Отражение

Звук удара разносится громким эхом по бескрайней разросшейся пустоте, и он падает с гулким шумом, касаясь ладонью горящей раны. — Идиот, — слышит Сергей, с трудом различая звуки за ноющей болью, такой настоящей в этом ненастоящем мире, что он сомневается, цел ли сейчас на самом деле. — Ты просто идиот! Всё, что у тебя было, всё, чего ты достиг — это была моя, моя заслуга! Неблагодарная тварь! Птица резко дёргает его на себя, поднимает за шею когтистой рукой, и Сергей задыхается, до боли зарываясь пальцами в чёрные перья на его пясти. С трудом открывает глаза — со лба стекают струйки крови, почему-то до сих пор не застелившие ему взор, и смотрит на него — с таким же, как у него, лицом, но с разъяренным взглядом желтых глаз, режущих его не хуже, чем когти на шее. Сергей тщетно пытается разжать его пальцы, мешающие сделать вдох. Всё это ненастоящее, но каждый раз ему кажется, что, если он умрёт, никогда больше не проснётся. Птице будет лучше одному. Он не жалкий, не слабый — сильный и уверенный, решительный, расчётливый. Ему лучше бы быть одному — без мямлящей тряпки, ютящейся под крылом. Сергей смотрит на него и говорит — взглядом, не голосом, потому что не может сделать вдох — чего ты ждёшь, что ты медлишь, почему каждый раз не доводишь дело до конца. Сергею ведь и терять уже нечего — последнее, что оставалось, Птица уничтожил его же руками. Жёлтые глаза загораются яростью всего на мгновение, и она сменяется чем-то иным, досадливо-тоскливым, и Птица притягивает его к себе. — Убить тебя, — говорит он тише прежнего, и в его голосе слышится горькая усмешка. — Как будто бы я могу. Прежде, чем он успевает что-то подумать, чумной доктор отшвыривает его в сторону — Сергей пытается отдышаться, чувствуя сильное головокружение, и возносит на него взгляд. Птица молча глядит на него пару мгновений, долгих и почему-то тяжёлых, а после отворачивается, намереваясь исчезнуть. Сергей вдруг чувствует злобу, отчаяние, горечь, и стисывает зубы. — Тогда сделай что-нибудь ещё! — говорит он вдруг резко, поднимаясь с холодной земли — земля ли? — и смотрит в лицо своему отражению. — Заставь не просыпаться больше! Это будет лучшее, что ты сделаешь для нас обоих! Птица буравит его тяжёлым взглядом желтых глаз всего мгновение, прежде чем приближается снова — Сергей теряет уверенность, вздрагивая, и делает шаг назад. — Лучшее, да? — ухмыляется он, совершенно не удивленный, и толкает его — Сергей чувствует, будто его конечности немеют, тонут в чем-то темном и вязком, и не может двинуться, но боль от несуществующих ран почему-то исчезает. Ему кажется, будто он проваливается куда-то, но он уже не видит ни Птицы, ни того места, которого не вспомнит больше — и Сергей просыпается, встречая взглядом холодный потолок своей камеры. Сон. Сергей чувствует боль в затёкших руках, связанных за спиной — должно быть, накануне он снова делал что-то, напугавшее охрану. Смотрит в маленькое окно высоко в углу помещения — лунный свет невесомо падает ему на лицо, и он прикрывает глаза. Он чувствует, как что-то опускается на его плечи — столь же невесомое, как этот свет, но он чувствует его по-настоящему. — Я ведь люблю тебя больше, чем кто-либо. Чем кто-либо будет, — слышит он близко, прямо над ухом, даже почти ощущает чужое дыхание на продрогшей коже. — Больше, чем кто-либо любил, но ты, кажется, никогда не поймёшь этого. Его воплощенное безумие мягко касается губами свежей царапины на его скуле, поднимается выше, целуя в висок, но когда Сергей поднимает усталые веки, испаряется в лунном свете, оставив после себя лишь шёпот в его голове. — Я никогда не покину тебя. Он вдруг чувствует бегущую мокрую дорожку на щеке, и смеётся — как же до одури сильно он, оказывается, сошёл с ума.