«Я знаю: мое дерево не проживет и недели, Я знаю: мое дерево в этом городе обречено, Но я все свое время провожу рядом с ним, Мне все другие дела надоели. Мне кажется, что это мой дом, Мне кажется, что это мой друг. Я знаю: мое дерево завтра может сломать школьник, Я знаю: мое дерево скоро оставит меня, Но пока оно есть, я всегда рядом с ним, Мне с ним радостно, мне с ним больно. Мне кажется, что это мой мир, Мне кажется, что это мой сын. Я посадил дерево, я посадил дерево...» - Виктор Цой.
Шумный поток затягивает в себя и приходится приложить немало усилий, чтобы лавировать в нем, абстрагировавшись, не реагируя на звуки извне, монотонно повторяющиеся то тут, то там вопросы. Женя упрямо сдвигает брови и в очередной раз отрицательно качает головой в ответ на просьбу попавшегося на глаза поклонника пройти в гримерку артистов. Качает головой и прижимает ладонь к ноющему горлу. Перенапряженные связки тянет тупой болью и отзвуком надрывного "разошлись! не расслабляемся! почему за кулисами посторонние люди?! автограф-сессия отменяется! покиньте, пожалуйста, помещение!" Сохранять хладнокровное лицо профессионала в таких условиях становится довольно сложно. Единственное, что хочется сделать - выпрыгнуть из душного концертного комплекса в осеннюю ночь, но Женя продолжает маленьким жужжащим от перенапряжения и раздражения броневичком двигаться сквозь сосредоточение голодных фанатов к гримерке. Боковое зрение выхватывает недовольное лицо Мамая, который отчитывает директора концертного зала за некомпетентность и допущение не благоприятной для артистов и сопровождающего персонала ситуации. Мимо проносится с неподожженной сигаретой в зубах Андрей, обмотанный проводами с каким-то парнем-ассистентом чуть ли не на привязи; исчезает на мгновение в беснующемся болоте обладателей vip-билетов с проходкой за кулисы и выныривает уже около сцены с явным намерением собрать аппаратуру. Из-за спины слышится сдавленный мат на португальском, широкие ладони обхватывают за плечи и с удвоенной силой бережно протискивают сквозь полутемный коридор вперед, оставляя позади возгласы негодования, обвинения в несправедливости и неорганизованности. Тупыми короткими ударами пульсирует в виске. Женя сжимает зубы, позволяя Порчи направлять себя, и силится не сорваться, подтвердив тем самым обвинения в непрофессионализме. Конечно, завтра, когда все остынут и перебесятся, Женя обязательно отпишется во всех соцсетях, объясняя ситуацию; возможно, придется вернуть часть денег за vip-билеты тем, кто так и не сумел пообщаться с артистами с глазу на глаз; завтра, когда головная боль отступит и останется только эмоциональное опустошение, она умоется потоком дерьма из соцсетей, со спокойствием лотоса у подножья ебучего храма ответит всем и предложит альтернативный вариант сорванной встречи, молча прочитает гневные твиты и сообщения на почте. Но это "если верить в то, что завтра будет новый день, тогда совсем легко" *... Сейчас кажется, что ночь никогда не кончится, что недовольные возгласы будут жужжать в голове громче собственных мыслей, а расписные детишки своих богатых родителей будут вечно дергать за локоть, вопрошая, когда же им подадут звезду с неба на ладони. Сейчас хочется резко остановиться, подойти и выплюнуть в коллективное собирательное ебало все, что кишит в ноющей глотке, готовое преобразоваться в слова. Хочется выплюнуть им в лицо, что они - полные долбоебы, если думают, что их молебная звезда по-настоящему любит каждого из них и жаждет общения. Всех этих красивых, состоятельных, которым уже куплен билет в эту жизнь предусмотрительными предками, которым не нужно ебашить, а только наслаждаться сочными плодами, юрко прыгающими в руки. Хочется спросить, действительно ли они настолько непроходимо слепы или тупы, что не понимаю своего положения в этой системе координат? Леннон говорил: те, кто сидит на дешевых местах -аплодируйте, остальные - можете просто побренчать своими украшениями. Женя мысленно говорит, испытывая временами непозволительное злорадство: те, кто сидит на задворках дешевых мест - аплодируйте; те, что с недовольным ебалом крючится за кулисами, жаждя увидеть свою икону вблизи, протрите глаза и готовьте деньги для очередной шмотки из оксишопа; будете плеваться, твердить, что, мол, продался, а все равно отдадите любую сумму, лишь бы коснуться и приобщиться. Женя всего час назад, стоя за кулисами, переводила взгляд со взмокшей спины, белым пятном футболки маячившей на краю сцены, на самозабвенно подпевающих треку о жизни в говне. На тех, кто об этом говне не имеет ни малейшего понятия в принципе и будто вовсе не понимает, что их место в этой системе координат - спонсорство, постоянная отдача денег за любую хуйню, которую только не вкинет их обожаемая звезда. Женя помнит, как ночью уже много лет назад Мирон, сидя с ней в офисе, разоткровенничался, с какой-то ненормальной усмешкой растянувшись на диване, что он невероятно рад наличию таких тупоголовых богатых фанатиков. Вот она жуткая ирония: те же самые люди, что макали его, очкастого и в брекетах, вихрастой башкой в школьный унитаз, сейчас платят любые деньги, надрачивают себе ночью на светлый образ. Это чистая софистика, сбой в их личной системе взглядов. Теперь они платят, платят сполна. А он все тот же обиженный ребенок, который со вкусом и очаровательной улыбкой мстит за причиненное некогда унижение, вызывая у них странное чувство причастности. Часть империи. Да, еще бы они понимали, какое именно место они в ней занимают. Руки Дарио отпускают ее плечи, когда в поле зрения появляется длинный, холодно освещенный коридор с плотно закрытой дверью гримерки. Порчи оборачивается через плечо и что-то орет на английском в полутьму пройденного коридора, пока Женя быстрым шагом доходит до двери и распахивает ее, мгновенно заныривая внутрь. Ваня с остервенением растирает взмокшее раскрасневшееся после концерта лицо влажным полотенцем, время от времени запрокидывая голову и глубоко вдыхая. Женя видит, как тяжело вздымаются бледные забитые чернилами широкие бока от каждого движения, и шарахается, когда, стукнув дверью, в гримерку влетает Дарио и тут же направляется к уставленному фруктами, початыми бутылками с водой и алкоголем столику, сгребает пузатый сосуд с коньяком, жадно делает пару глотков, оттирает рукавом толстовки мокрые губы и с глухим стуком падает на пол у стены, обмахиваясь сложенным вдвоем листком с порядком треков. - You cool, man? - запыхавшись выдает, косясь на сидящего на стуле рядом Мирона. Ваня останавливает свои монотонные дерганные манипуляции с полотенцем и оборачивается к друзьям. Женя прижимается спиной к двери, чувствуя ладонями гладкую прохладную поверхность, от которой по разгоряченному под футболкой телу бегут мурашки, не отрывает взгляд от своего подопечного. Тот с закрытыми глазами, прислонившись затылком к стене, продолжает молча и неподвижно сидеть, присутствие сознания выдает только медленно вздымающаяся грудь под взмокшей белой футболкой и слабое подрагивание пальцев безвольно висящих рук. Женя вперивается взглядом в бьющуюся под бледной кожей яремную вену, которую пересекает стекающая с виска капля пота, переводит взгляд на носки своих кроссовок, не особо вслушиваясь в то, что произносит негромким голосом Ваня. Она не меняет положения, ожидая, пока парни наговорятся, точнее перебросятся несколькими отрывочными репликами о прошедшем концерте, пока Ваня натянет сухую футболку и блаженно затянется сигаретой, пока Дарио придет в себя, сделав еще несколько глотков коньяка. - Не оставите нас на минуту? - Мирон, наконец, приоткрывает глаза, реагируя на звук ее голоса, и поворачивает голову в сторону двери, тут же перехватывая немигающий взгляд. Вано кивает и без слов, подав Порчи руку и сжав напоследок Женино плечо, покидает комнату вместе с битмейкером, на секунду впуская остаточный рев снаружи в маленькую вакуумно тихую комнату. Женя слышит только глухо доносящееся из-за двери эхо чьих-то голосов и скрежет переставляемой техники. Женя слышит только монотонный, едва различимый писк розетки с чьим-то зарядным устройством. Она отворачивается и, прислонясь лбом к двери, закрывает ее на ключ, тут же убирая в задний карман джинсов. Стоит еще пару секунд в тишине, обдумывая дальнейший план действий, хотя в голове только белый шум и ни одной связной мысли кроме недавних воспоминаний, как она с силой протаскивала не сопротивляющегося Федорова со сцены через толпу оголодавших фанатиков. Женя с нажимом притискивает ладони к лицу, сжимает зубы, но тут же приходит в себя. Пальцы выуживают из начатой пачки сигарет одну, когда она подходит ближе к развалившемуся на стуле Мирону. Она зажимает ее губами, раскуривает от огонька Ваниной фирменной зажигалки и молча вставляет в приоткрытые искусанные губы. Мирон снова смыкает веки, слабо кивает в знак благодарности и длинно затягивается. Женя садится на пол рядом, сгибая ноги в коленях, обегает взглядом своего артиста: глаза полуприкрыты, топорщащиеся ресницы отбрасывают длинные тени из-за падающего с потолка света на заострившиеся скулы, на взмокшей поблескивающей шее пробивается темным щетина, кадык беспокойно дёргается от каждой затяжки, искусанные сухие губы, которые он часто и мазано облизывает, слабо обхватывают фильтр сигареты и выпускают дым, пальцы безвольно висящей левой руки время от времени подрагивают, грудь тяжело вздымается и опадает от каждого вдоха. Женя ловит его пальцы своими, слабо нажимая: - Ground Control to major Tom? - Мирон устало усмехается и отрицательно качает головой, мол, нет связи. Женя в шутку придумала этот способ вместо вечных вопросов о самочувствии и настроении несколько лет назад, когда Мирон становился неуправляемым или замыкался в себе, но со временем строчка Боуи странным образом прижилась. Один кивок - все в порядке, связь налажена, майор Том откликается; быстрые частые кивки - отъебись, все заебись, энергия хлещет через край, нет времени объяснять; одно отрицательное четкое движение головой - нет связи, майор завис вне орбиты в безвоздушном пространстве. Женя крепко держит его пальцы в своей ладони, чтоб не дрожали. Ох, смотри не промахнись, атаман, чтоб не дрогнула рука невзначай. - Давай я отвезу тебя домой? Не надо оставаться на афтерпати, - она говорит тихо, осторожно поглаживая второй рукой его колено. Мирон выдыхает дым, на секунду облаком перекрывающий падающий белый свет, и сипло усмехается. - Домой? А где это? Женя шумно выдыхает через нос и, прикрыв болящие от резкого освещения глаза, прижимается щекой к его бедру. Дрожь в пальцах будто слегка утихает, он крепче перехватывает ее ладонь своей, не выпуская. Под щекой разливается тепло живого тела, но почти больничная белоснежность стен и яркость освещения вселяет неприятное чувство подавляемой тревоги и напряжения. Мошки нервно вьются у корзины с постепенно вянущими фруктами, в углу покоится, глядя тяжелым взглядом, какой-то фанатский портрет кумира, который все же успели передать. Женя не помнит, чтобы принимала его, но от него хочется поскорее избавиться, слишком неоднозначно выглядит в этой комнате то написанное кем-то действительно талантливым ебло с фотографии в сети. - Жаль, что я тогда так и не связался с ними, - Женя отрывает недобрый взгляд от портрера в углу и поднимает голову, пытаясь сфокусироваться на лице Мирона. Тот снова затягивается остатком истлевшей сигареты. Пепел падает на пол. - С кем? - он молчит, тушит окурок о подошву кроссовки и продолжает мять его в пальцах. Женя чуть сильнее нажимает на его ладонь. - С кем, Мирон? - С инопланетянами, - со смешком выдает Мирон, наконец, снова поднимает глаза к потолку. - Жаль, что это был только самолет, жаль, что я вырос и перестал верить дядиным байкам. Женя сжимает губы и снова с нажимом притирается виском к его бедру, обхватывает ногу руками, чувствуя слабый какой-то приятный запах кондиционера для белья, который использует девушка Федорова. Холодные сухие ладони мягко обнимают, ложась слева по одной на плечо и на шею. Под ребрами сжатая пружина мерзко тянет тревогой и вибрирует перенапряжением, заставляя сжиматься, лишь бы слегка унять. - Охуенно в тридцать пять не иметь никакого дома, - его пальцы слабо шевелятся в волосах на ее затылке. - И весь наш эпический амфитеатр - не более чем обычная расписная стена сценической декорации.***
Женя курит у черного хода концертного зала, нервно оглядываясь по сторонам с надеждой не увидеть никаких заблудших поклонников, и, на её счастье, на улице по-прежнему тихо. Время уже под полночь, беспокойное московское движение потихоньку сходит на нет в некоторых районах, оживают окончательно электрические огни фонарей, баннеров и прожекторов. Руслан тихо подъезжает на бронике, скрипя шинами по подмерзшему асфальту и, не заглушая прогревающийся двигатель, вылезает из фургона, чтобы обнять Женю в знак приветствия. В скором времени из здания выходит с сумкой наперевес Мирон, закутанный в капюшон и темную куртку. - Здорово, мужик, - они обмениваются рукопожатиями, пока Женя отодвигает заднюю дверь, через которую залезает Мирон и она сама следом. - Куда едем-то? - Руслан устраивается на месте водителя, проверяет тускло отсвечивающую в полутьме салона приборную панель. - По домам? - Типа того, - кивает Женя и для верности диктует адрес Мирона. Руслан устраивается удобнее, чуть понижает громкость работающего радио и нажимает на газ, выкручивает руль, выезжая из задворок огромного развлекательного комплекса. За окнами снова проносятся смазанные огни автострады, пятна машин, подсвеченные лучами прожекторов купола величественных московских храмов, виднеющаяся, кажется, из любого уголка города - Москва-сити. В поле зрения попадает пузатый купол храма Христа Спасителя в роящемся окружении огней. Женя провожает его глазами, но быстро отводит взгляд от окна, устав от обилия слепящего электрического света. Мирон сидит неподалеку, откинув голову назад, снова вперив взгляд в потолок, обозначенный слабым свечением приборной панели и мелькающими огнями ночной Москвы. Женя хватает пальцами рукав его куртки и тянет на себя, заставляя подвинуться ближе и улечься спиной на ее грудь. Руки обхватывают за пояс поверх куртки крепко, прижимая не сопротивляющееся тело к туловищу, подбородок опирается о его плечо, щекой ощущается близость чужой теплой кожи, грудью - движение чужой грудной клетки. Женя отодвигает их глубже в угол заднего сиденья для удобства и замирает, потираясь время от времени, как ее толстые дымчатые коты, то лбом, то носом о его плечо и шею. По радио ведущий ночной программы объявляет время, название новой лаундж-композиции. Слышится смутно знакомый мотив песни про поезд Чижа. Женя вслушивается, угадывая какую-то неприятную тревогу в обычном неторопливом вступлении. Снова поезд. Через некоторое время ей самой придется садиться на Сапсан до Питера, чтобы разбираться с делами в офисе и засесть дома с мужем и котами хоть на некоторое время. Женя жмурится, подавляя возобновившуюся головную боль и прячет лицо в основании шеи Мирона, вдыхая порядком выветрившийся парфюм и собственный запах кожи. Нарастающая тревога подмывает начать говорить хоть что-то, спросить о чем угодно, например: что он собирается делать? легче ли ему? может, чем-то помочь? что ей сделать? Но знает ответ на каждый из вопросов, поэтому молчит: он не знает, что дальше; нет, не легче; нечем помочь; только быть рядом по возможности, так же согревая и прикрывая спину. Поэтому молчит и крепче сжимает руки вокруг его пояса. Женя прикрывает глаза, надеясь таким образом в искусственно созданной темноте укрыться от всего говна и проблем снаружи. В салоне тепло, свет проникает тусклыми отзвуками, а если можно было бы завесить окна - показалось бы, словно эта долбанная сияющая внешняя сторона перестала существовать, но завесить нечем и Женя просто, не размыкая век, осторожно накрывает глаза Мирона ладонью, отчего он слабо дергается, но расслабляется в крепких объятьях подруги. Движение в полной темноте воспринимается иначе. Восприятие обостряется, Женя чувствует, как машину порой едва заметно заносит, как она мягко подскакивает на дорожных трещинах, выбоинах, как с оттяжкой останавливается и как глухо урчит движок где-то в недрах крепкого корпуса. Все микроостановки и задержки воспринимаются ярче, когда в темноте не видишь ничего: ни дороги, ни окружения - только густая темнота и всплывающие, чтобы мгновенно потухнуть, матовые тени света из внешнего мира. Они вспыхивают и мгновенно исчезают, едва замеченные. Происходит какое-то стремительное движение, в какую сторону - неизвестно, с какой целью - не разглядеть. Путь кажется намеченным и целенаправленным только, когда ты видишь его, но стоит закрыть глаза и ты понимаешь, что петляешь в пространстве, не зная конечной цели. Зрячие глаза многого не видят. Слух улавливает какой-то гром и шум дождя и глубокий стук, и Жене требуется время, чтобы понять, что звук исходит от радио, вещающего смутно знакомую по длительным туровым переездам песню. Кажется, что-то скандинавске, что они слушали в одном из европейских туров. Грудная клетка расширяется в такт дыханию прижатого к груди тела. Женя крепче сжимает руки вокруг его пояса, прижимается лбом к его затылку через ткань капюшона, не раскрывая глаз, и начинает тихо, постепенно входя в мелодию, мурчать, подпевая занявшейся песне, изредка вставляя знакомые норвежские слова. - Кто будет мне петь, в сон смерти погружая меня? В час, когда в Хель я иду, и на этой дороге холод, лишь холод**, - Женя выдыхает теплый воздух в капюшон в районе шеи, чтобы в противовес тексту холодно не было. Мирон шевелится, чтобы повернуть голову боком, так же не раскрывая глаз. Женя утыкается носом уже в висок и едва заметно покачивает себя и артиста. - Я песни искал. Я песни отдавал. И глубочайший источник мне пролился слезами Одина клятвы, - атмосферные кельтские мотивы и норвежские напевы уносят куда-то очень далеко, за пределы рассекающего московские дороги фургона, за пределы чужого сияющего города и гниющей страны, вне времени и пространства, куда-то далеко вслед за песней. Вероятно, по той самой дороге к Хель. - Когда предстанешь у врат, когда ты сбросишь оковы, последую за тобой через мост над Гьялль с песней моей. Свободен от пут, что связали. Свободен от пут, что держали, - Женя почти забывает, потому что старается особо не думать о реальном времени и городе за бортом, где они находятся и что происходило всего несколько часов назад. Сейчас в этой стремительно подвижной темноте, обуянная кельтскими напевами, она вдруг чувствует себя действительно ближе всего и всех к держащему одну ее ладонь на своей груди Мирону. Неизвестно, что он представляет, о чем думает, отпустил ли себя хоть на время, но он здесь, это чувствуется. - Гибнет скот, друзья уходят, да и сам ты смертен. Но я знаю, что бессмертна Великая слава. Бессмертна Великая слава... Кто будет мне петь, в сон смерти погружая меня? В час, когда в Хель я иду, и на этой дороге холод, лишь холод, - Женя дергается, ощущая мягкий толчок и прекратившееся движение. - Приехали, - глаза слепит даже тусклый свет приборной панели, когда Женя разлепляет веки, фокусируясь на лице обернувшегося назад Руслана. Она кивает, сглатывая, будто после долгого крепкого сна, из-за которого сознание не слишком охотно воспринимает реальность, расценив ее скорее как инородный предмет. Песня по радио сменяется словами ведущего, рассказывающего о группе и об этой самой непонятной Хель. Властительница мира мертвых, прийти к которой - все равно, что умереть. Женя прокашливается, передергивая плечами от напомнившего о себе нервоза и бодает лбом неподвижно сидящего Мирона. Тот не отзывается. - Ground Control to Major Tom? - она дергает его за плечо, слегка тряхнув; от дурацкого страха, вызванного всей этой поездкой, даже холодный пот пробил. Но Мирон все-таки шевелится. - Дай мне пару минут, - хрипло произносит он и распрямляется, отлипая от Жени. В области груди и живота, согретых его спиной, снова ощущается холодок и неприятная легкость. Женя кивает и выходит из салона на улицу. В лицо тут же ударяет ночным холодом, и женщина зябко передергивает плечами, натягивая на голову капюшон своей худи. Закуривает, оглядывая высокие многоквартирные дома в тихом приятном районе Москвы. Окна уже почти не горят. Дверь за спиной с лязгом отъезжает, когда Мирон все же выходит, тоже хмуро окидывая взглядом уже знакомый двор и глухие стены домов. Женя перехватывает озадаченный взгляд Руслана в окне, но отрицательно качает головой, мол, все в порядке. Сигарета из пальцев перекочёвывает к Мирону, и тот с задумчивым выражением на лице затягивается, вглядываясь в виднеющийся затуманенный облаками кусочек неба, затем переводит взгляд на тускло светящее приглушенным беловатым светом окно, предположительно его квартиры. - Путь к Хель, значит. Ну вот мы и приехали, - Женя оборачивается в его сторону, но ничего не отвечает, только молча принимает из пальцев сигарету и делает еще одну затяжку, передавая обратно. В тишине слышен шорох ветра в еще не облетевших кронах деревьев во дворе. - Как думаешь, умирают ведь не только физически? Или это все жалкий пиздеж всяких мнительных созданий? Женя не знает, что ответить, когда встречается взглядом с его глазами. Он приехал в квартиру, которую отчего-то избегает называть "домом", как и все предыдущие; в этой квартире его ждет любимая женщина, которая не спит и не гасит свет до его возвращения, наверняка переживая, а он все так же избегает называть это место "домом"; несколько часов назад был концерт, на котором он выжал из себя, кажется, абсолютно все, что еще оставалось и действительно казался эмоционально мертвым. У него есть теплый дом, куда можно вернуться, есть женщина, в объятьях которой можно утонуть и спрятаться от внешнего мира, есть верные друзья, прошедшие и огонь, и воду с медными трубами, есть проект, над которым они все трясутся как припадочные. Комфорт, уют, близкие люди, здоровый сон, наконец-таки, отказ от курения - и при всем этом, что нормальный человек бы назвал, возможно, даже счастьем, он спрашивает о смерти и говорит о пути к Хель. Хель - не женщина, ждущая в одиночестве своего возлюбленного, но суть новой жизни. Женя впервые и абсолютно искренне произносит то, что менеджер не должен отвечать артисту: - Я не знаю. Мирон усмехается, затягиваясь сигаретой в последний раз, притаптывает бычок ногой и тянет к входной двери подъезда. Уже в лифте, чистом, без намека на граффити и рвоту с ссаньем по углам, он произносит тихо "я тоже не знаю, я столького еще не знаю" и сгребает в объятья, пока они едут на самый верх. Женя расслабляет плечи, позволяя обнимать себя, утыкается носом в основание его шеи, почти ныряя лицом под край капюшона, где тепло, пахнет приятным парфюмом и собственным запахом кожи, крепко сжимает руки вокруг пояса, замирает, пока лифт не останавливается с мягким толчком на верхнем этаже. Она неотрывно держится рядом с его правым плечом, словно готовясь в любую секунду спасать от оголодавших фанатов, как ранее за сценой, и вообще от чего угодно, вечно идти, прикрывая его спину. Когда предстанешь у врат, когда ты сбросишь оковы, последую за тобой через мост над Гьялль с песней моей. Дверь его квартиры ближе к концу коридора, темнеющая гладким деревом в светлой стене, приоткрыта и пропускает на вычищенный пол аккуратной лестничной клетки с кадками цветов на подоконниках луч тусклого белесого света из прихожей. Женя замедляет шаг, позволяя Мирону пройти немного вперед, пока из квартиры не выходит, уже облаченная в атласную ночную рубашку и с заспанным лицом, но, тем не менее, стоически держащаяся на ногах девушка. - Привет, - подавив зевок, с теплой улыбкой произносит девушка. - Ты простынешь, не выходи... - только начинает Мирон, но она уже крепко обнимает его за шею и плечи, сжимая узкими загорелыми ладонями. Он не договаривает, оставив свой менторский тон, и утыкается носом в ее висок, скрытый выбившимися из слабого темного хвоста волосами. - Привет. - Ты опять куришь! - со слабой укоризной замечает она, слегка отстранившись, и машинально переводит взгляд за его спину. - Привет, Жень, - Муродшоева, прислонясь одним плечом к стене, кивает, приподнимая руку в ответ приветливо улыбнувшейся девушке. Женя на секунду, молча наблюдая за трогательной картиной воссоединения, вспоминает, что, кажется, еще ни разу не проходила дальше порога этой квартиры. Здесь они не сидели до утра в окружении чайных чашек и под взвесью дыма у потолка, не собирались на тихие попойки или вечерний киномарафон, даже не обсуждали рабочие моменты - Федоров не пускал обычно дальше порога. Очевидно, вспоминает Женя его недавние слова, не хочет присутствия близких людей из другого мира в своем логове Хель, где предпочитает разлагаться и умирать не физически. В момент - квартира больше не кажется такой приветливой. Но девушка Мирона отстраняется от него, продолжая держать руки на его плечах, и своим вопросом к ним обоим возвращает Женю из раздумий: - Ну как прошло? - Могло и лучше, - машинально отвечает Женя, неотрывно глядя в спину артиста. - Расскажешь? - она заглядывает большими глазами под натянутый на голову глубокий капюшон, но он только качает головой и мазано целует в висок, проходя мимо нее вглубь квартиры. - В душ и в кому, больше я ни на что не способен. Девушка кидает взгляд на него через плечо, услышав, что он зачем-то выключил свет в прихожей, и неловко поводит плечами, глядя на Женю. Все еще не привыкли друг к другу, не знает, как взаимодействовать. - Спасибо, Жень, - наконец, решается девушка, тепло улыбнувшись. Женя молча кивает. - Удачи! - И тебе, - дверь с глухим тяжёлым стуком закрывается, слышится скрежет проворачивающегося ключа в замочной скважине. Женя еще некоторое время смотрит на закрытую дверь, словно ожидая, что вот-вот произойдет что-то, раз уж они проделали весь этот путь к Хель, но задумывается, что если и произойдет, то этого явно никто даже не заметит, хоть ты круглосуточно следи. Она выдыхает через нос, разворачиваясь к стене спиной и прислоняясь к ней. Окидывает взглядом светлую аккуратную лестничную площадку, петунью на белом подоконнике, чистое окно с кусочком электрической Москвы. Взгляд натыкается на примостившуюся в углу у потолка камеру слежения. Не долго думая, Женя показывает в нее средний палец и уходит обратно к лифту. Руслан снова смотрит с подозрением, когда Женя заявляет о желании пройтись до дома пешком, пытается понять в чем подвох, но в итоге оставляет ее, сопровождая свой отъезд недоверчиво скукоженной физиономией из окна. Кончик сигареты вспыхивает рыжим ободком; Женя убирает зажигалку в карман, попутно выдыхая дым через вытянутые трубочкой губы в ночное небо. Казалось бы, небо, а на Питерское, пусть и частенько до пизды мутное, ни с одной смотровой точки не похоже. Она окидывает взглядом детскую площадку в этом же дворе. Вот тебе и овчарка на детской площадке - теперь живет во дворе с ней, про себя усмехается Женя и без задней мысли оборачивается к дому, натыкаясь взглядом на нужный квадрат окна. Свет горит очень слабо, но все же оттеняет застывшую у него фигуру. Женя слегка улыбается и поднимает свободную руку, салютуя на прощание, но фигура в оконном проеме остается неподвижной. И без того не самая веселая улыбка гаснет. Женя медленно переводит взгляд на неопределенное пространство перед собой. Она не знает, о чем он думает, стоя там, чуть ли не на самой вершине своей башни из слоновой кости и есть ли ему в такие моменты дело до того, что творится у подножия. Она не знает; иногда кажется, словно все, что было - только приснилось, реалистично и желанно, но сон. Но будь это просто сон, поселилась бы так надолго долбанная тревога? Женя кидает взгляд на окно в последний раз и, не найдя там никого, уходит, вспоминая, что сама когда-то очень давно так же провожала Мирона ночью взглядом из своего окна. Круг замкнулся, наконец. Извилистый путь затянулся петлей. Женя выходит из двора, почти не отслеживая свой собственный путь. Перед глазами только видения многолетней давности о том, как она закончила университет и съебалась из Воронежа, как отрезала волосы, как впервые начала работать и встретила Сашу из Киева с его самым охуенным чувством юмора и хитрыми веселыми глазами. И было страшно, но и помыслить об остановке, об отступлении было нельзя, хотя конечной цели она не припомнит и сейчас, важен был лишь путь, а куда он заведет - черт его знает. Как и получилось, она мысленно усмехается, переходя пустынную дорогу в обрамлении горящий огней фонарных столбов. Подумав, она посылает тротуар и продолжает идти уже по все еще пустой дороге, особо не задумываясь о пункте назначения. Перед мысленным взором момент, который разделил жизнь на две части, когда из обычной профессиональной и деловой девушки она начала превращаться нечто иное, чему не может дать определения и сейчас. Первый день, знакомство с БЧС Оксимирона, забитыми татухами, странными, порядком ебнутыми на голову молодыми парнями, которые снимали клип, тусуя в автобусе. Бритый череп, по которому хотелось стукнуть в день приема заявления притараненной банкой рассола, а потом еще много раз острыми и тупыми предметами, но так этого и не сделала. А может, зря, вдруг все бы заработало иначе в лысой черепушке. Но история не терпит сослагательного наклонения и вместо пустых фантазий Женя продолжает вспоминать то, что было на самом деле. Необходимо помнить, необходимо знать и понимать пройденный путь, чтобы осознать причину, по которой все привело к его настоящей, но не конечной, остается надеяться, точке. Она вспоминает свой первый тур, жуткую нервозность, недосып, состояние непрекращающегося охуенеза от происходящего, тоску по дому и постепенное робкое переплетение своих корней с новыми. То, как дружба незаметно переросла в кровное родство, единство помыслов и едва ли не плоти. Все взлеты и падения, общие тусовки, которые затем переросли в тихие ночные или утренние посиделки на квартире с чаем\кофе, долгие разговоры, сон вповалку друг на друге и на полу, ночные прогулки по безлюдному сонному Петербургу с початой бутылкой. Безумные идеи и их обязательные воплощения, ужас от осознания истинного смысла работы менеджера и принятия себя в этой ипостаси. Женя вспоминает все прошедшее отдельными сценами по большей части, яркими вспышками образов и ощущений, запомнившимися мелочами, но прежде чем вспомнить последние два-три года останавливается, обнаруживая себя на ярко освещенной улице, где уже явно слышатся голоса некоторых неспящих, какая-то музыка и слепят глаза вывески круглосуточных заведений. По смутно знакомым очертаниям улицы с соседствующими рядом историческими зданиями и питейными барами, она догадывается, что где-то поблизости находится Арбат. Женя замирает у пешеходного перехода, но, не обнаружив большого потока машин, решительно переходит дорогу, вздрагивает, когда ночной лихач оглушительно гудит и проносится за спиной. Она в который раз осознает, что не помнит, как все начало меняться. Не было определенной точки отсчета, когда их мир начал постепенно рушиться. Она знает, что если прослеживать изменения в текстах Мирона от самого начала до настоящего времени, то можно заметить четкую линию повествования человека с низов, который хотел добиться так многого, изначально полагаясь на какое-то иллюзорно понимание этого "многого", но при этом с самого же начала понимал, что избранный путь может завести совершенно не туда. Понимал, но шел по нему, словно забывал о своих же размышлениях, а затем вдруг словно впервые раскрыл глаза и разочаровался во всем. Женя вспоминает, как начали меняться настроения в БЧС, как они медленно то отдалялись друг от друга, то притягивались с дикой силой, но на короткий срок. Помнит, как Мирон все чаще залипал куда-то, долго молчал прежде чем сказать что-то непонятное во время редких посиделок на ее кухне в петербургской квартире. Как отстроилась грандиозная империя, на которую он не мог нарадоваться, и Женя радовалась с ним, хотя понимала, что долго это, вероятно, не продлится. Она вспоминает, как грандиозный амфитеатр, прекрасный город с величественной Вавилонской башней в центре стал Китайской стеной, глухим тупиком и сценической декорацией. Она вспоминает, как они все снова зависли в странном состоянии невесомости и неизвестности. Помнит затишье, когда не могла понять, куда же себя деть, пока Мирон с отчаянием искал этот свой дом, потеряв его в творчестве. Помнит, с каким голодом и жаждой она вцепилась в новые идеи и проекты Мирона, стоило только ему вернуться из небытия, счастливому и обретшему этот самый дом; как она снова отложила семью на второй план и ломанулась в тур, ушла с головой в работу как наркоман дорвавшийся до вожделенной дозы, понимающую улыбку мужа, который уже не устраивал скандалов, но принял положение вещей и зависимость своей жены. Затем туровый чес, тысячи мелькающих лиц, живые огоньки в темноте концертных залов, вечерние поля в росе - над ними голуби, синяки под глазами, вернувшаяся худоба и лихорадочная гонка неизвестно с кем и за что, куда, от чего или кого - неважно, оно настигнет так или иначе. Новое лицо в их тусовке, красивая молодая женщина, творческая, умная, а главное - любящая и заботливая, которая собой и олицетворяла тот самый дом. Редкие встречи, маниакальные уверения, что лучше не бывало, сейчас - самое то, чего так долго все ждали. Потухающий взгляд рыбьих глаз, залипающих в стены и в небо ночами. Майор Том вне орбиты, дом оказался просто квартирой, империя оказалась всего лишь словом из исторических трудов. В голове проносится жадное остервенение сотен тянущихся рук и будто пустые глазницы да зашитые рты голодных поклонников, после особенно крепких встреч с которыми на предплечьях расцветали синяки. Видел у слепых глаза, слышал гимн зашитых ртов. Жизнь — это кома, я скоро проснусь. Женя верит, что это кома, что нужно время, но время утекает, а навязчивые мысли в голове все чаще дают о себе знать. Она сжимает переносицу и отталкивается от перил моста, на котором зависла с сигаретой, проходя к Арбату. Женя чувствует дикое физическое и эмоциональное переутомление за прошедший день и запрещает поэтому думать о всех жизненных перипетиях, причинах и следствиях, иначе придет к неверному выводу, с которым будет мучиться, пока что-то его не опровергнет. Она должна докопаться до истины или хотя бы понять, что делать дальше, но без содействия самого Мирона - это невозможно. Женя потирает порядком замерзшие ладони и поправляет капюшон, когда видит у начала Старого Арбата в фонарях, увитых сетями огоньков, и с обилием неспящих развлекательных заведений для местной богемы довольно скудное, но все же скопление людей. Оттуда же доносится тихий смех, голоса. Женя подходит ближе и видит какого-то молодого парня, закутанного в шарф, шапку и потрепанную кожаную куртку с гитарой наперевес. Он неловко задевает стоящую рядом картонку с вином, досадливо морщится, глядя, как большая ее часть грустным красноватым пятном расплывается по серому тротуару. Засевший неподалеку бездомный орет что-то про расточительство. Женя слабо усмехается, особо не вслушиваясь в диалог музыканта со своими слушателями, но улавливает, что он в крайней степени расстройства и собирается исполнить последнюю песню на сегодняшнюю ночь для своих самых верных слушателей. Женя пару секунд еще раздумывает, не пойти ли ей все-таки к себе в квартиру и отоспаться хоть немного, но интерес и желание переключиться на что-то не связанное с работой заставляют остаться хотя бы на начало песни. Уйти всегда можно. Парню хлопают, когда он берет первые аккорды, неторопливо перебирая струны. - Я знаю, моё дерево не проживёт и недели. Я знаю, мое дерево в этом городе обречено, - Женя замирает, сжимая ладони в карманах куртки и поглубже уходя в капюшон. По спине пробегает неприятный мороз, напряженная пружина услужливо вибрирует. Женя узнает песню, подходит чуть ближе. - Но я всё своё время провожу рядом с ним, мне все другие дела надоели. Мне кажется, это мой дом, мне кажется, это мой друг. Мое дерево, Женя мысленно повторяет, прикрывая глаза. Это мой дом, это мой друг, мое дерево. - Я посадил дерево, я посадил дерево, я посадил дерево. Женя запрокидывает голову, вслушиваясь в повторяющиеся слова и сменивший их проигрыш, слыша в отдалении, будто бы даже отзвуки флейты из оригинальной песни. В ребрах знакомо слегка щемит странным чувством родства, ностальгии, и Женя вдыхает глубже, позволяя себе второй раз за вечер раствориться в музыке и словах, уходя на этот раз куда-то туда, в прокуренную квартирку, залитую слабым светом настольной лампы, где они, сидели вдвоем на кухне, пока Вано с Дарио похрапывали в гостиной на диване. Осенью, очень давно, грели руки о кружки с домашним глинтвейном и неспешно говорили, а из радио доносилась старая потрескивающая запись. Мирон прикладывал палец к губам, приостанавливая разговор, чтобы послушать в тишине. Женя смеялась тихо, но молча слушала, тогда впервые задумавшись, что эти ночные посиделки на кухне выглядят невероятно правильно. Тогда, разморенная вином и сказавшейся после тура усталостью, впервые подумала, что мерзавец красив как черт, а еще жив и источает настоящее тепло, после чего не преминула притереться виском к плечу. Через форточку проникал нежный весенний запах, тонкий аромат едва распустившихся под окнами цветов на клумбах во дворе, смешанный с горьким дымом горящей где-то травы или мусора, никотиновой взвесью у потолка. Я посадил дерево, Жень. Он тихо мурлыкал себе под нос, обхватив ее рукой за плечи и слегка покачивая из стороны сторону, только еще больше увеличивая ее желанием уснуть прямо тут на плече, на полу, на кухне под старую запись Цоя. Энергия утекала, сон толстыми кошачьими лапами топтал ее сознание, давил свернувшись клубком и окутывал мягкостью. Уже на грани сна и бодрствования, чувствуя окутывающее тепло и обилие легких самых приятных запахов, она отдаленно слышала... - Я знаю, моё дерево завтра, может, сломает школьник, - Женя раскрывает глаза и, на секунду замешкавшись, снимает через видео-сообщение кусочек выступления уличного музыканта. - Я знаю, моё дерево скоро оставит меня. Но пока оно есть, я всегда рядом с ним. Мне с ним радостно, мне с ним больно. Мне кажется, это - мой мир. Мне кажется, это - мой сын... Я посадил дерево. Голос музыканта становится все тише, когда песня подходит к концу, оставляя после себя только проигрыш и подмыкивающих слушателей. Женя цепляется за последние крупицы контрастно теплого холодной улице воспоминания, но, когда звуки струн стихают, лопается и воспоминание. Женя опасливо оглядывается по сторонам, все еще растерянная меж двух реальностей, но, увидев, что слушатели обступили музыканта с недвусмысленным предложением надраться, она отходит обратно к мосту и, опершись о перила, вынимает одну из двух последних сигарет, мысленно усмехаясь наличию второй. Одна для себя, другая - для того парня. Затянувшись, она задумчиво вертит в руках телефон, вглядываясь во все еще густо темный горизонт и дрожащие маячки света вдали. Под мостом не беспокойная черная рябь - дорожное покрытие и лихо пролетающие к горизонту время от времени машины. Решившись, она открывает телеграм и находит диалог с Мироном. Кусочек песни чуть меньше минуты медленно прогружается, и Женя успевает докурить за это время. На сообщении тут же, к ее удивлению, появляются две галочки. Подумав, Женя добавляет: "Я знаю, мое дерево в этом городе обречено. Я знаю, моё дерево скоро оставит меня. Но пока оно есть, я всегда рядом с ним. Мне с ним радостно, мне с ним больно. Мне кажется, это - мой Мир". Ответ приходит почти мгновенно, но Женя лишь прикрывает глаза, сглатывая и подставляя лицо под прохладный слабый ветер, не торопясь читать. Ответ в сущности становится совершенно не важным. Шум пыльной бесконечной дороги сходит на нет, остаются лишь холодно статично сияющие электрические огни.