momento mori

      Звуки сирен — адовых бестий крик пронзающий, крик живородящий, болезненный, гадкий, гадкий, гадкий! По голове бьёт, низвергает лавовые протоки на голову архангелов, и убаюкивает антихриста в мёртвом утробе матери.       Потопленный, после кораблекрушения, омытый фатально-поднимающимися вверх волнами неспокойных морей, и волны те, что звёзды на небе сжирают своей ненасытной пастью, омывают плоть его, и солью морской оседают на языке, на впадинках.       Сначала больно, больно, больно! — давит, ломает, бессилием душит утопленника, а потом — спокойствие, а потом — тьма.       Рыбы сжирают мышцу за мышцей и фасции расцепляет, и запивает лимфой да кровью, как вином, плодится в черепе, и секс бы людям такой, знаете, без порока, без чувств, без любви. И дети, говорит Дэниел, не радость мирская вовсе. И дети, говорит Дэниел, происки божьи, грехи божьи, от спермы его родившиеся и согрешившие тем самым, вечно искупляющие и скрепляющие вину невидную и вопрошающие о страданиях да горестях безустанных. Не то, что рыбы. Всё то — вода, пусть грязная, пусть порочная, пусть мира отрезок, окропленного кровью, и всё же не секс то, и всё же не страсть суши. Запрещённая, богохульная — святотатство, но что может быть заразнее порока, и что может быть его сильнее.       И не числится он в списке выживших. Там имя другое, там «Дэниел» писано на первых местах, но «Дэвида» нет — море забрало. Море пометило. Волнами связала, посадила в клетку из устриц да кораллов мятых, и скалы высокие, скалы острые — единственное окно, тёмное окно, дабы оком своим узреть звёзды и то, сложились ли он подобно вчерашним, подобно прошлому году, подобно прошлому веку.       И обидно чуть-чуть, и страшно.       И был ли он только заменой? И был ли он так заметен?       Забрали сирены парнишку, забрали его, матроса, в глубины. Забрали его, чистого да столь невинного, но на берегах оставили Дэниела, но дали узреть ему призрачную полоску земли.       И год за годом, как деревья сменяют шкуру, и как змеи свою листву, как сменяется ветер за ветер и дождь обрывается днём, землю орошив ночью, но Дэниел лишь не меняется, но Дэниел лишь услада для дьявола, и голос его — Сирен, и взгляд его — из глубин, и волосы — точно водоросли, налипшие на скальп умерщвленного. Старый капитан, старые руки и взгляд изможденный такой. Давно душе известно, что значит «покой», но не телу, но не венам этим, но не сердцу этому, безостановочно качающему воды морские, и кровь холодную, кровь утопленника.       Под рубашкой язвы да улитки морские бродят, и пальцы длинные обглоданы рыбами, но как не заметил никто ещё имени, и слов, и взгляда, и плоти, и сердца. Будто и не было, будто не было Дэвида, и улыбки его — ангельской — не было, и взгляда его — шуганного — не было, и ногтей покрасневших, и носа кривого-вздернутого, и слез солёных, морских, и жизни. Не было жизни.       И вздыхает он воду, как воздух, и поднимается вверх, к звездам, и плывет плотом к берегам, а взгляд — бездушный, а глаза — блеклые.       Да отрёкся архангел, сын божий, от престола, да снизошел он в ад и кинут был обрывком памяти в бездну Геенны Огненной, и гаснет-блекнет нимб на макушке темной, и по капле уходит смех, сочится из губ, как кровь, и смешивается с водой краской, и исчезает в вечных сумерках глубин, что даже акулы не могут учуять — так мало осталось, так горьки остатки.       Обломки лишь остались от его корабля, и промокли белые паруса, и сгнила еда, и ром с кровью смешался. Всё морем поглощено, все поглощены.       И просто взял его тело, его руки и ноги, и связал их нитями, переплетающими материк. И все что сделано — волнами смыто и звёздами, что так ярко на небе играют в симфонию, не увидено. И так много еще предстояло ему посмотреть.       И обратись бы он к морю — показало бы Дэвида.       Такого простого и горького, которого надо согреть. Он бы выплыл на берег, что песчаный и чистый, он бы кинут был морем на искупление душ. И только море — одно, кто знает и думает, понимает и мыслит, и не сравнится с ним бог. И только море знает, кто останется, и прощает, и всё шепчет да шепчет о лезвии скал.       И море — империя. Там Дэвид — король. Без тела и времени, только светом и целым, распавшимся на куски. Где прорастают цветы, рожденные из Эдема, там свои мольбы, молитвы шепчет дьявол кустам.       И синий край горизонта скрыл в себе ясное солнце, позволяя ему проспаться ещё на день-другой. А ему и не нужно всё видеть и слышать под тем, что солнце могло теплотой своей осветить. Теперь он — империя, и он теперь море, и дьявола хочет оно теперь поглотить. И все же Дэвид прощает, хотя слезы всё льются, и пока они топят края государств, рассекаются волны. Они становятся камнем, и почвой, и деревом. Мрамором, досками, позволяя ходить.       Кажется Дэвиду, что поглотил он достаточно боли и страха, ненависти и обид. И слёзы не льются. И не бушуют моря. Они смотрят друг другу в глаза, чтобы слиться потом.       Чтобы там, в глубине, их тела обглодали воды. Чтобы в глазах было запечатлено, зафиксировано искупление.