Мальчик с задней парты

      Если меня спросят, каким было моё первое впечатление о Маринетт, думаю, я не совру, сказав, что она мне не очень понравилась. Она вошла в мой тихий мир, словно маленький ураган, сеявший хаос на своём пути, а ведь это было ещё самое начало пасмурного утра.       Маринетт проходила мимо, направляясь к первым рядам парт, когда рукой задела мои учебники. Они охотно полетели с моего стола, как невесомые осенние листья в саду Тюильри. Моё внимание привлек не столько жест, сколько грохот, последовавший за ним.       – Извини!       С выражением искренней досады на лице она тут же принялась поднимать упавшие предметы, стараясь не встречаться со мной взглядом.       Мне стоило сказать что-то вроде "Все в порядке, с кем не бывает?", "Ничего страшного" или ещё какую-нибудь банальную вежливую фразу, способную сгладить обстановку, но я промолчал.       Маринетт подняла с пола мой блокнот с зарисовками — последний из упавших предметов, коротко и нервно рассмеялась, после чего поспешила к своей парте. Все так же молча я проводил её взглядом и, может быть, продолжил бы смотреть ей в спину, если бы мадам Дюран не вошла в кабинет, торопливо начиная урок.       Такой была она, Маринетт Дюпен-Чен, когда впервые вошла в мой мир.       Откровенно говоря, это не было нашей первой встречей с Маринетт, так как к тому времени мы уже давно были одноклассниками. Менялись времена года, учителя и учебники; одни ученики приходили в класс, другие его покидали, а я по-прежнему учился в нем с Маринетт Дюпен-Чен и Хлоей Буржуа. Из всего нынешнего состава класса лишь мы трое — люди, никогда не общавшиеся друг с другом и тем более не дружившие между собой, — были его постоянными учащимися. Рыжий мальчик на задней парте, светловолосая девочка, неизменно требовавшая к себе внимание, и маленькая брюнетка, у которой постоянно все выпадало из рук.       Нам стоило подружиться, всем троим, потому что за столько-то лет наверняка было, что сказать друг другу. Поделиться впечатлениями, вспомнить весёлые и не очень моменты из жизни класса, на короткое мгновение снова оказаться теми детьми. Но это была бы уже совсем другая история, и, может быть, мы сами были бы совсем другими людьми. И если этому было суждено когда-нибудь произойти, то точно не в ближайшем будущем, не в том, где мы продолжали жить по прежнему сценарию и играть отведенные нам роли.       Я часто наблюдал за остальными, оставаясь в стороне. У меня с внешним миром были исключительно взаимные отношения: я никак не касался его, а он меня. Занимая места на задних рядах, словно в кинотеатре, я становился свидетелем разных ситуаций, которые было трудно оценить находясь в центре событий. Мне открывался прекрасный вид, позволяющий оставаться в курсе происходящего, но при этом никак в него не вмешиваться. Я мог спокойно сидеть в сторонке и делать зарисовки, пока весь класс ходил на ушах из-за Хлои и/или Маринетт: либо первая веселья ради намеренно причиняла кому-то вред, либо вторая делала примерно то же самое, но совершенно случайно, без каких-либо злых умыслов.       Я наблюдал за ними — Хлоей и Маринетт, потому что обе девушки, несмотря на огромную разницу между ними, умели привлечь к себе внимание. Но интереснее всего было смотреть на них не тогда, когда это делали все остальные. Я предпочитал незаметно наблюдать за ними, когда никто другой не бросал и взгляда в их сторону.       Смотреть на Хлою было все равно, что смотреть на манекен, — дорогая дизайнерская одежда, идеальный модный макияж и ничего не выражающее каменное лицо. Несмотря на вздорный характер, дочь мэра Буржуа умела прятать свои истинные эмоции, не позволяя никому прочесть их по её идеально напудренному личику. Я давно потерял надежду увидеть за этой маской настоящую Хлою, но время от времени все же пытался.       С Маринетт все было иначе. С тех пор, как она случайно непозволительно близко подошла к моему миру, старательно ограждённому от остальных высокими стенами из бумаги и графита, я все чаще ловил себя на мысли, что мой взгляд в пустоту теперь направлен ей в спину.       Сначала это было непроизвольно. Я просто забывался, думая о чем-то своем, параллельно слушая лекции учителей и не глядя рисуя в блокноте узоры. Позже, значительно позже, я осознал, что мой взгляд не блуждал по классу, как раньше, в попытках зацепиться за что-то: за чей-то торчащий из кармана платок, небрежно перекинутый на плечо "конский" хвост, разрисованную закладку со следами сгибов, скромно выглядывающую из учебника. Я находил узоры в иссиня-черных волосах, собранных в длинные хвостики тонкими красными лентами, глубину моря в васильковых глазах, мягкость шелка в добром взгляде, направленном на собеседника во время разговора. Я стал находить вдохновение в одном конкретном человеке, и это было столь ново, столь необычно и неожиданно, что даже пугало.       Начав испытывать противоречивые чувства, которым раньше не было места в моём спокойном, тихом мире, я стал чаще наблюдать за Маринетт, пытаясь понять, что отличало ее от других настолько, что выделяло её в моих глазах на фоне остальных. Я видел её такой, какой её знали остальные — неловкую, улыбчивую, периодически что-то ронявшую или ломающую, невольно шумную и постоянно извиняющуюся. К такой Маринетт Дюпен-Чен все уже давно привыкли, даже я. Но чем дольше я наблюдал за ней, тем больше осознавал, что за всем этим стоял совсем другой человек.       На эту мысль я наткнулся совершенно случайно, когда задержал свой взгляд на девушке чуть дольше обычного. Казалось, внутри у меня что-то перевернулось, когда я заметил то, что не видел никто другой: все занялись своими обычными делами и не обращали внимания на то, как привычная улыбка на ее лице начала таять, оставляя после себя печальное выражение, отозвавшееся во мне неведомым ранее чувством с горьким осадком. Я осознал, что был не единственным, кто строил вокруг себя стены, пытаясь защитить свой мир. У девочки с иссиня-черными волосами был просто другой подход.       Я стал внимательнее присматриваться к Маринетт, неосознанно пытаясь узнать девушку получше. Мой блокнот был изрисован настолько, что не хватало места для зарисовок даже на обложке. Я приобрел новый качественный скетч-бук, и первым, кто был изображен в нем, стала Маринетт Дюпен-Чен. На предпоследнем листе, в самом защищенном от чужих глаз месте, красовалось ее печальное личико, которое я увидел в тот день. Дальше последовали зарисовки с разными выражениями ее лица, которые я бережно выискивал каждый день, проведенный в коллеже. Разные улыбки, сосредоточено нахмуренные или удивленно изогнутые брови, аккуратный нос, округленные или прищуренные глаза, поджатые губы или приоткрывшийся рот. Медленно, но верно она, сама того не зная, заполняла мой скетч-бук своей по-настоящему живой личностью.       Конечно, я рисовал и других людей, в том числе и остальных одноклассников, но никто не попадал на мои страницы так часто, как она.       Я постоянно бросал на неё короткие взгляды, все ещё опасаясь, что кто-то может это заметить. Но каждый раз, когда я мог смотреть на нее, я заново открывал для себя Маринетт.       Я отчётливее стал видеть её настоящую. Видел, как неудачи расстраивают её: оброненные предметы, поломанные при ударе о землю, не к месту сказанные слова, на которые кто-то обратил внимание, обидные вещи, брошенные в её адрес Хлоей. Все это стало приносить дискомфорт и мне самому. Но эта девушка не переставала меня удивлять. Каждый раз, когда ее улыбка угасала, Маринетт Дюпен-Чен находила в себе силы идти дальше и более того — улыбаться ещё ярче, чем прежде. Эту вымученную, но все же искреннюю улыбку я любил больше всего.       Но то, что я чувствовал.       Была ли это в конечном счёте любовь?       Тогда я не задавался этим вопросом. Быть может, потому что уже знал на него ответ, и хоть он был отрицательным, я был всем доволен.       Девочка с иссиня-черными волосами из моего детства, с которой мы ходили в один класс, была моим вдохновением. Существом в моём представлении столь хрупким, что любые изменения могли покрыть её сотнями маленьких трещин и впоследствии разбить на тысячи крохотных осколков. Риск был слишком велик. Я должен был оставаться в стороне, чтобы она могла остаться моей музой.       Я хотел бы, чтобы все осталось так, как было. Наивно надеялся, что, как по волшебству, время остановится и мы навсегда останемся в этой аудитории – девушка, что стала светом, пробивающимся через трещины в высоких стенах, и тот, кто всегда молча наблюдает за ней с самого высокого места в классе.       Но суть этого мира — вечно изменяющийся хаос, в котором нет места стабильности и постоянству. И мой мир неизбежно становился частью этого хаоса.