save me

I feel insane I think there's something wrong inside my brain I can't explain I just want to run away ©

      «Это возмутительно!»       Мужчина вяло кивает, кажется, совершенно утеряв нить разговора; голос собеседницы больше походит на эхо, где толком не разобрать слов, а собственные мысли с всё большим упоением наседают на голову грубым обручем, под давлением которого тянет завыть. Жаль, что ему не по статусу.       - … ты видел, что они написали? Это же бред собачий, - возмущённо комментирует разложенные на столе письма Эмили, но, отследив абсолютно пустой и бездумный взгляд отца, быстро меняет тон, - Всё в порядке, Корво?       Ответ выходит смазанным, невнятным, и юная императрица недоверчиво приподнимает брови, впрочем, не задавая лишних вопросов; вероятно от того, что всепроникающая сила Бездны покинула и её. Мужчина же устало потирает переносицу пальцами, подушечки которых огрубели с годами, и возвращается к бумагам перед собой.       Несколько указов, подписанных его дочерью, неисчислимое множество писем от представителей всех слоёв общества; приглашения, навязчивая реклама, жалобы и льющаяся рекой лесть — ничего из того, с чем не приходилось столкнуться прежде. И всё-таки даже подобная рутина казалась мужчине манной небесной: возвращение в собственные покои с недавних пор давалось ему нелегко.       Корво хотел бы свалить всё на старость.       Тяжёлые капли глухо барабанят по стеклу, осыпаясь наземь. С момента своего возвращения в Дануолл Аттано всё чаще ловил себя на мысли о том, что не помнит, когда же в последний раз посещало этот холодный и мрачный город солнце, свойственное его родным краям. Он чувствовал себя чужим, лишним, словно вырезанным с одного холста и наобум прилепленным к другому. Он посвятил себя дочери и государству, сосредоточился на работе, ища спасения в бесконечных делах и бессмысленных бумагах, но тщетно: стоило отвлечься всего на мгновение, и лорд отчётливо ощущал незримую петлю, затянувшуюся на шее.       Корво опускает взгляд на руку. Метка молчит.       - Отец.       Шелест бумаги прямо над ухом; Эмили останавливается за правым плечом, прежде чем опустить увенчанный изящной подписью указ на стол перед мужчиной. И Корво готов поклясться, что боковым зрением замечает мягкую улыбку на лице юной императрицы, споро покидающей кабинет.       «Срочное поручение в Карнаке».       И это так похоже на неё, правда?       Бесшумно передвигаясь по тускло освещённым коридорам, лорд довольствуется малым, помня, как обещал Эмили, что больше не будет курить. Тогда тяжёлый запах табака въелся глубоко в кожу пальцев, и казалось, что сколько бы мужчина ни мыл руки, искоренить его уже не выйдет.       Так же, как и некогда аспидно-чёрный узор, застывший на внешней стороне ладони.       Теперь только он. ***       Сборы никогда не отнимали у лорда-защитника много времени, а последние годы и вовсе приучили его не тратить времени даром; честно говоря, собирать тоже было особенно нечего – и не важно, сколь долгим выдастся путь.       Всё чаще Корво казалось, что одним днём он сможет уйти просто так, налегке, и в глубине год за годом старевшей души эта мысль отдавалась липким налётом неясного страха. Словно с каждым днём он всё больше терял связь с реальностью, грозясь вот-вот остаться немым бестелесным призраком. Тенью.       Забавно, на самом деле, когда долгие годы учился ею и быть.       Забавно, что юношеские мечты о далёком плаванье и путешествиях теперь горчили на языке, усталостью вторили ноющей боли в висках, стоило покинуть неродной, но ставший привычным островок земли под ногами; словно вся жизнь перевернулась с ног на голову «на старости лет», да и словно ли?       Лорд кривит губы в усталом смешке в пустоту.       Ступив на сходни, он даже не вспомнит название судна, на котором приплыл. ***       Карнака не похожа на Дануолл; здесь царят солнце и многоголосый гомон, так сильно контрастирующие с молчаливой сыростью иного берега — Корво глубоко вдыхает, пробует воздух на вкус, и на душе становится теплее. Родина, практически позабытая с годами нескончаемой борьбы за право на жизнь, встречает его с распростёртыми объятиями, знакомая, и всё же не та, что раньше. Шумные торговцы, норовящие одёрнуть потенциального покупателя за рукав, пёстрые витрины и тонкая материя, невесомо касающаяся оголённого предплечья в случайном столкновении; мужчина споро просит прощения, не сбавляя шага. Излишне заунывная на фоне общей оживлённости песнь бардов ускользает от его слуха, вплетается в воздух и уносится ввысь, теряясь меж мягких белых облаков; сокрытый тенью деревьев, его дом погружен в тишину.       Холл встречает долгожданного визитёра тусклыми солнечными лучами, упорно пробивающимися сквозь плотные шторы — женщина, предоставившая жилище в аренду, явно не появлялась здесь в отсутствие квартиранта, и замысловатый танец десятка тысяч пылинок становится красноречивым тому подтверждением. Короткая пауза, наполненная абсолютной тишиной, обрывается с первым потоком свежего воздуха; лорд распахивает окна одно за другим, давая волю ласковым прикосновениям ветра. Здесь, вдали от опостылевшей промозглости Дануолла, он вдруг почувствовал себя живым.       И всё же бесконечно одиноким.       Газетные статьи, карты и ворох писем, предназначенных не ему, вот и всё, что имел на руках Королевский Защитник. Особенно смехотворными казались ему карты города, где проходило не беззаботное, но всё же детство. Библиотечная пыль щекочет нос, когда мужчина перебирает исписанные аккуратным почерком бумаги, и меж бровей залегает складка: предстоит много весьма заунывной работы.       К вечеру же былое буйство жизни утихает, покидая паутину улиц, и люди стекаются в пабы, неспешно расходятся, ища долгожданного уединения в собственных домах и на пристани. Корво шелестит бумагой, остервенело трёт переносицу шершавыми пальцами, но желанное сосредоточение отвергает его, оставляя наедине с самим собой и вполне обоснованным этим раздражением.       Как бы далеко он ни бежал, его мысли оставались, словно на якоре, в паутине сознания, у ног юноши, даром, что много старше его самого. Лорд никогда не мог воспринимать его «божеством», Высшим Созданием, кем-то, чья жизнь длилась в разы дольше собственной, казалось, протянувшейся вечность.       Чужой больше походил на взбалмошного мальчишку, нежели на полубога, которым представал в глазах людей. Его манеры, его речь – он точно играл в игру, понятную лишь ему самому; Корво раздражённо цокал языком, воротил нос, и всё же сдавался под призрачными прикосновениями мертвенно-холодных ладоней. Чужой смеялся. Негромко, словно их окружали толпы людей, а смех этот предназначался лишь одному – и лорд тянулся к губам, как мотылёк к свету.       Но светом оказалось пламя свечи, больно опалившее тяжёлые крылья.       Метка, ненавистная поначалу, умолкла столь же нежданно, сколь и возникла; теперь не так, как бывало прежде – навсегда. Корво чувствовал это, знал наверняка, и с каждым днём всё сильнее желал вытравить с кожи треклятый узор, и без того бледнеющий на кисти болезненным напоминанием.       Лорд сжимает и разжимает кулак, зажмурившись на мгновение – до того, как новый поток прохладного вечернего воздуха украдкой скользнёт по лицу и дальше, ненароком запутавшись в волосах. И вдруг мужчина хочет завыть.       Снова и снова. Его мысли раз за разом возвращаются к одному.       К чёрным глазам; к мягкости прикосновений леденящих кожу на шее пальцев, к буйному аромату бескрайних вод, свободы, расплескавшейся в них.       К Нему.       Чужой был точно соткан из океана; из тяжёлых, солёных волн, из свежести влажного ветра, и поцелуй его был таким же – свежим. И пропитанным солью.       Длинные пальцы неизменно вплетались в густые, волнистые волосы, ненавязчиво перебирали пряди, тянули, выбивая из лёгких остатки воздуха.       Чужой улыбался.       - Ты обрезал волосы? - с напускным разочарованием спросил он после долгой разлуки; помедлил, уловив чужое напряжение, и вдруг рассмеялся в голос, - Жаль, мне они нравились. Но и сейчас ничуть не хуже, мой Дорогой.       И Корво подавился словами.       Вопросы, скопившиеся за несколько лет молчания, отчаянная злоба – всё это стало неважным, пылью, стоило взглянуть в обсидиановую тьму глаз напротив. Чужой словно стал старше, неуловимо изменился, и всё же остался таким же; всё так же вёл игру, постичь суть которой лорду никак не давалось.       Или, может, он попросту не хотел.       Но теперь, оставшись наедине с лишившимся эфемерной души знаком на коже, мужчина как никогда сильно жалел, что, по сути, никогда и не пытался понять неюного юношу, затерянного за гранью привычного для него мира. Слишком гордый, слишком эгоистичный и озабоченный делами, Корво не сумел разглядеть то, что всё это время было прямо перед ним, маячило перед носом.       Так глупо. И так невыносимо больно.       Что с ним теперь? Лорд гадал на воображаемой кофейной гуще, но в сердцах понимал, что может означать слишком громкое молчание, так сильно давящее на виски. Понимал, но отказывался верить – может, слишком сильно привык к постоянному незримому присутствию, к потустороннему шёпоту над ухом; настолько, что теперь не представлял реальности без названного бога рядом.       Мужчина зарывается пальцами в и без того растрёпанные волосы, теперь совершенно не обращая внимания на бумаги, разложенные на столе. Работа, относительно плёвая по существу, никак не шла, и противиться этому больше не оставалось сил. Корво ощущает себя беспомощным настолько, что в горле встаёт тошнотворный ком – и оттого распаляется пуще прежнего. На самого себя. И на предательницу-душу, несогласную с взбунтовавшимся разумом.       Закурить.       Нарушить обещание здесь, вдали от цепкого взгляда юной императрицы – она не узнает, и единственный раз не оставит на коже следов, но… мужчина не может, да и, если честно, не желает солгать. Даже в такой, казалось бы, мелочи.       Даже когда всё, что остаётся чудом не до утра, так это отчаянно хвататься за тонкие нити-подсказки в словах, опалять язык горькой влагой и уходить всё глубже в тёмные воды мыслей, не имеющих ни малейшего отношения к цели.       Корво хотел бы свалить всё на старость.       Хотел бы, и всё же не мог.