momento mori

      Покуда язык бил о сталь колокола, и покуда живы были силуэты божеств в витражах, покуда набухали почки, как член в сладкой плоти, и покуда ночь управляла днём и частью он был от целого, что свет создал, — он дышал.       Под шагом его тяжелым доски дощатые, доски половые скрипели, и надо бы на мраморе так вышагивать — но от старых церквушек и веет чем-то святым. Знаете, люди, те храмы, те соборы новёхенькие — не то совсем. Да ведь богохульство это, да ведь неправильно! Новшество — грехопадение, алчность поглощает, но кто не алчен, но кто не хочет в блеске витрин да свечей за десятку озаряться в свете божьем, думая, что святой. Но Дэниел знает, где ему место, Дэниел знает, где его будка, где течение не сносит, не подгоняет, не слишком холодное, да и не жаркое — знает место своё, и не суётся, куда нельзя.       Дитя тьмы, должно быть. Порождение ночи, ублюдок, скрещенный звездами да луной, как наложницы сынов израилиевых. Он — Содом, Он — Гоморра, запечатлен в стенах, запечатлен в досках, на библии — кровью, в зеркале — трещинами, в памяти — сущим кошмаром.       Церковь тихая, церковь хлипкая. Рушится да падает на глазах. ломается с размахом после столетий, сейчас — самое время уйти на покой, когда не видно людям цивилизации твоего величественного позора.       Дэниел перестал ощущать себя человеком. Он перестал ощущать в принципе, и давно, кажется, по венам течёт не кровь, а сердце не бьется и глаза мёртвые, глаза трупа, где-то подгнивает, где-то подшивается, и день ото дня мух всё больше, и секунд всё меньше. Перешагивает он ногами кривоватыми, как знак избиения божьего, ногами, закрытыми тканью чёрной, через балку да камни, и щерится, и морщится от света луны на него смотрящей, прямо на него падающей тускло и болезненно, обжигающе.       В ночи пахнет сыростью, пахнет свежестью, пахнет росой. Холод обдаёт голую кожу ладоней, голые пальцы. Немеют они, тело немеет, да по шее струится лихорадочный пот, чумной пот. Впитывается в белый ошейник, и клетка грудная, где птица спящая спрятана, птица замерзшая до смерти, поднимается в чёрством дыхании.       Церковь пропитана криками, пропитана кровью, знаете, девственниц, по классике невинных, нетронутых грязными мыслями и руками, наивных, ещё не готовых. Ещё не свиньи. Пока не свиньи. Должно быть, Дэниел хочет мир видеть святым, как в мечтах, ангельский рай на земле, пока бог отдыхает в пещерах заглушенных лавой. Пока не поздно, так рано, пока не изведали вкус похоти, пока не ощутили в себе порок, заразный, как вирус, заразный, словно чума. Он — доктор в вороноподобной маске, и шедевр его творений — Дэвид.       Скамьи, книги, полочки, исповедальни в будках, как секс по телефону — анонимный и такой же приятный в конце, излил свое семя чёрное, дал поглотить да впитать в себя проповеди читающему, шлюхе. Церковь — бордель, бордель — адовые круги боли и колик, и не стыдно ему так думать, и не стыдно, пока землица под ним прогинается, пока травинки сохнут и оставляют кровь свою зелени на белой подошве ботинок. Волосы сальные, волосы грязные, как душа его, руки чисты, как, казалось бы, помыслы.       Скрип, хлюпанье да вздохи-стоны, всхлипы-мольбы, и запах трупный, лишённый формалиновой смеси, с ног не сбивает, да лучше делает — такой родной, такой чувственный, такой правильный и правдивый.       Баал идет к Мессии, будто господин к наложнице — только мертвой, а может просто едва живой.       Дэвид похож на женщин с прерафаэлитов. Дэвид похож на сына трех муз. Дэвид, ясно, порождение божье, ребенок желанный, тот, что под юбкой бога, тот, на кого Дева смотрит глазами томными, глазами задумчивыми, наблюдает за ручонками маленькими, за глазками полуслепыми до греха, и жадными до простейшей радости наивности. Распят на кресте и дышит тяжко, и сил на крик не осталось — зато познал боль, и порока уже не хочется. И лицо несчастное, великомученника, лицо Христа, а тело сладкое, чистое, хочется прикоснуться, да нельзя. Хочется опорочить, но жаль лишь парня — столько стараний и зря. Столько криков в пустоту, словно что звать на помощь, когда никто, ты знаешь, не спасет. Жаль парнишу, жаль ангела.       И знает Дэниел, что тот, кого обойдет порочная чума — будет Дэвидом. И знает Дэниэл, что нет более чистейшего создания, чем пред ним нависающий ангелом, Иисусом, Дэвид. Обмыт, голоден, но горло водой обмочено. Чревоугодие — грех. Похоть — грех, но разве может человек, вечно сытый и одинокий, быть таким несчастным и тонким. И разве то справедливо, что благими намерениями в ад дорога? По-другому хочется Дэниелу. Жаль ему парня, жаль.       И язвами он покрывается, пока очищает кожу, и покрывается кровью, пока очищает душу, и воссияет он, проповеди зачитывая, и проводник ему в Рай — Дэвид. Его отражение, его порождение, едва ли ублюдок, но сын законный, законный король.       Сталь дыхание чёрствого. Рвёт клетку и режется, и птица Дэвида щебечет едва-едва, и крыльями взмахнуть пытается, да жалобно на ворона Дэниела поглядывает. А тот снисходительно, запретно на голубку, уже свою, смотрит, скребётся о стену когтями, и окрапывает крылья свои чёрные, смолистые, краскою алой, краской густой.       Святое, библейское откровение. Шепчат губы его грехи, шепчат губы его извинения, и возводит столб к престолу божьему, и заставляет ворона, в клетке запертого, ворона, насквозь замерзшего, затрепетать, волноваться и биться о прутья, о ребра-позвонки да легкие, и каркать на грай, каркать до чужого ответа щебетом, издыханием мёртвым.       Прах к праху. Скрещённые пальцы — скрещённые судьбы, близнецы да братья, дети разных матерей, воспитанные по-разному. Простота — синоним святости, знаете? А Дэниел собрал все грехи, под кровью спрятал, под подушкой уложил, накрыл одеялом да спит спокойно, пока руки сном-иллюзией отмываются, пачкая кровать и стекла оконные, сквозь которые ветви видно, а там — луны-звезды, страх-сырость, и тени, и боль, и слезы. Белые туфли по грязи — сам он грязь, и кровь о кровь — яд крысиный. Обещание. Клятва.       Смотанные плющом телеса, трутся друг о друга, и город взрывается, и покрывается город огнем, заглатываемый целиком, грехом и грех. Содом и Гоморра. Совращение. Покорность. Страх.       И в список его грехов ещё больший грех, чем любые другие. Позволить похоти проникнуть под кожу ангела, под кожу сына Господа, Иисуса Христа, позволить существу до боли невинному прикоснуться к порочности, и ровно сто двадцать дней отплясывать на могилах святых и канонизированных. Ещё бы чуть-чуть — и имя парафетом его вписали на страницы библейские, ещё бы чуть-чуть — и вознесение было бы близко, но яд не подействовал, яд не отравил, ведь яд от яда змеиного испаряется в воздухе, и смиряется со смрадом прогнившей плоти, что церковь хранит.       Остается лишь ждать, когда, наконец, прекратятся страдания, ведь сам он — Бог, и Дэвид — Иисус, идущий по наставлению, мирящийся с юным Иудой, с ним проводящий вечерю свою последнюю, апостолов своих избирая да направляя на путь истины по запретам Баада, по запретам Дэниела. И ещё день — на шаг они ближе к таинству, и ещё день — на шаг ближе к раю.       В овечьей шкуре Мессии волк-Баад запрётся в райских вратах, да отправит Иуду в ад мирской, но оставит себе запястье Мессии, где символ его, где поцелуй его греховный, пока ворон в клетке из сил последних вырывается кровью блевотины на шум щебетания бедной голубки.       И плачет он, да когда Дэвид плачет — океаны бушуют, и моря поднимаются, и волны затачивают скалы каменные, как клинки, чтоб насадить на них грудью заплутавшие корабли, чтоб дать успокоиться морю, чтоб дать насытиться ветру. Когда плачет Дэвид — дождь проливается, затухают огни, сыреют леса печальные. Когда плачет Дэвид — великаны каменные на ирландские берега надвигаются, когда плачет Дэвид — божества, испещренные камнем и сталью, высвобождаются, и обретают человеческий облик к мести и сладостным войнам. Когда плачет Дэвид — ливень грядет, но плачет Дэниел — грядет цунами, и всего-то — ведь Дэниел редко плачет, ведь Дэниел не плачет никогда.       Кровь — цианид, лимфа — метанол, дыхание — хлору равно.       Совращение. Осквернение.       Правда.