В общем, я сделала унылый хвост из розовых волос, натянула платье цвета темный кобальт, достала новые чулки (на которых завтра утром будет дырка, что очень печально) и отправилась в свой поход. Я, если честно, не сразу вспомнила, где находится этот интернат, но все же умудрилась его найти. В регистраторской сидела жирная тетка, больше похожая на масляный шарик (я так и буду ее звать – Масляная). Она сурово посмотрела на меня и спросила: - Вам кого, девушка? Та чокнутая воспитательница, названивавшая мне, представилась Анной. Так что я спросила у Масляной: - А воспитательницу Анну можно? Она, наверное, привыкла смотреть на еду в своей тарелке таким же уничтожающим взглядом. Масляная сказала: - А зачем вам? От бессмысленного перебрасывания мячиками вопросов нас спасла эта самая воспитательница Анечка. Она явилась откуда-то из туалета, шмыгая носом, и так и вцепилась в меня: - Вы, вы, вы ведь Света, да? Скажите, как Марк? За ним ухаживают? Его лечат? Я решила выложить ей все, что о ней думаю. - Послушайте, откуда вы взяли мой номер телефона, зачем вам знать что-то о Марке, он больше не ваш воспитанник и это не ваше дело, что там с ним, ясно? Наверное, даже после пластической операции воспитательница Анечка осталась бы уродиной. Она заплакала. Масляная зверски посмотрела на меня и рыкнула: - Как вы смеете обижать нашу Анечку? Ничего я ей не сделала. Я пожала плечами. Анечка заходилась в истерике, Масляная уже собиралась вызывать охрану. - Послушайте, как вас, Анечка, вам что нужно знать о Марке? Серая мышка быстро подняла голову. - Ну, мне бы хотелось его увидеть. Понимаете, он был моим любимчиком. Когда он в себя приходил, мы много разговаривали, и он так понимал меня…. - Хорошо, хорошо, хорошо, если я вас отведу к нему, вам этого будет достаточно? - Да, да, разумеется. Я махнула рукой на ее халат. - Может, переоденешься? Честно, не знаю, почему я согласилась ее отвести к Марку. Честно, не знаю, как ее главврач отпустила в рабочее время. Честно, не знаю, ничего не знаю. Она была такая унылая, такая странная. Воспитательница Анечка смотрела на меня глазами счастливой собаки и хваталась за мое платье в метро, чтобы не отстать. Анечка помогла мне тащить пакеты с продуктами из супермаркета. Анечка помогла мне открыть дверь подъезда. Анечка помогла мне открыть входную дверь. Мы ввалились в квартиру. Я поставила пакеты на пол, стянула кроссовки и кивнула Анечке – скромнице нашей, черт бы ее побрал, - которая стояла на пороге. Она сняла свои туфли и просеменила за мной. Впрочем, далеко мы не ушли. Дверь в спальню была открыта. Хотя чему удивляться: единственная комната. И там. На. Кровати. Лежали. В обнимку. Марк. И. Глеб. Голые, разумеется. Не знаю, что стукнуло мне в голову, но я заорала. Воспитательница Анечка же тихонько отошла в сторонку и села на стул, закрыв лицо руками. Да на все я бы насрала, я бы на все наплевала, если бы не лицо Глеба. Лицо Глеба в тот момент, когда он еще не знал, что мы здесь. Это лицо. Это выражение лица. Это выражение самого настоящего счастья. Именно поэтому я стояла на пороге и орала. Мне в голову больше ничего не пришло, наверное. Я больше ни о чем не думала, наверное. Я больше ничего не хотела, наверное. Дальше… Что было дальше, я помню не очень хорошо. Это все потому, что ждала с нетерпением конца этой истории. Мне она порядком надоела, надо сказать. Все эти заявления в милицию. Все эти допросы. Все эти медицинские освидетельствования. Все эти вещественные доказательства. Как, я не сказала? Мы написали заявление на Глеба. Изнасилование несовершеннолетнего. Похищение ребенка. Удерживание его силой. Я сказала дяде Коле: придется потерпеть. Ему не очень нравилась вся эта шумиха вокруг его семьи. Я сказала маме: придется потерпеть. Ей не очень нравилась вся эта шумиха вокруг нашей семьи. Я сказала себе: придется потерпеть. Мне надо было его унизить. Мне надо было его уничтожить. Мне жизненно необходимо было доказать его вину во всем. И, в частности, - в моей непроходимой глупости. Для того, чтобы Глебу дали большой срок, надо было привести доказательства невменяемости Марка. Этого его ненаглядного, прелестного ангелочка. Этого его мелкого гаденыша. Этого корня и источника зла. Если вы думаете, что Марк защищал Глеба, отбивался, когда я вела его к врачу, запирался в комнате и устраивал голодовку, то вы сильно ошибаетесь. Он не лез на стенку от горя, когда Глеба увезли в следственный изолятор. Он не рыдал и не рвал на себе волосы, когда милиция ходила по их квартире в поисках улик. Тюбик с детским кремом. Шнурки. Носочки. Таблетки. Я говорила, держа Марка за руку: - Глеб использовал эти таблетки для того, чтобы полностью контролировать его состояние. Следователь кивал, помечая в блокноте. Чертов хлорпромазин. Я говорила, держа Марка за руку: - Он всем нам говорил, что занимается его воспитанием. Водит его в школу. Следователь кивал, записывая мои слова. Я говорила, держа Марка за руку: - Моя близкая подруга Анечка, она раньше была воспитательницей Марка. Она может вам рассказать, что Глеб, когда еще приходил в интернат навещать нашего бедного мальчика, требовал оставить их одних. Следователь кивал. Следователь спрашивал: - Как я могу увидеть эту воспитательницу? И я улыбалась: - Очень легко. Мы с ней живем вместе. Следователь прятал глаза, прятал блокнот и предлагал: - Пойдемте? Разумеется, я позаботилась обо всем. В задрипанной однокомнатной квартирке Анечки – с ее разрешения, между прочим, - были раскиданы и разложены мои вещи. На видном месте – совершенно случайно – лежал мой паспорт. Далее – зачетка. Далее – стикеры «Не забудь зайти к стоматологу, Света» и «Выброси мусор, Анюта». Для чего это мне было нужно? Чтобы упрятать Глеба за решетку, черт бы его побрал. Надолго. Маленькая серая мышка Анечка была моим козырным тузом. Любовница сестры не имела никакого отношения к Глебу. С семьей из-за нашего союза мы якобы разошлись. Дядя Коля говорил: - Света, она словно свихнулась, когда встретила эту Аню. Мама говорила: - Конечно, мы не одобряли то, что Глеб забрал к себе Марка, но Света настояла на этом. Она очень привязана к сводному кузену. Разумеется, я не могла ей отказать – она моя единственная дочь, хоть и извращенка. Я говорила: - Я очень хорошо относилась к Глебу. Поэтому я и не хотела подавать заявление в милицию. Анечка говорила: - Мне было противно смотреть на то, как Света пытается разобраться со своим братом. Глеб совершил просто бесчеловечный поступок. Поэтому я пошла и написала заявление в милицию. Следователь кивал, записывал все и угощался конфетами, которые мы ему предлагали. Естественно, мы все лгали. Но в нашем случае правду так сложно отличить от неправды. Согласие Анечки мне стоило три тысячи в день. Я же отвела Марка к врачу, специалисту по шоковой терапии. Я сказала, что мой младший брат страдает шизофреноидным психозом и у него начался рецидив болезни. Я сказала, что мне срочно нужно его вылечить. Конечно же, мне пришлось накачать Марка транквилизаторами. Его положили в больницу. Это имело такое огромное количество плюсов, что я была просто на седьмом небе от счастья. В любом случае: если бы Марк давал показания, он бы не подтвердил ничего из того, что сказали мы. В любом случае: если бы его обследовали на психические заболевания, они бы поняли, что Марк абсолютно здоров. В любом случае: гораздо проще отказаться от попечительства над психом, чем над нормальным ребенком. Разумеется, врач мне позвонил на следующий день. Он был удивлен тем, что Марк здоров. Разумеется, я предложила ему заплатить. Он был удивлен тем, что я хочу сделать из Марка психа. Разумеется, он отказался. На помощь мне пришло само провидение: я переборщила с какими-то таблетками, и этот чудесный пятнадцатилетний мальчик сам собой съехал с катушек. Так мило. So sweet. Спасибо, Господи. На суде. На суде. На суде. Что же там было? Я помню только одно: Глеб стоял, смотрел на меня и улыбался. Я помню только одно: он сказал: - Спасибо, Светочка. А потом уже, когда его уводили, он крикнул: - Я ведь всего лишь тебя не полюбил. Из-за этого мне пришлось срочно выдумывать хорошую историю для следователя. «Несмотря на то, что я считала его прекрасным братом, он считал меня не очень хорошей сестрой». «Ему не нравилось, как я готовлю». «Он не любил мои рассказы». «Глеб был против моего союза с Анютой». Дома меня ждал Марк. В памперсах, закутанный в одеяло, с сосредоточенным выражением лица. Знаете, я испугалась того, что он умирает – настолько странно он сидел, держась за горло. А на что Марку жаловаться? Дядя Коля сказал, что мы оставим его. Дядя Коля сказал, что будет его лечить. Дядя Коля сказал, что с ним все будет хорошо. И что в завещание его включат. Мне действительно нравилось думать, что все, что я сделала, было исключительно для счастья Марка. Ночью я вспомнила, как они лежали вместе. Счастливые. Умиротворенные. Недостижимые. Я не поняла этого – и не пойму никогда. То, как Глеб прижимал его голову к своей груди. То, как рука Марка лежала на его плече. То, как их ноги переплетались. И, разумеется: то, как они улыбались. Сейчас я думаю, что была очень глупой тогда. Что я была полной дурой. Что я, сама того не зная, окружила их серой стремной ватой, из которой практически нет выхода. Так мило. So sweet. Анечка забрала свои деньги, выкинула мои вещи и ушла из интерната. Что с ней – я не знаю, да меня и не особо это интересует. Я знаю только одно: она, наверное, очень долго мучилась из-за всей этой истории. Марк? А что Марк? Шизофреноидный психоз – такая забавная штука. Имеет свойство очень быстро проходить и очень внезапно возвращаться. Тогда. Я отлично помню, что было тогда. В день, когда Марк сидел на кровати в памперсах, закутанный в одеяло, и держался за горло. Он посмотрел на меня. Он посмотрел на меня очень внимательно: как будто я – неизвестный новый вид маленьких гадких розовых бактерий. Он спросил: - Сколько лет ему дали? Я села на пол. Я просто сползла по стене и оказалась на полу. Ответила: - Максимальный срок. Пятнадцать лет. Марк вздохнул. Он улыбнулся – и мне стало страшно. - Хорошо. Значит, когда он выйдет, мне будет тридцать лет. И я заплакала. Сама не знаю, почему. Марк сказал: - Успокойся, чокнутая истеричка. Все дело в веселых оранжевых спиралях. Они ведь окружают нас. А я сидела на полу и рыдала. Такая волшебная, такая трагичная история. «Золушка» наоборот, да? Скорее уж – Красная шапочка. Марк встал с кровати. - Не понимаю, с чего вы решили, что я опять заболел. Он скорчил мне рожу и пошел в ванную. Я так и не покончила жизнь самоубийством. Марк так и не сошел с ума. Все были безумно счастливы. Конец.