Одна судьба на двоих

Слишком тихо. Впереди темнота. Такая спокойная и легкая, что кажется, будто паришь под облаками, и нежное покрывало греет, обволакивает и проникает в каждую клеточку сознания, вознося все выше и выше… под самое небо. Дальше пустота. - Девушка… Девушка, откройте глаза. Все голоса слились в один шум. Вздох. Трудно дышать. Попробовала пошевелить пальцами - ничего не вышло. Одно ощущала точно - там, где нахожусь, я не одна. Громкий топот по полу, кажется, диким громом проникает в уши, каждый звук громче, каждый шум кажется криком. Одно движение пальчиками ног, и мелкие мурашки снова заполняют все мое существо и бегут по несколько раз туда и обратно, все четче давая понять, что жизнь моя сейчас так легка и воздушна, что может раствориться в воздухе. Горячие ладошки коснулись моего лба. - Ей необыкновенно повезло, что сидела в машине на заднем сидении и была пристегнута. Глаза открыть было трудно. Трудно дышать. Трудно просто думать. Казалось, что если я попробую встать с закрытыми глазами, то упаду, и меня не смогут удержать даже при огромном желании. Меня буквально впечатали в твердую поверхность, приковали цепями, чтобы не выбралась, не сумела убежать и скрыться. Душа болела, тело ныло, вокруг кто-то ходил и отчетливо шипел над ухом, заставляя морщиться от непонятной обстановки. Перед глазами темнота. - Ее дядя уже здесь. Давно ждет её пробуждения, сидит около палаты, почти не ест… Все слова звучали как под толщей воды…. Очень яркий свет ударил по глазам, когда я открыла их. Стало тут же больно, и это сумбурное чувство прошлось по всему телу мелкой дрожью. Что-то болело, но я не могла сейчас сконцентрироваться на своих ощущениях. Щурясь от яркого света, я пыталась осмотреться и разобраться, где нахожусь. Я была в больнице. Около меня сновали мужчины и женщины в белых халатах, то и дело осматривая меня, что-то бубнили и записывали в свои блокноты. Кто-то из врачей мотал головой. В душу закрались неприятные мысли. Осмотревшись, я так и не нашла родителей - мать бы точно уже собрала лучших врачей в городе, а папа держал бы меня за руку и причитал, что все будет хорошо. Несколько врачей облепили меня, заставляли отвечать на вопросы, но я не понимала ни единого голоса - все слилось в один ручеёк и потекло сквозь меня. Я не понимала ни жестов, ни щелчков пальцев около глаз, все движения казались быстрыми. Зарябило в глазах, живот закрутило, а к горлу подступила рвота. Не хватало воздуха. Наверно, я повергла их в шок, что пришла в себя - то ли поздно, то ли слишком рано. Они вышли из палаты, кроме одной миловидной медсестры. Собрав силу в кулак, я с усилием уселась удобнее на кровати и спустила ноги на холодный пол. Стало страшно и невыносимо тяжело на душе. В голову тут же залезли самые страшные предположения. Самое странное то, что я не могла вспомнить, что с нами случилось, - только то, что мы собирались в резервацию к дяде Пекосу. Дальше пустота. Голова закружилась, и я, схватившись за край кушетки, чуть не свалилась вниз, но меня удержала хрупкая девушка в белом халате. Она силой уложила меня и укрыла одеялом. - Вставать нельзя, - предупредила она. - Вам очень повезло, не всем так удача благоволит. Девушка поправила мягкую подушку под моей головой и, улыбнувшись, вышла из палаты. Вернулась обратно через несколько минут, таща при этом за собой какие-то медикаменты и устройство под капельницу. И когда она поставила мне ее, то присела на стульчик около моей кушетки и взяла в руки блокнот и ручку. Мне не нравилось, что она смотрела на меня и ничего не говорила. Просто молчала, как будто знала какую-то тайну, но не могла ее сказать. - Врач сейчас на операции, - неуверенно проговорила медсестра, опустив взгляд в блокнот. - Поэтому я Вам задам пару вопросов, а потом он сам зайдет к Вам. Что Вы... - Где мои родители? - спросила я, уставившись на девушку, полностью проигнорировав ее предстоящие вопросы. - Почему я в больнице? Мы должны быть у дяди и праздновать его юбилей… Медсестра внимательно посмотрела на меня. Она была удивлена, не ожидая от меня таких слов. Это было странно, что в её взгляде я уже не видела уверенность, скорее какое-то разочарование и нерешимость. На вид ей было не больше двадцати пяти лет, и скорее всего, она недавно закончила медицинский колледж. Я и правда не могла понять, что здесь делаю, где мои родители и что произошло?! Страх, неясность и давящее чувство в груди полностью опустошили меня, и, не дождавшись слов девушки, я заплакала. Девушка не бросилась меня успокаивать. Она протянула небольшой платочек, чтобы я вытерла слезы. Почему-то только сейчас я заметила оглушающую пустоту палаты и некую тревогу, что буквально впиталась в это пространство. Я была одна, медсестра не в счет. - Вы разве не помните? - спросила девушка. - Вы попали в аварию, и, спасибо Господу, ничего серьезного с Вами не случилось - только ссадины и легкое сотрясение. Мне было неважно мое здоровье, все-таки я жива, а вот вопрос о родителях оставался открытым. Медсестра, как мне показалось, специально ничего мне не говорила. Не зря чувство паники и тревоги закралось в сердце. Даже ладошки вспотели. Но слова об аварии плотно засели в моем сознании. - Что с родителями? - вновь спросила я. Вдруг дверь в мою палату отворилась, и я увидела престарелого седого доктора. Он поприветствовал медсестру, и та мигом вышла, оставив нас наедине. Он не внушал мне уверенности и выглядел весьма удрученно и устало. Врач сел на стул, где несколькими минутами ранее сидела девушка. - Здравствуйте, Зои Рокстон. - Здравствуйте, доктор. Что происходит? - протараторила я. - Медсестра не говорит, где мои родители, упоминает только какую-то аварию! Почему все молчат? Было невежливо так разговаривать с мужчиной, но нервное состояние сделало свое дело. До жути трудно было услышать правду, ведь седовласый мужчина в белом халате кашлянул и удобнее устроился на стуле, который под его весом закряхтел. Весь его вид показывал, что разговор будет крайне тяжелым и напряженным. Он был серьезен до безобразия. - Значит, ничего не помните? - поинтересовался мужчина. - Точно, - согласилась я, - но мне необходимо услышать правду. Эта неясность пугает. Мужчина согласился со мной и утвердительно кивнул головой, но ничего не ответил. Он просто осматривал меня, делал заметки в карточке и мотал головой, что-то кряхтя себе под нос. Он казался мне странным и даже нерешительным, слишком пузатым, и походил больше на отъевшегося борова, чем на врача. Закончив что-то черкать на листке бумаги, мужчина посмотрел на меня. - Какое сегодня число? - поинтересовалась я. - С утра шестое июня было, - ответил врач, немного ухмыльнувшись моему вопросу. - В какой я больнице? - В больнице Форкса, - спокойно ответил врач. Помотав головой, я удобнее расположилась на кушетке. Пятое число. Вчера мы выехали, вчера был день рождения дяди. Значит, я была в больнице меньше суток. - Я помню, что позавчера я делала яблочный пирог с мамой, с отцом ходила на матч по волейболу, далее мы собирали вещи, чтобы на пару дней выбраться к родственнику в гости. А потом… Потом я ничего не помню… - Вы все вспомните, чуть позже. Я надеюсь на это. Вы не запомнили сам момент аварии… Я хотел сам вам сказать насчет ваших родителей. Ваш отец не справился с управлением и врезался в дерево. Он и ваша мать не были пристегнуты, а вы остались практически невредимы - все благодаря ремню безопасности, мягкому сидению и Богу. Машина практически вся раскурочена, а Ваши родители... - горько протянул мужчина. - Они погибли на месте. Его слова прозвенели в ушах. Что было дальше - смутно помню. Но слова так и врезались в память: «Они погибли на месте». Умерли. Никогда не вернутся. Это конец. Слезы полились из глаз, но не сразу. Не было в моей жизни таких вот моментов, чтобы сразу среагировать на них мгновенно. До конца не верилось, что их нет. Врач больше ни о чем меня не спрашивал, а если и попытался, то я все равно не услышала бы его. Он просто ушел. В мыслях было всего несколько слов - они погибли. Как такое возможно? Почему со мной? Почему с моими родителями? Когда до меня дошли слова врача… меня накрыло. В прямом смысле. Не было больше смысла сидеть в белой больничной одежде и чего-то ждать, слезы градом лились из глаз, и подушка под головой, кажется, вся промокла. Наверно, тот, кто не одинок, кто не терял родных и смысл всей его жизни, не поймет меня. Не поймет тех чувств, что я тогда испытывала. Но таких людей немного - все когда-то что-то теряли, пусть это были друзья, которые предавали дружбу, проклинали узы, что накрепко связывали не только его, но и души тех, что были рядом. Кто-то терял близких людей в авиакатастрофах и потом не мог найти тело в просторах океана, кто-то до сих пор ищет человека, который вышел из дома и странным образом потерялся в мирской суете. Они до сих пор оплакивают их, но не на людях, - на людях улыбаются, светятся счастьем. Кто терял, тот знает, что в такие минуты сердце рвется от боли и разочарования, комок слез навсегда поселяется в их душах. И такие люди плачут на могилах своих родных, когда одни или когда грусть настигает ужасного апогея, дышать труднее, теряется чувство реальности. Чаще спишь, потому что во сне бывает возможность встретиться с любимыми людьми - зацепить улыбку или недовольную гримасу, но это будет лучший сон. Ведь в жизни такого шанса не будет. Они ушли. Навсегда. Теперь я знаю, что значит -«душа раскалывается пополам» - знаю и понимаю тех, кто навсегда оставил в своей памяти лица близких людей. Они до сих пор ярким огонечком освещают наши души, не дают засохнуть в этом черством мире. Дают возможность жить. Жить за них, ради них. Они останутся в душе, в сердце. Раньше я могла прикоснуться и обнять, почувствовать все тепло, всю радость этого мгновения, ощутить легкость и успокоение. Раньше моя жизнь была связана с двумя теплыми душами, которые помогали мне, ограждали от всего и вся, даже воспитали меня в согласии со своей душой и мыслями. Теперь же они близко и далеко одновременно. Я могу почувствовать их любовь в своем сердце, но не смогу прикоснуться к ним никогда. Почему осталась я? Для чего моя жизнь? Для кого или для чего ее спасли? Все эти вопросы так и останутся без ответа, потому что я буду всегда во всем винить саму себя. Много есть причин: мама просила меня собираться быстрее, и мы не выехали на час раньше из-за моей нерасторопности, папа с самого начала хотел остаться дома и никуда не ехать, я уговорила его. Всю дорогу просила его ехать быстрее, чтобы успеть к вечернему закату на пляже Ла-Пуш, успеть его оценить и запомнить, увидеть до боли знакомые деревья и клумбу около дома Пекоса. Немного психовала, что скорость была маленькой, что мама не может общаться со мной нормально, чрезмерно опекает, что отец выдвигает условия. А что в итоге? Больше за этот вечер я не смогла вымолвить ни слова, даже сложилось ощущение, что не захочу больше ни с кем разговаривать.

***

Я ждала Пекоса. Мое состояние было стабильным, и врачи решили, что я могу продолжить восстановление после аварии дома. Но почему-то никто не захотел поинтересоваться, какое мое было душевное состояние. Неудивительно, что я не смогла уснуть всю ночь - плакала, кусала подушку и, кажется, свихнулась из-за своих мыслей, все еще виня себя в смерти родителей - не просила бы гнать, не устраивала бы скандал - все были бы живы. Я стояла в холле больницы и смотрела на себя в зеркало - потрепанная старая одежда, кое-где пятна крови. Ничего не оставалось делать, как заново надеть эту одежду. Не идти же в белой больничной, пропахшей лекарствами и травами. Выглядела я и правда ужасно. Не было желания привести себя в порядок. Боль и отчаяние, кажется, навсегда останутся рядом, а душевную пустоту так никто и никогда не затмит. За эту ночью было выплакано много слез, поэтому сейчас я не могла проронить ни слезинки, просто молчала, не истерила. Переживаниями я не делилась - все трудные периоды переживала, закрываясь от мирской суеты за тяжелыми дверьми, и мои страдания могла видеть только подушка, забиравшая слезы и боль. Нужно было найти Пекоса, поэтому я обернулась в надежде зацепить его взгляд на одной из скамеек в больнице. Но, обернувшись, увидела его перед собой, и тут же с силой прижалась к нему, обнимая как можно крепче. Перед тем как обнять, я обратила внимание на его взгляд - такой потерянный, совсем не живой, мешки под глазами были намного отчетливее видны, чем мои, и он вряд ли переживал меньше, чем я. Он не сказал мне ни слова - мы оба знали, что сможем обсудить все гораздо позже. Да и о чем говорить, если боль в душе настолько сильна, что хочется сейчас же сброситься с утеса или снова сесть в машину и попасть в аварию, но только для того, чтобы мы были все вместе. Навсегда. Но не смогу. До резервации мы добирались на мотоцикле Пекоса. Я боялась. Но страх был оправдан - теперь я боялась ездить на всем, что быстро передвигается. Но дядя ловко управлял железным конем и ехал медленно, чему я была несказанно рада. Вот тебе день рождения и счастливые минуты в любимой резервации… Теперь в моей памяти останется только счастливая улыбка матери, когда я вернулась тогда домой, радость отца, что я не пострадала, и счастье от того, что я скоро вернусь на пляж Ла-Пуш, к его прибою и дикому ветру. Теперь я знала одно - моя жизнь не станет прежней, дядя будет готовить документы к продаже квартиры в Портленде, перевезет в резервацию мои вещи, займется похоронами… А я… я просто попытаюсь справиться с болью. Всю дорогу Пекос молчал, да и я не горела желанием разговаривать. Боль потери была слишком свежа.