Веселые оранжевые спирали

Мыльные пузыри. Мы любим парад, нарядную песню. Говорим красиво, выходя на митинг. Но часто под этим, покрытый плесенью, старенький-старенький бытик. (В.Маяковский, «Любовь»). Дядя Степа Я сошел с поезда на вокзале и, как дикарь с потерянного в пучине океана острова, заозирался по сторонам. Там – громада вокзала, электронные табло над каждым путем, огромные поезда толпятся у перронов, к ним спешащей волною несутся люди. Вокруг меня проплывают десятки лиц, мужских и женских, детских и старческих, и несутся на всех парах сумки на тележках. После того, как на меня наткнулся шестой по счету отъезжающий, я двинулся, наконец, вперед, волоча за собой спортивную сумку, в которой смирненько лежали себе комплект одежды, выданный мне по окончании школы-интерната «Надежда», ботинки и книжки. Важнее всего для меня были последние, потому как я учился жить именно по ним, по серо-желтым страничкам в разноцветных переплетах со скорописью крохотных букв. На бордюре сидела, обнимая колени, девушка с короткими ярко-синими волосами и внимательно разглядывала меня, словно какого-то пришельца из космоса. Здрасьте, я веселенький оранжевый человечек, который знает тайну оранжевых спиралек и мыльных пузырьков. За щекой она держала чупа-чупс. Сейчас июнь. У меня есть целых три месяца до осеннего призыва, когда придется отправляться в армию. Девушка вдруг оказалась прямо передо мной и протянула руку – узкая ладонь с тонкими пальцами, и глухим голосом с неправильной дикцией (спасибо чупа-чупсу) она сказала: - Привет. Когда ко мне подходили незнакомые люди, я всегда терялся, даже в детстве, потому что я интроверт. Только если самому приходилось знакомиться… Сочинение «О себе». Меня зовут Глеб. Мне восемнадцать лет. Я только что закончил школу-интернат «Надежда», где обучался с одиннадцати лет. Мои родители умерли. Приехал к дяде. Зачем? Хочу найти друга. Конец. Как же меня все это заебало. Особенно то, что постоянно приходится улыбаться и говорить всякий бред о том, кто я, откуда я, зачем я, и почему, собственно, я – это я. Нет, что вы, ни в коем случае я не жалуюсь, я просто ненавижу. Люди обсуждают государство, политику, города, ЖЭК, зарплату, соседей, еду, цены, и при этом считают себя бесконечно правыми и гениальными: ну слава Богу, ты пришел, ты открыл нам херову Америку! Сейчас ты, мудак, говоришь о том, как раздражает тебя твоя зарплата и твоя жизнь, но ведь ты никогда ни хуя и пальцем о палец не ударишь, чтоб что-то изменить. Приедешь в свой скучненький городишко, который тебе опротивел до тошноты, откроешь своим ключом квартиру, которой вечно недоволен: кухня маленькая и труба в туалете протекает, - поцелуешь жену, которая тебе уже осточертела, и снова начнешь ругать зарплату. Так будет вечно, как в аду, и ты уже знаешь это, но все равно продолжаешь что-то вякать. Хоть бы зубы сперва почистил, что ли, а то несет изо рта, как из мусорного бачка. Я на самом деле добрый молодой человек. Был. Только вот воспитывался в интернате, а там добрым живется несладко, и выбор невелик: либо ты, либо тебя. Все как в армии, куда мне еще только предстоит отправиться. Синеволосая девушка говорила: - Меня зовут Света. Кареглазая девушка говорила: - А ты – Глеб. Бледнощекая девушка говорила: - Твой дядя, мой отчим, отправил меня встретить тебя. Узкогубая девушка говорила: - Я рада, что узнала тебя. У нее была проколота тонко выщипанная черная бровь, и пирсинг солнечно блестел, похожий на мутировавшую родинку. Нос был весь усыпан веснушками, волосы отбрасывали на светлую кожу оригинальную синевато-лиловую тень. Я спросил, переварив полученную информацию: - Дядя женился? Света потащила меня ко входу в метро, на ходу тараторя (чупа-чупс уже весь был сгрызен): - Мы не сообщали тебе ничего, решили, что лучше уж устроить сюрприз, ну, еще думали, ты расстроишься, ведь тебя не усыновили, а куда ты будешь поступать, ты будешь жить у нас, расскажи, как там, в интернате. Она говорила все одним предложением, быстро-быстро, словно что-то внутри ее головы штамповало фразы длиною в километры. Она была похожа на какую-то птицу: тощую, с длинной шеей, постоянно чирикающую. - Все было нормально. - А как ты доехал? - Нормально. - А как дела? - Нормально. - Тебе не жарко? Не устал? - Все нормально. Мы спустились в метро и встали в очередь за проездным. Света спросила: - У тебя есть деньги? Я кивнул. Каждому воспитаннику интерната на книжку поступают определенные суммы от государства; перед отъездом я снял пять тысяч в какой-то смутной надежде, что этого должно хватить. Света спросила: - А кого ты собираешься искать? Перед нами стояли какие-то парни в черных бейсболках (в такую-то жару), позади нас пристроились девочки с сумками, увешанными значками. - Друга. Света спросила: - А что с ним случилось? Еще пять человек до заветного окошка. - Его перевели в другой интернат. Света спросила: - А почему? Хвост за нами все увеличивался и увеличивался. - Он сошел с ума. Света улыбнулась: передние зубы у нее были гармошкой;подув на челку, спадавшую на глаза, сказала: - Это было неприятно, да? Защелкал внутренний счетчик, отматывая зажеванную кинопленку памяти назад. Неприятно? Странное слово в данном контексте, разве нет? Марк сидел на кровати, уставившись в одну точку на стене, улыбался каким-то собственным мыслям и почти ничего не ел. Мне всегда казалось, что он просто забыл, как это: есть. С другой стороны, он не сопротивлялся, когда я его целовал, и прикосновения к детской коже были для меня откровением периода полового созревания, первым моим сексуальным опытом. Смешно быть пидорасом, друзья мои, смешно. Вот лежит перед вами мальчик двенадцати лет, сквозь розовую кожу просвечивают вены, он вроде бы улыбается, только глаза совсем пустые. Нет в них Марка. Впрочем, тело-то имеется, вот оно, подо мной, горячее, тощее, костлявое, и тело это послушно, тело это податливо… Но тело меня не хочет. Господи, прости меня за то, что я делал с ним, только объясни: зачем ты так издевался, а? - Это было… нормально. Наконец-то наша очередь. Света пролезает вперед меня, так что я невольно прижимаюсь к ней; она худая, она угловатая, но она меня не возбуждает, потому как я извращенец и маньяк, и люблю искренне, люблю грязно и пошло только своего Марка. Метро для меня не в новинку. Когда-то мы с родителями жили в этом городе, и я ужасно боялся эскалаторов. Сейчас, конечно, мне похуй. Я уже большой мальчик, сам хожу в туалет и не боюсь гула электричек. Заскакиваем в вагон, повисаем на поручнях, еще хранящих пот и тепло ладоней предыдущих пассажиров. И подлючих бледненьких бактерий. Света поправляет волосы, падающие на лицо, убирает синие прядки за уши. Правое, предоставленное моим взглядам, оснащено огромным тоннелем и серебристыми колечками на хряще. Изредка, когда наши взгляды пересекались, она улыбалась мне одними уголками губ; что-то в ее лице напоминало отчаяние и жестокость приютских детей. Огромная многоэтажка и чистый, словно вылизанный лифт. Никогда в жизни не видел таких чистых подъездов и лифтов, думал, такое бывает только во снах. Света нажала на кнопку «7» и сказала: - У нас семьдесят седьмая квартира, так что будет легко запомнить: седьмой этаж, семьдесят седьмая квартира, запомнил, седьмой этаж, семьдесят седьмая квартира, смешно, как ты думаешь, отчим будет рад тебя видеть, думаю, и с мамой познакомишься как раз. Она снова расстреливала меня пулеметными очередями слов, и я послушно замотал головой, желая прервать расстрел. Дядя Коля открыл нам дверь, вырвал у меня из рук сумку и обнял, хлопнув по спине. Потом отстранился и внимательно рассмотрел: подергал за уши, потянул за щеки, а в конце еще и нос зажал. И улыбнулся: - Знаешь, в детстве ты был милее. Света, давно орудовавшая сковородками на кухне, сказала: - Пап, а мне кажется, ему и так хорошо. Дядя Коля отпустил меня на волю и поволок сумку куда-то в темноту коридора, на ходу крича Свете: - Ты не видела его! Он был таким маленьким, пузатым, так здорово плевался соской, так быстро пачкал пеленки… - Ну да, ему бы диплом первой степени за это. - Золотую соску, - дядин голос доносился из глубины квартиры как из бочки. Я остро чувствовал себя лишним, переминаясь с ноги на ногу в прихожей, чувствуя запах омлета, доносящийся с кухни. Это называлось «домашний быт». Это называлось «семья». И я мешался. Сколько дяде лет, я не знал. Кажется, тридцать пять или тридцать шесть. Он всегда страдал неуместным желанием «сблизиться с молодежью», вечно пытался хохмить, травить «современные» анекдоты. Да, некоторые его попытки достигали цели, вот только сейчас меня это раздражало. Нашел какие-то тапочки, сунул в них свои лапы и отправился на изучение квартиры. Самое обычное стильное жилище преуспевающих, кажется, людей. Нет, семьи. Даже, наверное, Семьи. На зеркале висели яркие стикеры с телефонами и записками; в вазоне стояли искусственные цветы, заботливо сбрызнутые какими-то умопомрачительными духами; на стене – свадебная фотография. Дядя с растерянным лицом и женщина с искусственным лицом, явно старше него. И Света с розовыми волосами. - Пойдем кушать, оболтус, - дядин голос глухо звенел с кухни, где свирепо свистел чайник. Но меня уже было не достать. Фотография пнула мою память, и я унесся к Марку. Сочинение на тему «Мой первый поцелуй». Моего друга все звали Ягодка, потому что у него была такая смешная фамилия: Ягодкин. Ему было двенадцать лет, он был бритый, потому что когда-то у него были вши, и из-за этого весь интернат целых два дня спал на матрасах, потому что постельное белье воспитатели сожгли. Я не помню, почему я его полюбил. Тогда я вообще был оптимистом и верил в добро и справедливость. И Деда Мороза. Мне Марк казался очень красивым, хоть и очень несчастным; поэтому, наверное, я его однажды поцеловал. Мне так понравилось это, что с тех пор я дрочил, думая только о Марке. Конец. Знаете, что я представлял себе тогда? Я представлял, как Марк отсасывает у меня. Или как Марк, улыбаясь по-идиотски, раздвигает покрытые синяками ноги передо мной. Или как Марк гладит себя там. Стоит только вспомнить - становится тяжело дышать, а руки дрожат, как у алкоголика. Дерьмо я, а не человек. Тупое вонючее дерьмо. Вот и хорошо. И я сомнамбулически отправился на кухню, на запах подгоревшего омлета и свежезаваренного чая. Чашечку чая не желаете ли, чашечку чая, чая не чаете? Я разглядывал дядю Колю и все думал: почему он так и не усыновил меня? Разница в возрасте шестнадцать лет, как и положено по закону, материальная обеспеченность, жилищные условия - все присутствует. Видимо, это все его жена. Проглотив омлет, я спросил: - Дядь Коль, когда ты женился? Света ответила вместо него, глядя прямо в глаза мне и ухмыляясь: - Год назад. Нет, жена его здесь совершенно не при чем. Тогда оставим эту тему; видать, дядя Коля попросту струхнул. Спать меня уложили в гостиной. Дядя зачем-то спросил, разминая в руках подушку: - Ты хочешь поступить в университет? Что ты, дорогуша, я же вижу, что тебе неприятно мое присутствие. Не волнуйся, я всего на недельку. Вслух я сказал: - Нет. Я собираюсь в армию. Дядя облегченно вздохнул, даже не пытаясь этого скрыть. Перед сном – привычный ритуал: запереться в ванной и думать о Марке. О тех двух месяцах гребанного блаженства, когда он лежал в изоляторе. Когда выходил из ванной, столкнулся со Светой; на мой взгляд, розовые волосы ей больше шли, чем синие. На вкус и цвет все фломастеры разные. Утром я побрился, помылся, почистился и отправился в интернат для детей с ограниченными физическими возможностями, если выражаться политкорректно. Если не политкорректно – для инвалидов. Я шел, сверяясь с картой Москвы, повторяя про себя адрес интерната, и боялся. Больше всего сейчас я боялся того, что я увижу Марка. Эта мысль просто вгоняла меня в паралитический ступор. Еле улыбнулся грузной даме, похожей на борова – все толстые для меня на одно толстое свиное лицо с толстыми коровьими ногами – и просипел (куда делась моя великолепная речь, оттачиваемая логопедом в интернате?): - Ягодкин Марк Витальевич тут? Дама (назову-ка ее Хрюшкиной) поджала губы, крикнула зычным голосом: «Аня-а-а!» и принялась нагло разглядывать меня (вот ведь сука, трудно ей встать, жир растрясти, а то рассыплется, блять). Стали ждать Аню. Минуты через три она прибежала (затюканная дерганная воспитательница из тех, которых дети постоянно третируют), в сереньком грязном халате, и захлопала глазами: - Что такое? Хрюшкина ткнула в меня розовым раздутым пальцем (зато с отвратительным блестящим красным маникюром) и прогудела: - Молодой человек спрашивает про какого-то Ягодкина. Аня охнула, всплеснув руками. - К Марку? Сердце стучалось о зубы, так что кивнул я очень осторожно: вдруг выскочит? - А вы ему кто? Хлюп-хлюп, билось сердце в глотке. - Двоюродный брат. Хрюшкина сдвинула нарисованные брови: - Не положено. Приемные часы еще не начались. Аня побледнела, потом покраснела, и, дрожащей румяной рукою поправляя свой старенький халатик, зашептала торопливо: - Ну вы же знаете, ну к нему никто никогда не ходит, мальчику будет только лучше… - Аня! Ваши любимчики уже надоели всем! – Хрюшкина изображала из себя карающее правосудие, обожравшееся взяток. – Не положено, и все. - Ну право слово, первый раз за полгода… Я одеревенело смотрел на них. Косые подозрительные взгляды, бросаемые на меня то одной, то другой, вводили в какое-то неловкое оцепенение; я не знал, куда девать руки и пакет с шоколадками, конфетами и киви. Наконец Аня победила и, с еще не сошедшими с щек пунцовыми пятнами, повела меня на третий этаж. На стенах какой-то художник-маньяк изобразил огромные мухоморы ростом с пухлых детишек и цветы с глазами и ртами. Все это было исполнено в сладких тонах и производило весьма гнетущее впечатление. Я зачем-то провел пятерней по волосам, в волнении наступил на пятки зашуганной Ане. Она ответила на мои сбивчивые извинения растерянной улыбкой (не повезло, должно быть, ее парню, если он вообще существует в природе) и открыла желтую дверь. Мы оказались в узкой желтой палате (я даже расстроился, что она желтая – ненавижу этот блевотный цвет), в которой стояли две койки, но занята была только одна. И. На ней. Сидел. Марк. Закутанный в клетчатое одеяло, хотя сейчас июнь, он сидел, прислонившись к стене и вытянув ноги. На звук появления гостей он даже головы не повернул. Я открыл рот, пытаясь выдавить из себя хоть что-нибудь, да только словно оказался в воде: пошли одни пузыри. Мыльные. Правда, исключительно в моем воображении. - Он все еще не говорит? Аня пожала плечами. - Слышит он хорошо, и говорить может, только отказывается. Сердце резко скатилось вниз, к кишкам. - Вы можете…оставить нас? Воспитательница уставилась на меня, словно сама оглохла. И залопотала: - Как оставить? Но я же… Но он же… Вы знаете язык глухонемых-то? Вроде ведь не приемные часы… Руки у меня дрожали. - Пожалуйста. Я знаю язык жестов. Аня пару раз открыла-закрыла рот, потом, видимо, ее ржавые шестеренки в голове выдали какое-то решение, и она осторожно закрыла за собой дверь. Несколько шагов на ватных ногах до его койки; всхлипнуть, упасть рядом на скомканные простыни, еще хранящие тепло его тела, вцепиться в край шерстяного одеяла. И выдавить одно-единственное: - Ненавижу тебя, Господи. Марк при свете дня казался почти прозрачным, бескостным и розовым, как освежеванная тушка кролика. Волосы – они, оказывается, льняные, светлее моих – горели на солнце. Бессмысленный взгляд опустился вниз, на меня. Я убрал руки от пледа и тихо сказал: - Здравствуй, Марк. Прошло, наверное, минут десять мучительного ожидания, я уже тянулся за пакетом с гостинцами, как вдруг на его бледном тупом лице вспыхнула улыбка. - Г – л – е – б. И еще раз: - Гл – еб. И – почти крича: - Глеб. Но отсутствующе выражение никуда не делось. Он бормотал что-то себе под нос. Он бредил. И с разочарованной тоской понимаю: он не узнал. Марк не вспомнил. Сердце ползет на свое законное место, наливаясь свинцовой тяжестью. Мне так хуево было только после смерти родителей. Я посидел у Марка еще час. Один раз попытался погладить его волосы – он отполз подальше, продолжая все так же смотреть в выбранную, видимо, много недель назад точку на противоположной стене. И как только она от такого пристального внимания до сих пор не покраснела и не сбежала. А потом я почувствовал запах. Запах дерьма. Марк продолжал сидеть. Я резко сдернул с него плед и уставился на разбухший вонючий памперс. Что они сделали с тобой, Марк. Что я сделал с тобой. Тринадцать с половиной лет, ни семьи, ни друзей, ничего, только казенная майка и казенные же памперсы. Целая пачка стояла в тумбочке, только начатая... Я залез к нему под одеяло и, напрягая слух (не послышатся ли шаги конвоиров в коридоре, не приговорили ли меня еще к казни?), прижался к острому потному плечу. Марк чуть отклонился, но все же не оттолкнул; и я запечатлел быстрый поцелуй на его шее, покрытой разводами грязи. Руки сами поползли вверх по тощим бедрам. Ублюдок. Я – ублюдок… Но все же рот Марка (интересно, сколько он не чистил зубы?) оказался важнее того, что это интернат, что в любой момент может зайти истеричная Аня, что в любой момент меня могут поймать, так сказать, с поличным – с дебильно лыбящимся Марком, которого я потащил в крохотную душевую, ютившуюся через стенку в палате. Задержав дыхание, я стянул с него подгузник. Ну просто крыса. Нет, он больше похож на цыпленка. Покрытого гусиной кожей, тощего, длинношеего, маленького. И грязного. Я затолкал его в душ (сливное отверстие в кафельном полу рядом с унитазом и кран на стене) и выкупал. Тщательно-тщательно, за все эти полгода, касаясь всех тех мест, о которых мечтал. Марк послушно раздвигал ноги, поворачивался спиной, поднимал руки, точно идеально вымуштрованный оловянный солдатик. Хорошенько обтер его полотенцем (дело - дрянь: еще немного, и я кончу), натянул серо-желтую майку, зовущуюся белой, и повел его к койке. Шаги? Нет, ложная тревога, ракеты «земля-воздух» можно отложить. Закутал Марка в одеяло и сел на соседнюю койку. Выбранная им точка (кажется, что она просверлена в стене) находится всего в каких-то нескольких сантиметрах от моей макушки. Я ушел. Спускался по лестнице медленно-медленно. Оказывается, и до коридорных учрежденчески-зеленых стен добрался извращенец с кисточкой и банками краски. Поскорее б съебаться отсюда… Хрюшкина проводила меня уничтожающим взглядом (интересно, как она ходит? Наверное, ее нужно подталкивать) и слабо кивнула головой на мое дрогнувшее «До свидания» (заколыхались многочисленные подбородки…). Почти с наслаждением вдохнул мерзкий запах улицы. И зашагал бесцельно куда-то в сторону набережной. Марка нужно вылечить, Марка нужно вытащить оттуда, Марк должен быть со мной. Вах-вах, какая легкая задача, учитывая то, что в сентябре меня ждет дерьмо в дерьмовой армии на целый дерьмовый год. Света была дома одна, сидела, уткнувшись в монитор компьютера и близоруко щурясь. Она бросила мне через плечо: - Привет. И продолжила плавать в Интернете. Тогда я спросил, разминая в руках какой-то листочек: - Ты где-нибудь учишься? Света выудила из пачки, валяющейся на столе, сигарету и пододвинула к себе пепельницу: - Конечно же, я учусь, а ты как думал, моя мамочка пристроила меня на юридический, причем на коммерцию, так что я умничка, от меня без ума все преподы и зачеты мне ставят автоматом. Ее слова-обоймы вламывались в мой организм, растаптывали печень и устраивали оргию в легких. - У тебя есть что-то типа Гражданского права? Света крутнулась в кресле, открыла форточку и затянулась. - Есть, братик, можно я буду так тебя звать, у меня есть УК, у меня есть уставы, федеральные законы, конституция, а тебе-то зачем, слушай, может, плюнешь на армию, поступишь куда-нибудь, я поговорю с отчимом и с мамой. Ба-бах: дырка в моем лбу растеклась кровью взорвавшихся слов. - Мне нужно знать, как установить опекунство или попечительство над несовершеннолетним инвалидом. Сигарета застыла на минутку возле бледно-розовых губ (я сразу и не заметил: она успела проколоть себе подбородок), глаза продолжили бегать по строчкам на мониторе. - Нахуй тебе? Света печатала что-то быстро-быстро на клавиатуре; звук щелкающих клавиш представлялся мне аккомпанементом какой-то жестокой пытки. - Хочу знать. Сигарета отправилась в пепельницу, форточка захлопнулась со злостью, и Света повернулась ко мне. - Глеб, ты хочешь этого своего друга вытащить из интерната, так, что ли? Неожиданно резко, четко, как марш: левой! левой! левой! – выстроились в тугие линии слова. - Это невозможно. У тебя нет ни квартиры, ни денег, ни даже работы. А отчим тебе не поможет. Открыл форточку. - Ты не знаешь его. Света заржала. - Ну конечно, он ведь, должно быть, просто хренов ангелочек! Она снова захлопнула форточку и встала со стула. Синие волосы топорщились в разные стороны, она улыбалась, показывая зубы. На нижней губе – крохотная бумажка от фильтра сигареты. Порылась в стопках криво сваленных на столе тетрадей и справочных материалов, протянула мне две коричневенькие книжонки. - Читай, идиот. И я действительно начал изучать все законы, поправки, статьи. Я ездил к Марку (постепенно ко мне даже Хрюшкина привыкла), читал в метро – сидя, стоя, раскачиваясь на поручнях – маленькие страшные книжки, держа в зубах карандаш, выделял самые важные моменты. Мне было плевать, что думают обо мне люди. Мне тогда было на всех плевать. Я говорил с Марком, я рассказывал ему о нашем прошлом, я шептал ему на ухо самые пошлые вещи, какие только мог придумать – а я, знаете ли, не такой уж невинный мальчик. Лицо Марка оставалось безжизненно-отстраненным. Хотя, если честно, вообще сомневаюсь, что он когда-то что-то испытывал ко мне. Блять, какую чушь несу. «Испытывал», «когда-то»… ему было двенадцать лет, он был самым слабым и за это всегда получал по бритой голове и в смазливую морду, а я сдуру ринулся его спасать. У меня ж тогда это, как его, синдром Дон Кихота приключился, засвербело аж в заду. Я ему помог. Надо было насрать на малявку, но нет. Поперся к нему в изолятор на следующий день, а когда Марк меня обнял, понял, что уже отступать некуда и немцы перекрыли все пути отхода. А там уж было рукой подать до похоти – мне было шестнадцать, я был озабоченным подростком с прыщами на лице. Ладно бы, если он был девочкой. Это все оранжевые спиральки. Витают вокруг нас, забираются в мозги через нос и уши, ковыряются там, управляют нами. Там, в черепушках, наверное, очень даже тепло и уютно. А что: такие мягонькие извилины, ну, немного противные, ну, склизкие, зато сколько белков и витаминов. Зашел в супермаркет, купил сигареты. Три пачки, чтоб потом не бегать. Купил шоколад, мягкую игрушку, творожки, соки, запихал все это в пакет и отправился (каждый день, как на работу) в интернат. Света меня игнорировала, дядя Коля меня игнорировал, его жена меня игнорировала. Так странно внезапно ощутить себя словно бы прозрачным – вроде есть, а никто не видит, не слышит, не понимает. Три пачки – это так, на всякий случай. Если вдруг припрет. Я поднялся на третий этаж. Добрая Аня, краснея, рассказала мне, почему он на третьем. Потому что на втором и первом – дети-инвалиды. Без рук, без ног, без сил. А он всего лишь псих. И такие, как Марк, живут на третьем, самом последнем этаже. Марк стоял на полу на цыпочках и смотрел в окно. Когда я открыл дверь, он повернулся и – я ослеп – улыбнулся. Пакет с гостинцами грохнулся на пол. Осторожно. Ноги: шаг, шаг. Сердце: стук, стук. Ноги: шаг, шаг. Сердце: стук, стук. Руки: к нему, к нему…. Марк оттолкнул мои дрожащие ладони и зло сказал: - Ненавижу тебя, Глеб. По-твоему, я маленький ребенок? Руки как-то резко упали, сердце решило остановиться, и ноги стали ватно-мягкими. - Нет, ты правда придурок. Марк ткнул пальцем в пакет, притащенный мной. На полу в беспорядке валялись его внутренности. - Я беру сигареты. Себе можешь забирать остальное говно. Я сглотнул. - Ты… говоришь? Ягодка шумно вздохнул и, собирая с пола мои гостинцы, заговорил: - Ты умница, Глеб, я всегда это знал. Стоило мне поговорить две минуты, как ты тут же все понял. Я говорил уже давно, между прочим. - Но ведь… Марк поднял на меня глаза. Они впервые показались мне живыми, более того – больными и усталыми. - Забери меня отсюда. Пожалуйста. Теперь я точно ничего не понимал, чувствуя себя старым педофилом, чья надувная кукла вдруг заговорила. - Как ты давно говорил? Марк кинул мне сигареты. - Ну, я говорил с воспитательницами, с ребятами. Не хотел, чтоб ты…ну… - он вдруг замялся, смутился. – Ну, чтоб ты слышал мою больную речь. Мозги мои лихорадочно работали. - Так ты, сука, притворялся? - Сам дебил. Я поднял его. Марк – легонький, тощий, как глист. Поднял и поставил на койку, так что теперь он был выше меня почти на голову. Ягодка хмуро посмотрел на меня. - Придурок. - Ты это уже говорил. - И скажу еще сотню раз. - Ты вырос. Очень. Быстро. Марк обхватил меня за шею и прижался всем своим цыплячеподобным телом. Его белобрысая лохматая голова притиснулась к моей, и узкие потрескавшиеся детские губы сказали: - Забери меня. Его сухая теплая щека была совсем рядом. Что-то внутри медленно пузырилось, закипая (фанта? спрайт? кока-кола?), и я осторожно приобнял его. - Марк, я… Я сейчас не могу. Он притиснулся ко мне еще сильнее. Моя рука спустилась чуть ниже, и я вздрогнул: он был без памперсов. - Почему нет? Шепоточек щекотал мне ухо. Маленький паршивец, знает ведь, как я реагирую на него. - Мне в армию уходить, Марк. Он оттолкнул меня и спросил: - Зачем ты приходил? Дрочить? - Нет, Марк, послушай… - Иди на хуй. Марк кинул в меня пакет и забрался под одеяло. Я слышал только его сопение. Ничего не оставалось – я вышел, тихо закрыв дверь. Совсем забыл, как добрался до дядиного дома; кажется, все-таки на метро, кажется, все-таки стоял в очереди, кажется, все-таки три пачки сигарет закончились. Света обняла меня, шепча какую-то херню. - Дома больше никого нет. Света встала на цыпочки, улыбнулась – странная у нее улыбка, скорее вызывающая, чем ласковая, скорее распахнута, как одежда эксгибициониста. Ускользающая, склизкая, как рыба. - Тебе повестка пришла. Света была настоящая. В голове билась, как птица в силке рук, какая-то больная мысль, только прочесть я ее пока не мог. Но Света была настоящая, и необходимо, просто жизненно необходимо было ей отвечать. Раз, два, три: - Где она? Я не спрашивал: какого хера ты меня обнимаешь? Я не спрашивал: что с твоим голосом? Я не спрашивал: почему ты ведешь себя, как мартовская кошка? Все равно это – риторические вопросы. - Там, на столе; я приготовила поесть, хочешь, немного жареной картошки, правда, она слегка подгорела, ну так хрустящая корочка только полезна, не правда ли, а мама с отчимом пошли в театр, а где ты был так долго? Разделал ее фразу на отдельные кусочки, разглядел, как извивающихся планарий: вот одно слово, вот другое, эй, нет, отдай-ка хвостик, ты, жадюга такая. - Я был у своего друга. Света сморщила лоб – не слишком-то изящно. Наконец-то заметил: волосы у нее теперь ярко-оранжевые, как апельсин, как маргаритки. Или как календулы? Я, разумеется, никогда не относил себя к садоводам-любителям, которые в силах отличить сциллы от гиацинтов, так что все цветы были для меня на одно лицо – если это можно было назвать лицом. По крайней мере, торчащие в разные стороны прядки были совсем как лепестки какого-то цветка цвета жженой умбры с примесью английской красной. - Это что, тот самый, который псих и над которым ты хотел установить опекунство, ах, Господи, какая же глупая затея, ты – романтик, да, я знаю, или просто шизанутый придурок. Я сидел за кухонным столом, тупо разглядывая скатерть, пока Света тараторила, пока Света накладывала в тарелку мой ужин, пока свистел чайник, пока Света хлопала дверцей холодильника. - Да, это он. Передо мной плюхнулась тарелка, полная загоревшей картошки, вскоре подоспел чай и вазочка с вишневым вареньем. Я отодвинул картошку (что-то, а отравиться я совсем не хотел) и поковырял варенье. - Ну, может, хоть скажешь, как его зовут, сколько ему лет, почему он сошел с ума, почему у него нет родителей, есть ли близкие родственники, в конце концов, я могу тебе чем-нибудь помочь, например, взять его случай на практику, хотя это вряд ли, какая уж практика-то. Я сунул в рот кислую-кислую вишенку и выплюнул косточку. На губах, должно быть, осталась ее кровь. - Его зовут Марк. Еще одна вишенка. - И что, все, что ли, да говори ты, почему ты все время молчишь, я не могу этого понять, тебе неприятно мое общество, ну, даже если так, придется уж потерпеть, братик. И еще. Уже три косточки лежали, как готовые пушечные ядра, на скатерти, пачкая ее багряным соком. - Марк Витальевич Ягодкин. В декабре ему исполнится четырнадцать. Света положила голову на скрещенные руки; ее волосы нестерпимо горели на солнце странными отблесками. Сверкал пирсинг на брови; сверкал пирсинг в ушах; сверкал пирсинг на подбородке – кстати, надо было сказать ей, чтобы обработала хлоргексидином, а то загноится. Или же там не гноится? Она смотрела на меня с насмешкой и, кажется, легким презрением. Я выплюнул очередную косточку и спросил: - А червяков здесь нет? Света встала из-за стола, схватила тарелку с картошкой и вывалила ее содержимое в мусорное ведро. - Да даже если и были, какая разница, все равно сварились. Марк сейчас, наверное, уже ужинал кефиром и булочкой с тончайшим слоем масла, разговаривал с логопедом, составлял короткие выступления на заданную тему, делал упражнения. «Бесперспективный бесперспективняк». «Голубенький глазковыколупыватель». «Бах! Бах! Бах! Бах», - выставив пальцы «пистолетиком», стрелял он, наверное, по воображаемой мишени. Кто знает: может, это был я? А еще что было у него на занятиях? ну-ка, ну-ка: тренировка тона голоса. Подвал - первый этаж - второй этаж - третий этаж… - То есть их можно есть? Света надраивала тарелку прямо-таки с яростью. - Вареное мясо - прекрасный низкокалорийный источник витаминов. Я сунул в рот целую горсть вишен и пододвинул к себе пепельницу. - А как они выглядят, сварившиеся червяки? Света с грохотом поставила тарелку в шкаф и сказала: - Наверное, они такие белые раздутые жирные сволочи, совсем как ты, ебанутый эгоист, мне кажется, этот Марк совсем не захочет быть под твоей опекой. В конце концов, некоторые племена в Африке едят личинок каких-то там жуков. Правда, предварительно нужно удалить ядовитые железы; я бы на их месте удалил бы еще и кишки, слишком уж противно было б жрать червяка с его говном. Хотя… Приправа, острый необычный вкус. Но я не в Африке и я не говорю ни на суахили, ни на африкаанс, так что я отодвинул подальше от себя вишневое варенье и спросил Свету: - У тебя есть сигареты? Она, кажется, уже немного успокоилась; протянула пачку каких-то особенных сигареточек, даже кинула мне зажигалку. И сказала, разглаживая невидимые складки на скатерти: - Спроси у дяди, может, он согласится усыновить мальчика, в конце концов, содержать будешь его ты, так что потрудись найти работу, послушай, поступай в университет, снимешь квартиру, мы отдадим тебе твоего дружка, может, вылечишь его. Голова у меня пошла совсем кругом. Сладко-волшебное будущее восставало из пены морской, все в сахарных брызгах, и блестело кристалликами карамели: Марк мой, на абсолютно законных основаниях, мы в одной квартире, в одной комнате, в одной кровати. - Ты думаешь, он согласится? Света пожала плечами. Будущее слегка подтаяло… Через несколько дней я, добившись от дяди дрожащего скандального подтверждения («Хорошо, Глеб, я попробую»), отправился в армию. *** Хе-хей, мои драгоценные товарищи, с вашего позволения я вымараю и нахуй выкину описание моей службы в армии. National service, так сказать, был мною сдан вполне успешно, меня даже деды и проч., и проч. почти не доставали. Сказать, что я ничему не научился – значит тихонечко себе промолчать, так что я собираюсь поступить соответствующим образом. Могу лишь уточнить: я получал посылки от дяди (хотя, подозреваю, были они все-таки от Светы) трижды. В первый раз там лежал Нил Гейман «Задверье» и коробка печенья без сахара, во второй раз – Чак Паланик «Колыбельная», кипятильник и банка какао, в третий раз – русская сказка «Колобок» и несколько шоколадок. На самом деле я радовался всему, что приходило (исключение составлял «Колобок», разодранный и утопленный мною в унитазе; помню, потом пришлось самому же устранять засор) от них, надеясь – каким-то далеким краешком сердца все еще надеясь – увидеть короткую записку «мы усыновили Марка». Но, видимо, у них был дефицит бумаги. Или ручек. Или письма съедали почтальоны, что тоже вполне возможно. Закинув замызганную и засаленную спортивную сумку на плечо, я отправился к дяде домой, отплевываясь от странного ощущения дежа вю. Не хватало только назойливого жужжания Светиного голоса и моих волос. Я мерил шагами переулочки и улочки и думал о Марке. Хотя нет, вру: я о нем думал всегда. Это как физиологическая потребность: Глебушка, подумай о Марке. И я думал. И вспоминал. И говорил. Говорил сам с собой, пока бегал, пока отжимался, пока жрал что-то серовато-белое, выдаваемое за овсяную кашу, пока ходил в туалет, пока ложился спать. Я дошел, наверное, до того, что едва сам не сходил с ума. И сейчас я думал: вот если увижу Ягодку – что я сделаю? Мне казалось, я его уже не люблю. Не было странного дрожания в почках, стоило только представить его, не было странного трепыхания в глотке, стоило только вспомнить его имя; не было вообще ничего. Пульс – идеальный. Зрачки нормальные. Тремора конечностей нет. Температура и давление отличные. Все, конец любви. Выбегана, выпрыгана, выжата тупой физической активностью, да. Сведена к нулю. Я проскользнул в подъезд, благо дверь была открыта, и вызвал лифт. Конечно, глупо надеяться на какие-то перемены за год, но здесь действительно ничего не изменилось, разве что маркером кто-то написал в лифте: «Цой жив». Мелко так, будто сам этого стеснялся. Одинокое такое объявление, скромное и тихое, мол, ребята, вы тут поаккуратней, Витек-то жив. Я вдавил кнопку звонка квартиры номер семьдесят семь. Ровно через три сдавленных удара сердца дверь открылась, явив мне Свету. Ну, то есть я догадался, что это Света: зеленые волосы и кольцо в губе. Она хихикнула и повисла на мне. - Вот ведь сволочь, мог бы хоть конверт пустой прислать, что ли, а то мы уже все извелись, вдруг тебя там деды выебали или зарезали. Я поставил сумку на пол и огляделся. Так и есть. Скука: ничего не изменилось, и Света осталась та же, разве что медицинского сплава, кажется, в ней побольше. Стаскивая кроссовки, я украдкой оглядывал ровные ряды ботинок женских и мужских, выискивая подростковые, со сбитыми пятками. Кишки закрутились двойным рифовым – нет, здесь нет Марка. Пожалуй, мой интерес к этой квартире и ее обитателям резко упал, и я поплелся в свою бывшую комнату. Света вещала с кухни о том, как будут рады родители (я чисто механически отметил: уже «родители», а не «отчим и мама»), как они ждали меня, как они узнавали условия поступления в какой-то университет. Я шлепнулся на стул и подпер рукой подбородок: - Света, а где Марк? Она заморгала: - Какой-такой Марк? Я рассеянно передвигал солонку и перечницу по скатерти. - Обыкновенный Марк. Ягодкин. Ее брови поползли вверх: - Какой-такой Марк Ягодкин? Я принялся за сахарницу. - Самый что ни на есть обыкновенный Марк Витальевич Ягодкин. Ее глаза непонимающе смотрели на меня: - Какой-такой Марк Витальевич Ягодкин? Меня хватило ровно на то, чтобы спокойно отодвинуть ни в чем не повинную сахарницу в сторону и, сцепив руки, пояснить мирным голосом: - Тот самый, которого я хотел усыновить. Света все-таки разбила тарелку. Но всего лишь одну – ту, которую держала в руках. Потом она сидела, курила сигарету за сигаретой, швыряя их мимо пепельницы, обливаясь слезами и матеря меня. Например, было: - Мы –твоя семья, мы тебя год не видели, а ты сразу о каком-то выродке вспоминаешь, сука! Или еще: - Я ходила к нему, да, представь себе, сходила к твоему уебищу, посмотрела на это, так вот, он ничто, он совершенно ненормальный, он даже не понимает, что происходит! И даже так: - Иди ты на хрен, ублюдок, мы к тебе со всем сердцем, а ты нас использовать хочешь, да, только ноги вытираешь! Я смотрел на нее. Крупные слезы она вытирала ладонью, я заметил новшество – татуировку, я заметил обгрызенные ногти, я заметил злой и совершенно беспомощный взгляд. И сказал: - Семья бы не оставила меня в интернате. Она задумалась. Через две сигареты молчания она выплюнула: - Псих. Я весело ответил: - Чокнутая. И мы помирились. И ели сгоревшие макароны с черными угольками, которые когда-то были колбасой. Я выкупался, выбрился, переоделся и вместе со Светой отправился в интернат. Вообще-то она не хотела идти. Совсем не хотела. Да и я, честно говоря, тоже не хотел туда. Но, пока мы ели макароны, сработал условный рефлекс: «Думай о Марке, миленький Глеб». Сочинение на тему «Моя мечта». Первая большая моя мечта появилась в семнадцать лет. Мне ужасно захотелось ее осуществить. Мечта была и есть: трахнуть Марка. Я очень стараюсь, чтобы исполнить свою мечту. Конец. Света, сморкаясь в бумажный платочек, сказала: - Я хочу принести ему много-много гостинцев, ведь он очень худой, а я была там три месяца назад, так что давай купим? Я бы с большим удовольствием накупил Марку каких-нибудь таблеток, чем сладостей. Нас встретило гробовое молчание палаты. Ягодка спал, каким-то невообразимым узлом свернувшись под несколькими одеялами, точно птичка в гнездышке. Я присел на корточки посмотрел на него. Действительно, цыпленок. На ресницах – желтый налет, нос красный и шелушится, видимо, насморк, потому он так и сопит. Губы белые, зализанные, закусанные, а кожа покрыта какими-то красными пятнами, словно сыпью. Света ахнула, потом плюнула и заматерилась, сказала, что в жизни не видала таких отвратительных детей, и начала раскладывать конфеты на тумбочке. В палату ворвалась задыхающаяся Аня и, заикаясь, попросила нас выйти. - Не приемные часы, вы меня в гроб сведете, я без работы останусь, проверка приходит! Она выпалила все на одном дыхании, так что я невольно подумал: вдруг Светина манера говорить передается воздушно-капельным путем, как респираторное заболевание? - Уходите-уходите, - Аня подталкивала меня, а я все оборачивался на сонно ворочающегося Марка. – Завтра приходите. Или послезавтра. Или послепосле… Света громко хмыкнула и, засунув руки в карманы толстовки, стала спускаться по лестнице. Я спросил у Ани: - А над ним можно установить опекунство? Воспитательница заморгала, переваривая вопрос. Скрип-скрип, работают мозги, сколько усилий надо приложить, чтоб расшевелить эту запуганную тетку! - Наверное, над Марком лучше бы устанавливать попечительство. Ну, то есть, он, конечно, несовершеннолетний и все такое, но ведь он не всегда находится в состоянии апатии. Света нетерпеливо крикнула мне, что сама разберется этим делом, раз уж оно у меня в заду так сверлит. Аня покраснела и хихикнула. Такие дуры, как она, ругаются исключительно словечками «гадство» и «свинья». Все-таки парня у нее нет, решил я, разглядывая румянец, заливающий лицо и шею воспитательницы. - До свидания, Анечка, - я подмигнул ей и вышел на улицу. Света пилила меня: - Какого хрена ты заигрываешь с какими-то серыми крысами, она ж просто Параша, ну ты посмотрел бы, думаешь, я хочу, чтоб мой драгоценный братик трахался с таким вот быдлом? Света резала меня: - Почему ты лезешь с вопросами ко всякому обслуживающему персоналу, ведь есть же я, образованная девушка, я тебе говорю, сегодня же начнем оформлять попечительство. Света поджаривала меня: - Зачем тебе этот мальчик, придурок ты, он же слабоумный, он как эти, амебы, ну неужели ты не понимаешь, в кого ты такой тупой? Я кивал, согласно мычал и разглядывал плитку под ногами. А потом Света залила мои раны медом: - Знаешь, я видела объявление в газете, сдается однокомнатная квартира, где-то почти на окраине, дешево, правда, дом плохой и квартира вся засранная, наверное, но главное – квартира, не так ли, может, съездим, договоримся, и ты переедешь, а через неделю – честно пионерское, через неделю! – папа уже установит попечительство. Если бы сзади меня оказался стул, я бы на него упал. Счастье. Вдох. Выдох. Небо такое синее. Волосы Светы такие зеленые. Голуби такие толстые. Воробьи такие наглые. Мы ехали на метро, и Света все звонила кому-то, расспрашивала о чем-то, и выразительно косила на меня глазами. Эй, я же о тебе забочусь, сказала она. Эй, я же твоего говнюка вытащить хочу, сказала она. Так что улыбайся, псих, улыбайся. Однокомнатная квартира просто поражала воображение. Сначала она поражала его запахом – застарелый запах жареной картошки и плесени. Потом она поражала его видом – крохотная клетка, большую часть которой занимала голая панцирная кровать (я содрогнулся: словно из интерната), крохотный балкон, крохотная кухня, отделенная от «спальни» клеенчатой шторкой. И потом она уже поражала своей ванной комнатой – размером чуть ли не с единственную комнату, с новой блестящей ванной, с новой синенькой плиткой, с новой сияющей раковиной. Хозяйка (назову-ка ее г-жа Внаем) хмурилась, следя за нами. На осмотр достопримечательностей ушло целых десять минут. Г-жа Внаем спросила: - Подходит вам или нет? Света рвалась в бой: - Нам бы подешевле. Г-жа Внаем заявила: - Дешевле некуда. Квартира в хорошем состоянии. Света уточнила: - В хорошем? Г-жа Внаем отбрила: - В хорошем. Тараканов мало, красные муравьи выведены два года назад, моли нет, клопов нет, постельные вши не водятся. Света хмыкнула: - Еще бы, здесь из мебели только голая кровать. Г-жа Внаем сказала: - Я не против, вы можете принести еще мебель. Я умудрился вставить слово: - А можно сделать небольшой ремонт? И Света, и г-жа Внаем уставились на меня, как будто я сморозил величайшую глупость. Мне стало даже немного стыдно. - Ну… хотя бы оштукатурить стены и потолки? Г-жа Внаем царственно разрешила, взяла деньги за два месяца вперед и оставила нас со связкой ключей. Света поправляла прическу в ванной. - Скажи мне, какого хрена ты затеял делать тут ремонт, придурок? Немного, оправдывался я, совсем немного. Только покрасить. И оштукатурить. Света пожала плечами, разглядывая свое отражение в зеркале: - Ну, сам и будешь делать, раз тебе так неймется. Конечно-конечно, поспешил я подтвердить. Только куплю все, что нужно. Я спросил ее, уложусь ли я в одну неделю. Света потянула вниз губу за кольцо: - Как думаешь, может, мне проколоть себе вторую бровь? Спасибо за помощь, Света, сказал я потолку. Как хорошо, когда тебя никто не слышит. Она сплющила нос, прижавшись к зеркалу, и пробормотала невнятно: - Мне кажется, у этого твоего Марка шизофреноидный психоз, я почитала в медицинской энциклопедии, симптомы очень похожи. Я промолчал. Я всегда старался не думать о том, что он болеет. Мне больше нравилось считать, что он просто притворяется, хотя, конечно, это было не так. Как жаль, что все желаемое в этом мире отличается от действительного. - Как ты собираешься его лечить, братец-кролик? Света уселась на краешек ванны. Я чувствовал себя, как на допросе, не хватало только прямого света в лицо. А правда, как я собираюсь его лечить? Может, сработает проверенная (кем, интересно) формула «поцелуй=пробуждение»? Хотя нет, я его уже целовал. Реакции как-то не было. Наверное, все-таки стоило почитать книжечки на тему «как вылечить в домашних условиях шизофрению». Что-нибудь типа народных средств. Травки там, клизмы, настои. Цветная диета. Упражнения. Дыхательная гимнастика. Что, не помогает? Жалко, жалко, жалко. Чертовски жалко. Честно. Света окинула меня презрительным взглядом. - Ты притворяешься или на самом деле такой тупой, почему все я должна делать, знаешь, есть, кажется, такой клевый способ – префронтальная лоботомия, вылечивает все и сразу. Она сунула в зубы сигарету и затянулась, выпуская дым в раковину, для чего постоянно наклонялась. - Правда, кажется, пациент потом становится как растение, но ведь главное – шизофрении больше нет, верно? Она скалила зубы, вертя сигарету между пальцами. Раз, считал я. Два. Три. Вдох. Не кричал. Четыре. Выдох. Развернулся и ушел из ванной. Пять. Вдох. Я потянул на себя входную дверь, не обращая внимания на истеричные вопли Светы. Ты, мудак. Ты, дерьмо на палочке. Ты, сволочь. Ты, чистящее средство для унитаза. Ты, псих. Ты, чокнутый говнюк. Да, да, ты! Куда ты намылил свою задницу? К ноге, немедленно! Она кричала, что пальцем о палец не ударит, чтобы дядя Коля согласился на мой план. Она орала, что я ничтожество. Я ответил: - Я свет включу, здесь темно уже. Света мгновенно заткнулась. Я сказал: - Мне кажется, надо будет узнать о лечении без последствий. - Я хочу домой, детка, - Света грызла фильтр сигареты, дергая на себя дверь. – Ждем тебя на ужин не позднее восьми. Дверь хлопнула. Я залез в ванную прямо в кроссовках и, достав блокнот, принялся составлять список. Ведро шпатлевки. Два ведра синей краски. Ведро краски для пола. Матрас на двуспальную кровать. Постельное белье. Синего цвета. Со звездочками. Две табуретки. Две чашки. Две ложки. Две тарелки. Одна кастрюля. Одна сковородка. Ах, Господи, я просто дерьмо на палочке. Я так хочу трахнуть Марка, что не знаю, переживу ли эту неделю. Все кружилось и в голове, и перед глазами. Оранжевые спирали порабощают этот мир, только они уже не веселые. Они злые. И очень-очень голодные. Хотелось спать. Очень хотелось спать. Я сидел на панцирной кровати, свалив пакеты с покупками на пол, и глаза у меня закрывались. Спать. Мне очень нужно поспать, думал я. Но я не должен. Сполз с кровати, распаковал огромный желтый матрас. И вместе с ним упал обратно на пол. После некоторого сопротивления матрас уступил мне место сверху, и я заснул прямо на полу. Наверное, вам сейчас хотелось бы услышать, что мне приснился Марк, ну, или что-нибудь с ним связанное. А вот обломайтесь, товарищи: нихуя. Я не галлюцинировал. И это хорошо. Только под утро, наверное, мне приснился страшный грохот, ругань, а потом мне снилось, что Света пинает меня своими синими кедами. Жаль только, после выяснилось, что это был не кошмарный сон, а кошмарная реальность. Света свирепо мешала кашу. - Мы подали заявление, теперь его должны рассмотреть, потом этот твой говнюк должен пройти медкомиссию, потом они чего-то там должны записать, потом проверить папино материальное положение и все. Я раскладывал стол. - Что – все? Света рявкнула: - Вообще все! Я уронил стол. - Ну, вы его заберете? Света сунула в зубы сигарету. Пепел падал в кашу. - Ты его заберешь. Почему, интересно, она всегда так злилась на меня? Почему, интересно, она всегда кричала на меня? И почему, интересно, она всегда так много курила? А еще: почему она мне помогала? Всю неделю я красил, штукатурил, закреплял лаком, покупал все необходимое и курил на балконе, страшно боясь упасть. Света приходила, критиковала мою работу, сообщала, что «все в процессе», пережаривала мне мясо с картошкой и потом выкидывала их, опять ругаясь на меня. Я чувствовал себя молодоженом, готовящимся к медовому месяцу. Прекрасная, просто прекрасная пара – я и псих. Причем психу еще даже пятнадцати лет нету. В воскресенье я закончил ремонт и лежал, весь вымазанный в краске, на полу, только два дня назад просохшем, курил, думал о Марке, думал о Свете, думал о дяде, думал вообще. О чем можно думать вообще? Например, о разрушении озонного слоя хлорфторуглеводородами. Или о повсеместной коррупции. Еще - об эмигрантах, о том, как им тяжко живется. Причем во всех странах. Вот. Или, скажем, – об экономическом состоянии Камбоджи. Да. И, кстати, - о том, что браконьеры уничтожают бельков и норок. Точно. Мне. На. Все. Срать. Хотелось. Извините, господин, мне девятнадцать лет, я безработный сирота, почему я должен думать о других людях, если они обо мне не думают? Зачем мне думать масштабно? Глобально? Всеобъемлюще? Я со своими-то проблемами разобраться не могу, а вы мне суете чужие. Не надо, спасибо. Затолкайте их себе в жопу. Этот мир меня не интересует. В интернате меня лечили от аутизма. Видать, не вылечили. В воскресенье я закончил ремонт и лежал, весь вымазанный в краске, на полу, только два дня назад просохшем, и курил. Я ненавидел весь мир, и этот мир отвечал мне взаимностью. Это так радует, когда хоть что-нибудь во вселенной справедливо. Господи, ты слышишь меня? Я не купил ни телевизор, ни телефон, ни – уж тем более – компьютер. У меня закончились деньги на книжке. Теперь товарищ Глеб – нищий. Эй, ты, Господи, слышишь меня? Я мог пойти воровать. Я мог пойти аскать на улице. Я мог пойти убивать и грабить. Эй, ты, Господи, слышишь меня? Я мог. Да. Но вместо этого я устроился на работу человеком-бутербродом. Десять часов на ногах – и семьсот деревянных мои. Я зашел в магазин и спросил, нужны ли грузчики. Да, разумеется, парень. В шесть утра приходи-ка завтра. Я ненавидел этот мир. В воскресенье я закончил ремонт и лежал, весь вымазанный в краске, на полу, только два дня назад просохшем, и курил. И Света позвонила в дверь, хотя у нее были копии ключей. И я открыл дверь. И передо мной стоял Марк. Света толкнула его вперед, он споткнулся о порог и упал. Она вздохнула. - Вот твой Марк ненаглядный, мы забрали его еще вчера. Света сунула мне в руку какую-то бумажку. - Зайди в Церковь Саентологии, там его могут вылечить, не бесплатно, конечно, но вполне разумные цены за здоровье, мне так кажется, я пойду, не знаю, что ты с ним будешь делать, а тут стало миленько, ты даже помыл все, молодец. Она исчезла за дверью. А я остался сидеть на корточках рядом с Марком, который тупо рассматривал свои в кровь содранные коленки и ладони. Я притянул его к себе. Все это напомнило мне случай в туалете интерната «Надежда». Он ткнулся мне носом куда-то в грудь и засопел. Я осторожно поцеловал льняную макушку. Ну, наконец-то, Марк. Добро пожаловать домой. Первым делом я покрыл его поцелуями. Ах-ах, я так мечтал об этом. Вторым делом я попытался понять, слышит ли он меня, помнит ли он меня, видит ли он меня и вообще где он находится. Третьим делом я засунул его в ванную и вымыл. Четвертым делом я подрочил. Пятым делом я накормил Марка, хотя он сопротивлялся, правда, очень вяло. И шестым делом я уложил его в кроватку и пожелал баиньки. Задернул клеенчатую шторку (я купил новенькую, с пингвинами), заменявшую дверь на кухне, и принялся читать рекламный проспект, который притащила Света. Вообще-то «рекламным проспектом» это как-то сложно было назвать. А для меня это вообще выглядело как набор каких-то странных названий. Короче, я не читал, я занимался декодированием печатных символов. Я разглядел слово «дианетика». Я разглядел целый абзац про какие-то восемь динамик. Я разглядел и удивился тому, что «лечение не затрагивает разум пациента». Я разглядел какой-то бред про аналитический ум и реактивный ум. Потом были: инграммы, соматический ум, одитинг, клир, кататония. Знаете, я никогда не считал себя полным идиотом, но вот тогда, тупо рассматривая брошюру от Religious Technology Center, я понял, что я ничтожество. Или даже меньше. Амеба. Инфузория туфелька. Меньше даже плацентарного «ничто». Я еще подумал: может, обойдусь? Лечение стоило дорого, а у меня денег не было. Я еще подумал: может, Марк здоров и только притворяется? Где-то именно в этот момент я услышал его крик. Мы изучали в армии узлы. Один из самых сложных – встречная восьмерка. Для этого узла не требуются даже контрольки, как, например, в случае с прямым узлом, бабским, легионерским и остальными. И в тот момент я почувствовал, как нервы внутри перекрутились именно встречной восьмеркой. Я медленно-медленно отдернул шторку и заглянул в комнату. Марк сидел на кровати, бледный-бледный, как будто присыпанный мукой, и дрожал. Я подошел к нему и сел рядом. Он не повернулся. Он не посмотрел на меня. Он сидел и дрожал, вцепившись пальцами в одеяло. Я обнял его, и хренова нежность подступила очень неприятным комом к горлу. Он почти не вырос. Локти – острые, коленки – острые, уши оттопырены, а волосы пахнут интернатом. Этот запах очень особенный и очень ненавистный. Там есть примесь пота, капелька хлорки, чуть-чуть мочи и очень много – кислого молока. Марк трясся, как эпилептик. Мне уже было похуй, что там с ним случилось, почему он кричал, почему он не спал, я чувствовал только его тело, и, зарываясь лицом в волосы Марка, упиваясь этим тошнотворным запахом интерната, судорожно, как маньяк-насильник, потными пальцами щупал его бедра. Да, я – дерьмо. Я – сволочь. Я – скотина. Все так, друзья мои, все так, только тогда мне на это было насрать. Навалившись на Марка, я стиснул его худые ноги, задрал старую интернатовскую майку. Я кусал, целовал, облизывал. Марк лежал и не двигался. Я стянул с него трусы. Мои пальцы – они казались мне слишком грязными, слишком склизкими, словно я засунул их в говно – оказались в самом нужном месте. В смысле, нужном мне. И хер с ней, со смазкой. Мне сейчас не до нее. Марк лежал и не двигался. Словно это не ему только что вставили палец в зад, словно это вообще не с ним происходит. Словно это не он, а какой-то уебский манекен, теплый только, потный, пахнущий интернатом и чем-то очень приятным, чем-то, что напоминало о доме. Кто знает, может, это детский запах. Тот самый, который так легко спутать с карамелью. Черт, как некстати у меня защемило сердце. Я замер, прижимаясь к Марку, и посмотрел на него. А Марк лежал и не двигался. Твою же мать… Тихо-тихо. Как в гробу. Только мое сердце стучит, моя кровь в висках стучит. И дыхание. Раз, два. Вдох-выдох. Я целовал его влажную шею, я целовал его ухо, и в рот мне лезли жесткие волосы. А он только дышал. Дышал. И я говорил ему: дыши. Дыши, чтобы я знал, что ты живой. Я закинул его негнущиеся руки себе на шею, стараясь избавиться от ощущения, что Марк – надувная кукла из секс-шопа. Я гладил его живот. И мне казалось: вот оно, счастье. Вот она, настоящая жизнь. Любовь? Нет, просто – жизнь. Я держал руку у него на груди, с левой стороны, возле соска, и мне нравилось чувствовать удары сердца. Такие медленные, размеренные. Я целовал пушок у него в низу живота, отчетливо зная, что его еще не было, когда Марк лежал в изоляторе в «Надежде». А дыхание у него было все такое же ровное, такое же спокойное, такое же тихое. Я резко вскочил, едва не свалившись с кровати. А Марк лежал и не двигался. Что за сучья жизнь, а! Что за дерьмовая, гребаная, хуевая жизнь! Побежал в ванную, выл под душем и дрочил до посинения. Я, конечно, ублюдок и подонок, я, конечно, распоследняя тварь, но я все-таки не насильник. Это уже не похоть, это уже… сам не знаю что за говно, короче. Я ненавидел эту жизнь, Господи, ненавидел. Завтра же позвоню в эту чертову Церковь Саентологии. И пусть все возьмут, пусть мою душу продадут, только б вылечили Марка. Я его умыл, причесал, одел и потащил на улицу. Я шел, и мне было одновременно страшно и приятно, потому что в моей руке была теплая ладонь Марка, который ничего не ел на завтрак и молчал. На входе в Церковь Саентологии надо было надеть бахилы. Надо было поздороваться с миловидной девушкой-администратором и сказать ей: - Здравствуйте, мне тут… на прием… на визит… на обследование… Она улыбнулась: - Вы записаны? Нет, нет, нет, я хочу записаться. - К какому доктору? К тому, который хорошо лечит. - Сколько вам лет? Девятнадцать. Но лечение не мне, лечение ему. Она рассмотрела Марка и расцвела: - Ваш брат? Такой хорошенький. Нет, нет. То есть да. Брат. Да. В смысле двоюродный. К какому доктору? - Кабинет номер сто семнадцать. И я, легонько подталкивая Марка в спину, пошел к сто семнадцатому кабинету. Мы оформляли бумаги. Я показывал документ об установлении попечительства. Я показывал ксерокопию паспорта своего дяди. Я показывал свой паспорт. Я показывал свидетельство о рождении Марка и его историю болезни. Доктор Докторский внимательно разглядывал Марка. Его уши, его глаза, его язык, его глотку. Я все никак не мог понять, при чем здесь это и его болезнь. Докторский записал что-то. И начал: - Я могу быть с вами откровенен? Да, сказал я. Вы можете. (Как я хотел бы быть с вами откровенен и рассказать, какие теплые у Марка губы) Докторский скрестил пальцы и посмотрел на меня глубоким мудрым взглядом. - Вообще-то, с точки зрения традиций лечения психических заболеваний, дианетика есть новаторский подход, к тому же не до конца проверенный. Многие ученые просто высмеивают нас. Он почесал нос кончиком ручки и продолжил: - Понимаете, они привыкли к тому, что надо лечить больных шизофренией с помощью топэктомии. Или трансорбитальной лейктомии. Вы, конечно, знаете все эти методы, если пришли к нам. Я замотал головой, потом спохватился и закивал. Да, да. Я болгарин, доктор. Да. Не обращайте внимания, я, конечно же, все это знаю. (А знаете ли вы, как узко у Марка в заднице?) Докторский вздохнул и открыл папку. - Эти ретрограды считают, что следует применять электрошоковую терапию. Или, на худой конец, вызывать инсулиновый шок. А о последствиях, конечно же, не думают. Он достал из папки какие-то листочки. - Так что наш метод одитинга, конечно, не всегда дает желаемый результат, зато без побочных действий. Мы пропишем вашему, так сказать, кузену некоторые препараты, и вы должны проследить, чтобы он принимал их ежедневно. А еще я хочу вас предупредить, что мы не несем ответственности за результаты лечения. И.. распишитесь здесь, пожалуйста. Я расписался. - И здесь. И там я расписался. И еще в двадцати бумажках, в которых признавал, что, в случае чего, не собираюсь винить Церковь Саентологии и устраивать истерики. А потом начался допрос. - Как давно появились первые признаки заболевания? Не знаю. Полтора года назад. Наверное. - Не впадал ли пациент в состояние кататонии? Нет. Да. Не знаю. - Есть ли у него какие-то физические отклонения? Нет. Не знаю. Нет, вроде нет. - Нарушения полового развития? Ах, нет, что вы, нет. Я сам вчера проверил – никаких отклонений. - Отказывается ли он от приема пищи? Да. Часто. Но где-то на периферии слуха я улавливал совсем другие вопросы. Как давно вы начали чувствовать сексуальное влечение к своему двоюродному брату? - Бессонница? Летаргический сон? Нет. Нет. Нет. Нет, только не это, доктор… Фантазируете ли вы о своем двоюродном брате? Прибегаете ли вы в этих фантазиях к насилию? Жестокости? - Кошмары? Лунатизм? Нет. То есть да. В смысле да, кошмары. Мучают. Его. Да. Какую позу вы предпочитаете представлять? - Он выходил из состояния апатии? Сзади. Тьфу, простите, доктор, в смысле да, выходил. Несколько раз. Вы хотите своего двоюродного брата потому, что он ваш двоюродный брат, или потому, что он ему еще нет восемнадцати, или потому, что он мужского пола? - В его семье были случаи шизофрении? Не знаю. Не знаю. Хотя нет, он что-то рассказывал о своем отце. Или о матери. Вы думаете, что ваш двоюродный брат отвечает вам взаимностью? - И немного деликатный вопрос, если позволите. Что касается стоимости лечения… Я все готов оплатить, господин Докторский. Только по частям, понимаете, у нас в семье сложное финансовое положение, мы не такие уж и богатые, доктор… Он размашисто подписался в плане лечения и протянул мне его. - Ждем вас завтра. Это – рецепт. Зайдите в аптеку. Следите за тем, чтобы мальчик питался. И мы распрощались. Марк посмотрел на меня. И сказал: - Какой. Же. Ты. Дебил. Я обнял его. - Я вылечу тебя. А Марк спросил: - А. Ты. Уверен. Что. Мне. Это. Надо? Я пригладил его волосы. - Конечно. Это надо и тебе, и мне. В аптеке я купил препараты с таинственными названиями хлорпромазин, клозапин, рисполепт и арипипразол. И еще – аскорбиновую кислоту. И еще – несколько одноразовых шприцов. И еще – вату. Нет, женщина, я вовсе не наркоман. Я должен был очень много работать. Со следующего утра, когда я отдал Марка в руки Докторского, началась новая жизнь. Она была волшебной – лично для меня, и похожей на мыльные пузыри. Конец второй части.