***
Задумывавшаяся как серьезное спортивное мероприятие вылазка скоро превращается в спонтанную прогулку трусцой по опустевшей ночной Москве. Женя, войдя в неторопливый ритм, часто оглядывается на терпеливо движущегося рядом Мирона, тяжело дышащего из-за посаженной курением дыхалки. Они осторожно пробегают по тенистым дворам и молчаливым аллеям, объятым какой-то замершей, почти задержавшей дыхание перед новым рассветом атмосферой столицы. Изредка попадающиеся на пути неспящие едва заметными тенями проскальзывают мимо, то и дело виднеются в проемах меж домами застывшие огни Ленинского проспекта и отзвуки пролетающих по трассе редких машин. Текучие мысли особо не задерживаются в голове, заполненной свежестью насыщенного озоном воздуха, и Женя, позволяя им течь свободно, оглядывает сменяющиеся картинки дворов и просветов проспекта, безотчетно вспоминая Петербург. В последнее время она бывает там все реже, занятая работой в новой точке московского Оксишопа и в соответствии с изменившимся местоположением Мирона, который все чаще предпочитает проводить время в блестящей обилием электрического сияния и жужжащей вечно живым муравейником Москве. Женя как-то слышала от одного приятеля, что каждый уважающий себя петербуржец чувствует себя должным ненавидеть и люто срать столицу просто из принципа. На деле мало кто может четко сформулировать, чем на самом деле так сильно разнятся два ключевых города, кроме общих фраз о несоответствии в менталитете и культурном коде. Особенно забавными кажутся рассуждения едва переехавших в Петербург ребят о том, какие исключительно душевные и добрые люди населяют Северную столицу и как высок тут уровень духовности и искусства. Женя, да и каждый, вероятно, снявший розовые очки, знает Петербург другим, и то его изображение, что часто помещают на сувенирные открытки, кажется неказистым и чуждым. Но пробегая даже по ночной, замершей в преддверии нового дня, лишенной вечного гула и движения Москве, она снова возвращается к мысли о том, насколько разными могут быть города, находящиеся совсем рядом друг с другом, и это касается не только бывшей и нынешней столиц. Женя еще помнит последний тур по России, гордо названный Империумом, когда на определенном расстоянии от большого города, пейзаж за окном бронника кардинально менялся, словно открывался портал в другой мир (невольно задумываешься, будучи рядом с ним, насколько ужасающе огромно количество живущих behind the scenes). И даже лишенная всего того, на что частенько сетуют петербуржцы и заезжие хипстеры (агрессивное движение, обилие света, хамоватые вечно спешащие куда-то толпы людей), Москва остается собой. На деле же город - просто клочок земли, обозначенный границами на карте, и таким, какой он есть его делают только населяющие этот клочок люди. Нередко те, кто не в состоянии из-за особенностей личного менталитета, жить в том же Петербурге приезжают туда и живут там, варясь в своей выдуманной особой чисто питерской атмосфере, слабо осознавая, где они находятся на самом деле, не выезжая за пределы центра. Справедливо и для зашеймленной эстетами с тонкой душевной организацией Москвы. На самом деле каждый город соответствует определенному этапу в жизни или внутреннему состоянию, и упрямо сидеть на одном месте, надменно морща нос в сторону презираемого заочно города, кажется очень глупым. Когда небо на восточном горизонте начинает постепенно светлеть, оттеняя бледно-малиновым обрывки облаков и отгоняя их сосредоточение за спину идущего на восток, Женя выруливает на проспект, снова оглядываясь на молчаливо движущегося рядом Мирона. По залегшей меж бровей складке вполне ясно, что он чем-то озабочен и мозг его снова обтирает засевшую в голове навязчивую мысль со всех сторон, но Женя молчит. Все потом. Фрагменты посиневших облаков рваными краями стыкуются в плотную массу над головой, что темнеет и тяжелеет к западу, оставшемуся позади. Показавшиеся впереди «золотые мозги»** РАН поддаются занимающемуся рассвету, отвечая темно-ржавыми отблесками на поверхности. Летом светлеет рано, но до первого трамвая на пустой влажной от выступившей росы дороге проспекта и пробуждения жителей еще много времени, и Женя расслабленно выдыхает из раздувающейся грудной клетки переработанный воздух с тем нежным сладковатым ароматом свежести раннего утра. Расслабленно, но вечно сжатая пружина где-то внутри все равно напоминает о себе ответной едва различимой вибрацией. Хочется окончить пробежку на смотровой площадке перед РАН, о чем Муродшоева и сообщает Мирону. В ответ тот лишь рассеяно кивает, продолжая движение. Первый луч пронзает истончившуюся взвесь облаков, и «золотые мозги» вспыхивают полыхающим рыжим. Женя поднимает голову, отлипая влажным лицом от сложенных на железной перекладине смотровой площадки рук, и вглядывается в развернувшуюся неоднородным пестрым ковром посветлевшую Москву. Недостаток сна дает о себе знать, наливая усталостью конечности и тяжестью голову. Мирон окидывает скользящим взглядом через плечо надписи на площадке и, нахохлившись в своей черной толстовке, затягивается подожженной сигаретой. Женя закатывает глаза и, забрав из забитых пальцев сигарету, тушит о подошву кроссовки. - Теперь что? - Мекко, не кури, - не найдя рядом урны, она с горестным вздохом выкидывает окурок в темную зелень растущих в низовье деревьев. - Идите нахуй, - Федоров с неопределенной усмешкой потягивается, но больше не закуривает, снова кутаясь в толстовку, и тоже вглядывается утреннюю Москву. Спереди взгляд упирается в ближайшие объекты - выкрашенные в бледный розовый, синий и бежевый аккуратные трехэтажные дома (окна по-прежнему темны) и внутренний двор перед ними; справа чуть вдалеке виднеется отсвечивающая отражением облаков и прибрежных зданий гладь реки; слева, если вглядеться достаточно сильно, можно различить синие вершины делового центра, церквушки, отороченную зелеными кронами белую таблетку стадиона и мост - все под разрозненной взвесью серовато-синих облаков, стремящихся на запад. Весь огромный город, который кажется вдруг довольно маленьким и ограниченным с такой относительной высоты, замерший в ожидании набега разбуженных жителей. Женя прокашливается, косясь на хмурый профиль справа. - Ты в гостиницу пойдешь сейчас? - Пока не знаю, - Мирон, наконец, отмирает и потирает руками лицо, видимо, ощутив сковавшую после бессонной бурной ночи усталость. - Тогда пошли ко мне. Я обязана тебя хоть чаем напоить, а то ты как-то хуево выглядишь. Мирон не отвечает, продолжая пялиться куда-то в недра сонного муравейника. - Пошли, пошли, - она привычным жестом обхватывает его за плечи руками, развернув, и уводит прочь.***
Едва переступив порог квартиры, первым делом Женя проверяет новое уведомление от Саши в телеграмме почуявшего wi-fi телефона. Тот прислал короткое видео с окотившейся кошкой из Киева, от которой Муродшоева в прошлый свой приезд туда не отлипала ни на секунду, а затем, спохватившись, извинялся, что разбудил. Женя несколько раз, не глядя расшнуровывая кроссовки, просматривает видео, и отвечает мужу, что он как раз вовремя, потому что она еще не ложилась, и добавляет стикер с призывающим работать Мамаем. Женщина на секунду задумывается, чтобы показать видео Мирону, но тот уже успевает проскользнуть в ванную, откуда вскоре начинает доноситься плеск воды. Часы четко и коротко тикают на стене, колебля хрупкую предрассветную тишину кухни, пока Женя, сдавленно зевая в плечо, заливает в чайник воду и ставит его на газ. Из душа Муродшоева, упаковав чистое пахнущее апельсиновым гелем тело в длинную футболку мужа, выходит уже вполне чувствуя себя человеком и даже подумывая не ложиться спать эти жалкие четыре часа перед сменой в оксишопе. В кухне Мирон увлеченно шаманит над ее ноутбуком, что-то выискивая, не замечая, что чайник уже вовсю дымит на плите. Наконец, слышится слегка приглушенное из-за шипения чайника и возобновившегося отдаленного шороха с улицы плотное вступление акустической гитары, вскоре дополняющееся негромкими ударными и бодрым голосом БГ. Снимая чайник с плиты и разливая дымящуюся жидкость по чашкам, Женя узнает - «Русский альбом», и на секунду удивляется странному выбору саундтрека для утренних посиделок на московской квартире. - Когда я была маленькая, а бабушка еще жила, мы к ней со старшим братом частенько заглядывали. Она нас угощала просто охуевше вкусным домашним печеньем вроде традиционного американского и каким-то травяным чаем. Я это к чему вспомнила, - Женя оборачивается через плечо, кинув взгляд на усевшегося на пол у стены Мирона, - у нее все время было включено радио. Старый такой советский приемник, на стене висел. Она его вообще никогда не выключала, разве что только на ночь. Кажется, «Звезду» слушала. Как ни зайдешь, а у нее все фоном то фрагменты из книг зачитывают на кухне, то Магомаев с Вертинским поют. Станция еще советская, страны нет уже давно, а она все то же слушает. Говорила, что оно ее отсылает к тем дорогим сердцу и памяти временам, к родному дому, которого больше нет, умершим друзьям. Портал, условно говоря, временной, - Женя тепло усмехается себе и оборачивается с двумя дымящимися чашками, одну из которых подает Мирону. - Считаешь, что меня «Русский альбом» куда-то отсылает? - Ну, это довольно специфическая музыка, чтобы слушать просто так, беспричинно, - Женя садится на подоконник лицом к другу, расположив зажатую в ладонях горячую кружку в районе коленей. Мирон переводит сложно читаемый взгляд с нее на сиротливо лежащую на краю стола пачку сигарет. Женя потягивается и, убрав ее за спину, заменяет жестяной коробкой с солеными крекерами. - Да и просто... захотелось рассказать историю из своего детства, как ты про самолет рассказал. Мы же сейчас очень редко сидим ночью или утром, разговаривая просто так, не по работе. - Прости, - Мирон произносит так тихо, отпивая из чашки, что Жене сначала кажется, что не так услышала, но по поднятому снова взгляду понимает, что расслышала верно. - За что ты извиняешься? - Что не встречаемся и не разговариваем, - Женя окидывает его кажущуюся какой-то странно небольшой фигуру у стены снова с тем неприятным смутным чувством подавляемой тревоги. - Да брось ты. Все взрослые люди, все понимают. - Вано не понимает. - А Вано надо учиться считаться с обстоятельствами. Не пропадет он, успокойся. Женя снова отпивает из кружки, не отрывая излишне прямого взгляда от прикрывшего глаза Мирона в наступившей тишине после окончившейся песни. Через пару мгновений снова слышится гитарное вступление, но контрастно текучее и хрупкое, дополняющееся робким присвистом вторящей флейты. «Государыня, помнишь ли, как строили дом? Всем он был хорош, да пустой...» Мирон вдруг раскрывает глаза, поворачивая голову в сторону ноутбука. - Я хочу поговорить, - медленно переводит взгляд на Женю, - не потому, что ты сказала, что не встречаемся и не говорим. Просто хочу поговорить о кое-чем. Об этом больше не с кем разговаривать, все равно не поймет никто. «Столько лет пели до седьмых петухов, пели, но боялись сказать...» Женя озадаченно сдвигает брови и после непродолжительного молчания кивает. Мирон молчит, словно раздумывая, стоит ли придавать разрозненным мыслям более материальную форму, ведь пока мысль не высказана, ее существование еще можно оспорить. - Я думаю перебраться в Москву. Женя медленно подносит чашку к губам, переваривая его странное признание, высказанное так, словно речь не о переезде в другой город, а о желании сделать эвтаназию. Это заставляет задуматься, что за желанием сменить место жительства кроется что-то более серьезное. - И дело не в... - Нет, не в ней, - он отрицательно качает головой. - Не знаю, что-то... что-то изменилось. Петербург меня как-то тяготит в последнее время, там сложно находиться. Здесь легче, хотя я всегда люто хейтил Москву. Но там я много думаю обо... обо всяком, о чем думать не хотел бы. Слишком много всяких мыслей, воспоминаний, знаков, слишком много всего. Тут легче, - снова повторяет Мирон и Женя отмечает, что он как-то нехарактерно сбивчиво для себя говорит. - Тут я словно вообще ни о чем не задумываюсь, словно все нормально, словно можно расслабиться. - Ну... - Женя опускает глаза на свои ладони, обернутые вокруг чашки, обдумывая свой ответ. - Я не думаю, что это так страшно. В смысле... Переезд - это же неплохо, это движение, развитие, смена обстановки, в конце концов. С производственными моментами типа локаций точек и прочей движухи, мы, думаю, сможем справиться. Может быть, тебе действительно тут будет легче жить и... - Женя запинается о его взгляд и выпрямляется. - Или есть что-то еще? - Да, это не все, - Мирон снова замолкает, выдыхает в чашку, делает глоток и отставляет ее на пол рядом с собой. Упирается локтями в согнутые колени и сцепляет ладони сзади шеи. - Меня немного напрягает то, о чем я думаю в последнее время. Я думаю, что неплохо бы осесть где-то, обзавестись домом и создать семью. Не из близких друзей, а как принято, как у наших родителей. Женя вздрагивает, захлебнувшись чаем, и коротко откашливается, вытирая брызнувшую на щеку жидкость, смущенная своей реакцией. - Извини, - но Мирон будто не обратил внимания на конфуз. - Это плохо? - Что? Нет! В том плане, что... Бля, - Женя тяжело вздыхает и стекает с подоконника на пол, садясь напротив Мирона, - тебе нахуй не надо нотации читать, что семья - это серьезный шаг, бла-бла, огромная ответственность, сам через это прошел. Но как бы... это правда, хоть и банально. Это дико ответственная и страшная хуйня, но это неплохо. Даже хорошо, если решение полностью осознанно. - Осознанно, - Мирон с усмешкой запрокидывает голову, упираясь взглядом в потолок. - Я перестал понимать, что делать дальше. Ощущение, что впереди тупик, и как-то его пытаешься обойти, а он, сука, Китайская стена. И вот стоишь, как долбоеб, топчешься на месте, может, само рассосется. Но не рассосется, не в этот раз. Блять, я не знаю, - Мирон проводит ладонью по едва отросшим волосам. - Об этом сложно говорить, потому что я сам себе все никак не могу признаться в том, что происходит. Как у БГ: мается, мается, а все не признается, что все дело в нем. - Ты хочешь... отойти от дел? - осторожно осведомляется Женя, задумчиво поглядывая на чай в кружке. - Я не знаю, не уверен. Я просто рассказываю об этом, потому что заебался носить в себе. Ситуация патовая настолько, что эта мысль уже находит отражение к текстах. Я не знаю, что делать... Не сказать, что раньше такого ступора не бывало. Бывало и не раз, но тогда все было как-то иначе. Я хотел найти выход и я его находил, а сейчас... - он снова проводит рукой по макушке, вперед-назад. - Устал? - Не знаю. Стимула нет... Бля, я какую-то левую хуйню гоню, - он машинально хлопает себя по карманам джинсов, затем быстро вскидывает взгляд на подоконник, где лежит пачка, переводит взгляд на Женю, но молчит, выдохнув. Снова отпивает из чашки и откидывается на стену за спиной. - Я не знаю, в чем дело. Может, блять, я постарел. Может, я на самом деле нихуя не могу, кроме того, что уже сделал. Может, устал, может, надо просто что-то менять, может, это период такой - я не знаю. Я знаю только то, что впереди тупик и обойти его не получается. Не нужен мне был никогда никакой стимул, чтобы что-то создавать и ебашить. Это получалось просто потому, что иначе никак, жить без этого не мог. А сейчас сидишь, блять, ищешь причину, стимул, обдумываешь последствия. «Так полно, зря ли мы столько лет все строили дом - наша ли вина, что пустой?» - Вот, - Мирон хмыкает, кивая на ноутбук. Женя поднимает голову, отрывая подбородок от коленей, - именно такое ощущение: столько лет все строили дом, наша ли вина, что пустой. Строили, строили, бля, а в итоге за помпезным фасадом оказалась пустота. Я ж всегда думал, что чем больше, круче, сильнее, злее и выше ебашишь - тем ближе дом, а оказалось - нихуя. Строили дом, а получилась стена. Вот тебе, приятель, и Прага***... Я вдруг понял, что мне нужен дом, Жень. Не в плане жилплощади, а дом, настоящий, куда можно вернуться, когда, блять, все дороги ведут в никуда. - Ты об этом думаешь в Петербурге? - Да, поэтому мне все меньше хочется туда возвращаться. Здесь нет людей, которые просто своим существованием напоминают мне об этом проебе, нет никаких знаковых мест - ничего, просто чистый лист. Я, кажется, проебался, Жень, но здесь, со всем их движем забываю об этом. Он замолкает и проводит руками по лицу во вновь наступившей тишине. Женя допивает холодный чай, обрабатывая свалившийся ком информации, пусть она и не кажется шокирующей. Она мысленно дает себе пять, не очень обрадованная тем фактом, что уже давно подозревала что-то такое. - Давно ты об этом думаешь? - Хуй знает. Как тур закончился, наверное, тогда и задумался, - он молчит, потирая подбородок, а затем с надеждой поднимает взгляд на подругу. - Это все пока только мысли, я не думаю, что все реально так беспросветно, быть того не может. Но... в случае если все так, это же не конец света, правда? Я ведь могу попробовать себя еще в куче всего. Может, во мне сидит гениальный актер и спасение для отечественного кинематографа или еще хуй знает кто? - Женя ободряюще улыбается. - Нельзя зацикливаться на одном поприще, в котором преуспел, или на одном городе, который сильно любишь, - Женя кивает, отдаленно ощущая какой-то холодок по спине из-за собственных озвученных другим человеком размышлений. - Конечно, мы обязательно что-то придумаем, надо просто пробовать. Я всегда за тебя, ты знаешь. - «Государыня, ведь если ты хотела врагов, кто же тебе смел отказать?» - улыбается Мирон почти растрогано, хотя преданность менеджера - тоже не новость. - Ты ебаный концептуалист, - Муродшоева кивает в сторону ноутбука, который уже проигрывает другую песню. Мирон пожимает плечами, мол, какой есть. Женщина прокашливается и поднимается с пустой чашкой в руке, отставляет ее в раковину и подходит к Мирону, протягивая руку. - Сходи-ка ты поспи, окей? А я пока подумаю, что можно сделать. - Бля, Жень, без героизма, окей? Тебе тоже надо выспаться, мы не спали равное количество часов, - он принимает протянутую руку, поднимаясь на ноги. - Хорошо, хорошо, но чуть позже. Правда, лягу, - повторяет Женя в ответ на скептический взгляд. Глаза у него, конечно, отмечает про себя, слишком бешеные и уставшие для такого доброжелательного тона. Женя на секунду задумывается, что не она одна тут пытается сохранить лицо, в своем случае - всезнающего супер-менеджера, который найдет выход всегда и везде. - Ладно... государыня, - Мирон вытягивает руки и крепко прижимает несопротивляющееся тело к груди, задерживая при себе на несколько секунд. Женя слабо приобнимает за пояс в ответ и вскоре отпускает. - Как там у БГ? Мается, мается, то заснет, то лается... - напевая, он вскоре скрывается за поворотом к спальне. Женя еще некоторое время смотрит ему вслед, зажав в пальцах скомканный подол футболки, после чего отходит к ноутбуку и переключает обратно на третью песню альбома. Снова текучее гитарное вступление и отзвуки флейты. Женя отходит к подоконнику. За окном уже кипит жизнь, снуют по улице спешащие в едва открывшееся метро жители, шумят машины, еще свободно передвигающиеся вместе с очистителями дорог по трассе. «Так что же мы до сих пор все пьем эту дрянь, цапаем чертей за бока? Нам же сказано, что утро не возьмет свою дань, обещано, что ноша легка; Так полно, зря ли мы столько лет все строили дом - наша ли вина, что пустой?» Провожая взглядом продвигающийся с тихим шумом по рельсам трамвай, Женя нашаривает рукой пачку сигарет, забывая, что бросила это дело. Никотин с непривычки сильно дает в голову, наливая блаженной тяжестью конечности и мнимым расслабление голову. «Зато теперь мы знаем, каково с серебром... посмотрим, каково с кислотой».