То, что осталось в прошлом

      Свадебный алтарь видал немало неискренних улыбок, слышал тысячи фальшивых клятв и впитывал в себя горькое послевкусие несметного количества притворных поцелуев. Алтарь не внимал молитвам юных душ, беспринципно и вероломно разводил истинно влюбленных, тешил самолюбие консервативных до скрежета зубов родителей и оставлял в прошлом все мечты и надежды молодых на простое счастье, не навязанное устоями и традициями аристократического общества. Алтарь раз за разом становился свидетелем преступлений против воли девчонок и мальчишек, жаждущих познать великое всеобъемлющее чувство, способное окрылять, вдохновлять и направлять к совершенству. Алтарь оставался непреклонен к детям, чьи отцы обрекали их на участь, через которую проходили все поколения без исключения. Но не столь безжалостен был сам алтарь, сколько безжалостно оказалось бескомпромиссное общество.       Предметом такой жестокости не посчастливилось стать девятнадцатилетнему Теодору Нотту, отец которого, будучи заключенным под стражу в Азкабан до конца своих дней, отыскал пути влияния на сына, указав последней волей выбор невесты для собственного чада. Его давняя договоренность с главой семьи Паркинсон, которому «повезло» занять камеру с ним по соседству, упала тяжким грузом на плечи молодого и перспективного Нотта-младшего, вынужденного отвечать по счетам своих оступившихся предков.       Теодора и Пэнси с детства готовили к союзу в будущем, но они, взращенные на веяниях нового времени, искренне надеялись, что воле отцов не суждено будет сбыться. Они наивно полагали, что им под силу остановить этот жестокий механизм, насильно сковывающий людей, стремящихся связать свою жизнь с другими. И если девичья мечта Паркинсон – Драко Малфой – не имела перспектив, то Нотту, обычно тихому и не растрачивающему себя на высокие чувства, судьба благоволила, подарив взаимность со скромной красавицей Дафной Гринграсс.       Он видел, как наяву, момент их прощальной встречи, кроткие слёзы, обрамляющие её кукольное личико. Каждая капля, имевшая неосторожность предательски упасть на её бледные щеки, опаляла сознание Теодора жгучими ранами – болезненными, незатягивающимися. Никогда бы он не позволил себе собственными руками заставить горячо любимую женщину плакать. Точно так же, как и не позволил бы себе перечить не менее любимому отцу.       Он чётко помнил, как беспомощно содрогались её острые плечики, которые каждую ночь он без остановки осыпал жаркими поцелуями, а ныне не смел касаться их даже взглядом. Теодор ненавидел себя за боль, причиненную по собственной несостоятельности и ничтожности. Чувствовал вину за одну сломанную жизнь, которая навечно закрепилась в памяти самым страшным его деянием.       Он снова и снова перекручивал в голове её сдавленные всхлипы и отчаянные мольбы прислушаться к собственному сердцу. Ежедневно пропускал через себя её страдания, чтобы не дать себе забыть предательство, совершенное во имя идеалов общества и из страха быть отвергнутым этим же самым обществом. Он не понимал, в какую пропасть толкает Гринграсс, рассчитывая на то, что её раны так или иначе залечатся. Иллюзий же насчёт упокоя своей души не питал - в наказание она должна была истязать сама себя вечно.       Хотел ли он что-то изменить? Хотел, но не находил в себе смелости, чтобы дать бой глупой традиции, обрекающей его на сосуществование с чуждой для сердца спутницей – таким же, как и он, запутавшимся в навязанных с рождения принципах человеком, который едва ли когда-то сумеет стать близким и родным не только физически, но и духовно.       Не Паркинсон Теодор видел в своих снах в белоснежном пышном платье, не к её лицу склонялся в поцелуе брачующихся и не ей клялся в верности до конца своих дней. Совсем не Паркинсон. В его мечты приходила милая Дафна Гринграсс, улыбающаяся ему своей светлой, по-детски наивной улыбкой.       А к свадебному алтарю, пестрящему темно-красными розами оттенка алой крови, отпечатанной на руках отцов жениха и невесты, жестоких разлучников, тем временем приближалась Пэнси, которая так же, как и Нотт, оставила надежду на искреннюю любовь где-то на задворках скоропостижно закончившейся юности…