О чем я молчу

      Сначала, конечно, ничего не было.       Что вообще тогда было? И не вспомнить, сколько бы ни силился. Словно я всю жизнь бежал, не глядя под ноги, словно всю жизнь рвано выдыхал спутанный в легких воздух, словно никогда у меня и не было уверенных мыслей и никогда я не держал руки твердо, без мелкой дрожи. Словно мир всегда был расплывчатым, мутным — тени-то теперь мои лучшие друзья.       Хотя мир правда был расплывчатый — у меня зрение минус шесть. Куда же я подевал очки?       Были б такие очки, которые не только возвращали бы предметам очертания, а выдавали всю подноготную окружения с головой: вон тот люк непрочно закрыт, тот водитель за рулем побитого форда едва ли трезв, а вон тот парень сломает тебе жизнь через пару лет. Они бы точно не только мне понравились — был бы хит! Может быть, я тогда нашел бы способ не то что жить, но хотя бы существовать в этом идиотском мире. Может, я научился бы правильно дышать, не забывать позавтракать, а различного рода имбецилов сразу бить по лицу. Да и вообще драться бы научился.       Бровь ноет и жжется — он мне ее разбил, да?       Сначала, пожалуй, у меня была пустота. Да, так такие истории и начинаются — с того, что кому-то плохо до невозможности даже вздохнуть. Таким кем-то был я. Ощущалось так, будто кто-то давно прокрутил ключик в заводной игрушке, и теперь силы заканчивались. Милый пушистый зайчик больше не скачет задорно по столу, блестящий автомобиль замедляет ход, а бледный молодой человек устало прислоняется к стенам и прикрывает глаза, не в силах больше видеть мир. Не то чтобы он хорошо его видел — зрение-то минус шесть.       А потом откуда-то нарисовался он. Город большой, и встретиться мы могли где угодно. Встретиться и забыть навсегда — в очереди в магазине, в парке, в метро, просто пройти мимо друг друга на улице. Но то была какая-то вечеринка, и просто разойтись почему-то не вышло. Почему-то вышло разговориться, отойти в подъезд, внимательно посмотреть на ночное небо через грязное окно, проглотить ком слез. И почувствовать в руке шуршащий сверток — и зачем-то согласиться. И зачем-то вдруг вдохнуть свободно. Впервые за много лет — как будто впервые в жизни.       Чем хорошим может закончиться история из темного подъезда? Я ведь знал ответ заранее, и все равно пошел на поводу, поплелся, как скотина на привязи. Позволил себя искусить, позволил стать зависимым.       Да разве бы случилось так, не будь там ее?       Легкой ангельской поступью вошла в прокуренную кухню, нежными загорелыми руками провела по моим плечам, белозубо улыбнулась и лишила меня последнего шанса уйти. Она была его, видимо, девушкой, хотя на деле — нашей всеобщей смертью.       Никто не умеет смеяться красивее смерти.       Бежать без капли воздуха в легких проще, чем вспоминать о ней. Я так и сделаю — буду бежать, пока все не останется так далеко, что разглядеть нельзя будет даже огни их дома, пока не перестанет в ушах звучать ее голос, противно недовольный.       Она, конечно, была волшебной, но все-таки — тварью. Забавно, что я только сейчас понял, какой Лиза была драматичной. Весь ее образ, каждый поступок, да вообще любое движение — все ради драмы. Особенно эта ее привычка вытягивать и без того длинную тонкую шею, чуть поджимать губы и долго, без единого звука смотреть свысока — буквально, с ее-то ростом. Порой с ней из-за этого невозможно разговаривать: в какой-то момент она входит в роль оскорбленной статуи и прекращает как-либо реагировать, возмущенно вздыхая. Я называл это представление затишьем перед бурей, потому что после парочки вздохов и нескольких секунд подрагивания опущенных пушистых ресниц она вдруг вздымалась разрушающим пламенем и отрезала любые доводы каким-нибудь острым ответом, из гневной защиты переходя в уничтожительное наступление. Спорить с Лизой нельзя, нельзя не соглашаться с ней, нельзя дышать в ее сторону и нельзя думать о ней не так. Ею можно только восхищаться.       Впрочем, ее внешностью сложно было не восхищаться. Поначалу она казалась мне какой-то нескладной: большой рост и довольно широкие плечи как-то не соотносились с маленькой грудью, выпирающими костями и узкими запястьями и лодыжками. Но стоило ей улыбнуться, как дыхание сперло. Глядя на такую улыбку, не страшно было и умереть — а такое было вполне вероятно, учитывая, что она обычно держала в изящных пальцах. Ходил я на их кухню за новой дозой или за ее зовом — кто бы разобрал? Бегу я теперь точно от всего сразу, и будет ли жизнь после, понять нельзя. Я не мог даже понять, что стоит остановиться, стоит закрыть глаза, заткнуть уши и громко завопить, чтобы перекричать ее шепот.       «Давай еще раз».       Да будь они прокляты.       Денег становилось все меньше, а дышать — снова труднее. Сначала была только пустота, а теперь она под завязку забилась тенями на стенах, и их терпеть было гораздо тяжелее. Тени перемешивались с ее лицом — то ласково улыбающимся, то надменно наглым, но всегда таким одинаково прекрасным. Она что-то тянула у меня внутри, накрепко вцепившись мне в грудь, да так, что нельзя было больше не прийти. И чем больше была доза, чем чаще я видел ее рядом с собой, тем сложнее становилось подниматься с колен. Если в Раю действительно был змей-искуситель, то он смотрел ее глазами. Если разница между добром и злом действительно существует, то она, несомненно, была злом. Добро не может на мои слова о том, что я не хочу больше приходить, вдруг обидеться и драматично хлопнуть дверью. Добро не принесет пакетик мне домой, добро не станет смотреть, как мое сознание растворяется в темноте, и ничего не делать. Добро не бывает таким соблазнительно красивым, добро никогда не мучает несчастных и покинутых.       Ведь я предлагал ей уйти вместе со мной, искренне верил, что это он держит ее волшебство в заполненной дымом кухне. Тогда я впервые понял, что смех у нее вовсе не чудесный — он злой, прогрызающий всю душу насквозь. Но я был так ей ослеплен, что не видел этого раньше. Так мучительно слеп, что забыл другие дороги — только ту, что ведет дворами до их маленькой квартиры. До ее нежных рук.       Так продолжаться не могло, поэтому в один день я принял решение. Раз она все еще смотрела на меня с другого конца обшарпанного стола, никто не принимал его до меня, а значит, я буду единственным спасителем человеческого рода. У меня не было другого шанса сохранить себе остатки рассудка, потому что со временем она забрала бы все — я видел это в ее глазах. Я ею одержим — а теперь бегу, спасаясь от злого рока. Но я поступил так, как должен был — как любой бы поступил. Я перерубил цепь.       Очки, наверное, остались на шкафчике в их ванной. Я их снял, когда смывал с рук ее пот. Не нужно было приходить ни в первый раз, ни в один из последующих — ни, тем более, сегодня. Однако решение было принято, и я совру, если скажу, будто не догадывался, что придется бежать, плутая безжизненными дворами.       Этим вечером «давай еще раз» сказал я. Ей не нужно было знать, что на самом деле я вложил в ее худую руку, а ей, на мое счастье, и не хотелось. Я перерубал цепь, потому что мир нужно было избавить от ее драматичных восклицаний, от звона ее смеха и от ядовитых соблазнов, ею предложенных. И пусть страшно было смотреть на пену у ее рта, хватать ее вспотевшие руки и слушать жалкие хрипы, я знаю, что освободился. Никто не просил ее улыбаться именно мне. Я бегу от правильного поступка.       А этот урод разбил мне бровь. Неужели он не знал, что добро не бывает красивым? Неужели он не слышал шепот тысячи теней на стенах их кухни? Однажды он поймет, что я сделал то, на что ему просто не хватило смелости, что я прервал череду искушений, от которых погибли бы мы оба.       Теперь-то я буду свободен, и больше не увижу ни одной злобной тени, скользящей за мной по пятам, ни разу не увижу в зеркале мутный взгляд с отсутствием мысли. Это был мой путь — страшный, обидный, но единственно верный.       Теперь у меня будет только пустота.