As far as I could get

      Это точно такой же вечер пятницы, как и все предыдущие.       Исак точно так же натягивает насыщенно-розовую футболку со стразами, чёрные джинсы-скинни с протёртыми коленями, причёсывает непослушные кудри.       В нём уже три бутылки пива и две дозы анальгетиков. И хотя мозг твердит, что такая смесь однажды убьёт его, Исак всё же рискует, потому что от изнуряющей боли в других местах он умрёт гораздо быстрее.       Он кладёт несколько одноразовых пакетиков со смазкой и пару презервативов в задний карман.       Он делает это всегда. Потому что если последние у клиентов и находились, то о смазке не думал никто. И двух раз сухого проникновения Исаку хватило, чтобы больше так не лажать.       — О, Исси-малыш, что-то ты сегодня опаздываешь! — манерно тянет рыжеволосый, пёстро разодетый и весь в причудливых побрякушках, словно новогодняя ёлка, парень.       Исак закатывает глаза, как и обычно, бубнит еле слышное «привет» и становится рядом у стенки.       Ещё год назад очагом разврата в Нью-Йорке была 42-я Вест-стрит в Манхэттене. Но после того, как местная власть взялась кардинально искоренять проституцию, все «жрицы любви» перекочевали на Penn station Amtrak*.       Эскиль называет себя «жеребцом любви» и особо не парится, в каком месте цеплять клиентов.       Исак же каждый раз борется с приступами паники, когда из переполненных вагонов метро вываливается целый поток снующих во все стороны тел.       Он бы предпочёл спокойную тихую улочку. Но шансы заработать в таких местах сводятся практически к нулю. А шанс встретить больного пьяного извращенца, который туда не случайно забредёт, конкретно возрастает.       Поэтому выбирать Исаку не приходится.       — Чего ты сегодня такой угрюмый, медвежонок? Плохой день?       Рыжая бестия игриво толкается бёдрами, пока, наконец, не вызывает лёгкую улыбку на хмуром лице Исака.       — Всё нормально. Я в порядке, просто устал.       Исак действительно устал. Он отработал целую смену, перемывая горы посуды, он не спал больше суток и уже два дня, как нормально не ел.       Исак однозначно не был в порядке. И Эскиль это знает. Но смысл говорить об этом, если всё равно изменить ничего невозможно?       — Эй, красавчик, сколько стоит твоя аппетитная задница?       Исак каждый раз теряется от таких вопросов, хотя, казалось бы, уже должен привыкнуть. Его щёки заливаются румянцем, он не смотрит в глаза, но говорит громко:       — Сто двадцать.       Довольно тучный, подстарковатый и почти облысевший мужик жадно поедает его глазами, облизывает жирные после гамбургера губы и пренебрежительно кидает:       — Пошли.       Эскиль смотрит брезгливо. Он никогда не соглашается на предложения подобных типов, слишком любя себя и своё распрекрасное тело.       Исак же себя не любит. И никому никогда не отказывает. Ему нужны деньги, и у него нет другого выбора.       Он думает о чистой постели с простынями, пахнущими персиковым кондиционером, пока его грубо имеют в кабинке грязного привокзального туалета.       Запах чужих испражнений и дезинфицирующих средств, кажется, выедает глаза, и Исак прячет лицо в изгиб локтя, склонившись на бачок унитаза.       Он практически ничего не ощущает, благодаря ударной дозе адвила* и уже выработанной привычке предварительно растягивать себя самостоятельно (редко кто из клиентов об этом заботится).       Мужик тяжело дышит и насаживает на свою не такую уж и большую длину. Когда по стонам Исак уже ожидает приближающийся конец, из него неожиданно выходят. И резко разворачивая к себе, срывая использованный презерватив, требовательно хрипят:       — Дососи!       Исак закрывает глаза и, сглатывая подступивший ком, берёт в рот. Ему практически не приходится ничего делать, кроме как расслаблять горло и позволять вбиваться с бешеной силой. Ему кончают в рот и похвально шлёпают по щеке:       — Хороший мальчик!       А потом бросают на пол сто пятьдесят долларов, накидывая сверху за минет, и поспешно ретируются.       Исак закладывает пальцы и рвёт два или три раза, долго полощет под краном рот. И только потом выходит, сжимая в руках мятые купюры.       — Что-то одни старикашки цепляются!       Эскиль привычно жалуется о своём, разряжая обстановку, ничего не расспрашивая и не осуждая.       И за это Исак безмерно ему благодарен.       Проходит ещё около часа, за который Эскиль делает минет более-менее «достойному», а Исак одиноко подпирает стены.       Он уже готов уйти домой, вымученный, голодный и почти ничего не заработавший, но вдруг из толпы снующих прохожих возле них останавливается парень.       Эскиль не теряется, оценивая привлекательную внешность, и сразу включает свой воркующий голосок:       — Оу, сладкий, хочешь развлечься? Я могу много чего предложить…       Гладит рукой широкую грудь незнакомца, призывно улыбается.       Исак опускает глаза и отходит в сторону. Удача сегодня на стороне Эскиля.       Но низкий, хрипловатый голос, заставляет вдруг обернуться.       — Извините, но мне хотелось бы пообщаться с вот этим мальчиком.       Исак теряется, не сразу понимая, что удивляет его больше: то, что его называют мальчиком, или то, что незнакомец обращается так вежливо.       Он растерянно моргает, пропуская мимо ушей наиграно-обидчивое фырканье Эскиля, но быстро собирается и выдавливает заученное:       — Сто двадцать.       Молодой человек мягко улыбается, отчего Исак ожидаемо заливается краской и инстинктивно вжимается в стену, ища опору.       — Сто двадцать — это за час?       Фраза кажется Исаку издёвкой, но всё же он допускает неосведомлённость возможного клиента и, не поднимая глаз, поясняет:       — Нет, это один классический половой акт.       — Оу, вот как… — немного робко восклицает парень.       И Эскиля это изрядно забавляет.       — А если у меня будут более экзотические пожелания?       Услышанное заставляет Исака вздрогнуть и поднять взгляд. В глазах незнакомца пляшут безумные огоньки, а улыбка расходится на всё лицо.       Зависает неловкая пауза.       Только Эскиль пытается сдавить свои смешки.       — Я просто шучу. Не волнуйся. Пойдёшь со мной?       Улыбка сходит с лица парня, оставляя лишь какую-то тёплую грусть в глазах.       Исак никогда не отказывает.       У Исака нет выбора.       Поэтому он просто молча кивает, отлепляясь, наконец, от стены.