save me

I'm lost in the sound Roaming downtown Going around feeling down down I'm on a highway sleeping by day Please for Christ sake Someone save, save me ©

      Тьма. Тьма это всё, что он помнил отчётливо - остальное, от голосов и до лиц, походило на разрозненные осколки, никак не желающие собраться в целостную картину. Даже он сам, его личность, да то же «имя», непривычное горчащее на языке пеплом; тем, что скрывается в переплетении букв, ёмком слове, которым без промедления окликает женщина, склонившаяся над ним, заметавшимся было в бреду.       Его спаситель. Его Семья, как искренне посчитал юноша после, стоило выбраться из опостылевшей Тьмы на свет, так непривычный глазу. И должен ли быть? В конце концов, он так и не вспомнил наверняка; не вспомнил, был ли «нормальным», не вспомнил, жил ли среди людей, таких же, как его спаситель, как сам он теперь. Он чувствовал себя малым ребёнком - словно всегда им и был, погруженный в игры, теперь же иные: теперь сознания с реальностью, что откликается саднящим за грудью недоумением. Неясной. Такой, казалось, хрупкой и шаткой. Жил ли он, в самом деле, годами ранее? Спал ли, окутанный мраком пещер и тоннелей, кишащих сквозняками и мхом? Странный.       Он весь - странный.       И только Билли отчего-то совсем не боялась его, напротив. А от по-сестрински тёплых объятий становилось проще дышать: здесь даже воздух был для него слишком лёгким. Он отчаянно думал, что это неправильно, что вся его ново-старая жизнь - ошибка, отступление, которого быть не должно. Билли считала иначе. И он отчего-то хотел верить ей так же чисто и искренне, как она тянулась к нему. Это и есть Семья?       Он хотел верить, что да.       А тяжёлые сны никак не давали покоя. Они давили, терзали, безжалостно раня сознание осколками-образами, видениями, от которых не скрыться. Все эти люди, их голоса, взывающие к нему, к тому, что словно бы было им, багряные пятна на их руках... миндальный привкус на кончике языка, плавно перекатывающийся тошнотворным железом. Кровь.       Он знает, что это его. Ему страшно.       И дальше ничего, кроме Тьмы. Свобода?       Нет. Это плен.       Так он думает, очнувшись посреди ночи в их небольшой квартирке на отшибе, у кромки воды, ласково веющей свежей прохладой. Той, что совсем не похожа на сквозняки. Той, от которой действительно хочется вдохнуть воздух как можно глубже, блаженно прикрыв глаза; тихо устроиться на подоконнике, подняв глаза к небу - но и оно не желало ему отвечать. Молчало.       Билли покачивает головой, снова застав его, устало потирающего веки предплечьем, на излюбленном месте. Она говорит с ним часами, о жизни, о море и старых легендах, но ни слова - о нём. Или, быть может, сама суть ускользает от разума, подёрнутого пеленой потерянной памяти; быть может, неспроста мелко подрагивают длинные пальцы, стоит очередному слову легенд коснуться ушей. Словно нечто неуловимо знакомое, близкое для него, кроется в причудливом слоге, в кошмарах, сокрытых за ширмой истории. Словно и не легенды вовсе, но летопись его жизни. Прошлой, до встречи с Билли, до солнечного тепла, впервые коснувшегося бледной кожи. До «жизни».       Билли молчит, и уголки её губ подёргивает улыбка; он смотрит в её единственный глаз с теплом и принимает негласные правила их небольшой игры. В конце концов, если что он и помнит так же отчётливо, как и когтистые лапы Тьмы, так это собственную любовь к загадкам, запрятанным в каждом уголке необъятного мира. В каждой душе, бредущей ли, или радостно пробегающей мимо тебя в центре разморенного полуденным солнцем города.       Билли зовёт его Эш, но в сердце эхом откликается пустое «Чужой»; он не знает причины, не помнит, откуда хлёсткой пощёчиной ворвалось это слово - только мельком думает, что он действительно здесь чужой. В этом мире, в жизни, бегущей поутру или размеренной за обедом. Чужой для людей.       Для себя самого.       Дни плавно перетекали в недели, но он всё никак не мог взять происходящее в толк: тянулся к истине так же, как тянется мотылёк к свету, но тщетно; быть может, пламя уже достаточно опалило крылья прежде. Быть может, действительно оставались вещи, о которых лучше не знать, не думать. Быть может, действительно стоило просто жить, довольствуясь тихими вечерами, восхищаясь ими что золотом, высшей роскошью, недоступной многим. Он подолгу всматривался в усталое лицо Билли, ерошащей короткие волосы на затылке ладонью рассеянным жестом, и верил, что покой – роскошь.       Что женщине его не хватало долгие годы.       С ней он смеялся. Неловко, зардевшись румянцем впервые, кажется, над простенькой шуткой из тех, что часто травили матросы; он думал, что это неправильно, стыдно, а Билли улыбалась тепло и открыто. Она была счастлива.       И он поверил этим губам, словно никогда прежде не чувствовал… счастья?       Радости.       До «счастья», так восхваляемого людьми вокруг, ему словно не доставало детали. Одной крошечной, хрупкой детали, уловить суть которой не удавалось, как ни старайся; как ни тревожь сознание, память, исполненную осколками – он чувствовал, что потерял нечто, но не помнил ни названия, ни образа-лика. Очередная загадка, очередная причина возводить светлые глаза к тёмному небу, молчаливо покачивающему на мягких облаках замёрзшие звёзды. И тишина.       Тайна между ним, его сознанием и бескрайней вселенной, виновато ласкающей щёки потоками влажного воздуха. Ещё не время? Возможно.       Он думает, что всегда умел ждать.       А жизнь налаживалась; новостные колонки, ещё недавно пестревшие заголовками о катастрофах и смерти, сменялись мирными очерками о восстановлениях, будущем и надежде. Надежда… он любил это слово, даром, что отчего-то щемило там, за грудной клеткой – оно всегда отдавалось и теплом, нежной терпкостью, заглушающей притихшее на границах души отчаяние.       Билли улыбалась, когда они впервые заговорили об этом, но от цепкого взгляда юноши не ускользала тоска, промелькнувшая в женском взгляде. Словно надежда её предала, обвела вокруг пальца, оставив «ни с чем». С болью.       Она никогда не говорила об этом. Он же видел её медальон, изображение в котором ещё не подёрнула старость, не тронула желтизна: совсем свежее, яркое, и тем тяжелее становилось от мыслей о том, что потеряла его Семья. Нет. «Кого».       А Билли молчала, и пальцы её с печальным трепетом оглаживали чужое лицо, словно в насмешку такое живое, но замершее за тонким стеклом. Он не требовал, не желал терзать свежие раны. Он понимал с каждым днём всё яснее.       Так что же потерял там, в осколках памяти он? Или вернее сказать «кого»?       И эта улыбка нова для него – горчит. Саднит на душе тупой болью.       - Снова хандришь? – вкрадчиво интересуется женщина, бесшумно, как и всегда, подступив к нему со спины; по коже невольно пробегает волна мелкой дрожи, но юноша быстро спохватывается, позволив уголкам губ приподняться.       - Сегодня красивый закат, - негромко откликается он, погодя, и склоняет голову к плечу, точно щенок, заинтересованно скосившись в сторону Билли, - И ты потрясающе выглядишь для человека, проведшего восемь часов на ногах.       Чужой смешок, усталый, но искренний, приглушает и без того скомканное «скажешь тоже», а юноша тем временем неопределённо покачивает головой, всё же соскользнув с подоконника и твёрдо встав на ноги. С приходом Билли всегда становилось легче дышать, словно маленький мир, сосредоточенный в четырёх стенах, в мгновение расцветал, вырывался из плена тоскливой серости.       Они могли молчать, могли говорить часами, не важно – они были опорой.       Теплом, которого хватало снаружи, но так часто не доставало внутри.       - Думаю, - женщина, отступившая было к дивану, заговорщицки щурится, стоит заполучить внимание юноши, - Завтра тебе не помешает немного развеяться. Ещё не хватало, чтобы ты начал порастать мхом на подоконнике, а продукты так кстати сами себя не купят. Что скажешь, м? По рукам?       Чужой растерянно смаргивает, и только затем тихо смеётся, кивнув.       Развеяться, точно. Ему бы не помешало лишний раз выйти в город, не только наблюдать за жизнью окрестностей из окна – в последнее время он практически перестал выбираться даже на поздне-вечерние прогулки у берега.       И просьба Билли для него достаточный повод.       - По рукам, - вторит движению головы бархатный голос, и обладатель его улыбается.       Словно в обычном походе в город есть особая, хрупкая надежда на примирение с мыслями; надежда на покой или, быть может, и на ответы тоже.       Длинные пальцы наугад подхватывают с комода книгу, прежде чем юноша легко опускается на диван подле женщины, и лучи заходящего солнца, проникающие в комнату сквозь раскрытое настежь окно, вмиг становятся теплее.       Чужой улыбается.       Он всегда любил слово «надежда».