Сильнее чем ненависть

      Она может хлопать дверьми бесконечно. Нарочно провоцировать его на бурные реакции. Будто уже произошёл сдвиг. Будто в этой ситуации ей уже ничего не поможет. Она чувствует себя фетишисткой. Чувствует себя озабоченной и поехавшей, когда, расхаживая по мрачному этажу, слепо идёт на благоухание его духов в прихожую; так невинно оглядывается, будто совсем не понимает, откуда доносится этот запах; когда носом упирается в воротник его куртки, в который уже впитан аромат. Ядовитый аромат, которым пропитано здесь всё. Всё им пахнет. Идеальный. Идеальные запах, взгляд, ухмылки. Идеальный во всём, везде, весь. Но настолько грязный внутри, что ей и в голову не придёт, о чём он думает, глядя на неё; представить не может, что твориться в его голове, когда он нервно кусает губы и сжимает пальцы в каменные кулаки. Потому и на утро придерживается нейтральной стороны. И как у какой-то неизлечимо больной, у неё необратимо прогрессирует стадия раздражения. Ударяясь ногой о диван, спотыкаясь о ступеньку, забывая что-то в спальне, обнаруживая уже остывший на кухне кофе, о котором она частенько забывать стала, небрежно скомканное на постели одеяло, которое сама же с утра и не заправила, надевая вещи наизнанку, нервничая из-за несимметричных бровей, из-за своих же волос на расческе, из-за мокрых ботинок, которые вечером сама же забыла высушить, просто выкипая от гнева из-за пустоты, когда она выходит из душа, когда сидит на кухне, смотрит телевизор в гостиной, когда в прихожей с утра не может с первого раза снять — в итоге просто срывает — с вешалки пальто, когда даже в спальне своей сидит и, кажется, что всё уже наладилось и, пытаясь теперь саму себя убедить в этом, наслаждается лишь считанные секунды безупречно-голубым небом, лишь гребаные пару минут, всегда винит его. Во всём он виноват. Даже если она сама содрала с ногтя заново нанесенный лак, будет он виноват. Даже если она… Всегда. И этот факт тоже бесит её, потому теперь он везде! Его теперь слишком много даже, когда его и дома нету. Даже когда он заметно остывает, наконец удовлетворив свои потребности. Снова прётся к этой легкомысленной блондинке, которая за любой шанс теперь цепляется: за каждое его сообщение, звонок, взгляд в ресторане, любое слово и любой вздох. Будто выжидает. Будто контролирует. И Гомез бесит — слишком сильно — то, что его нет ночью. И половину дня нет. То, что, когда она будет работать, он будет дома. А когда её наизнанку выворачивает абсолютно не на ком сорваться в этом сраном доме. Бесит. Настолько, что, когда что-то вокруг падает, ей так легко, будто это он на частички распадается, отплачивая за все её духовные сдвиги. И будь то книга, блокнот, косметика, стул, пульт от телевизора. И кажется, можно даже подумать, что она просто с катушек съедет, если вторую ночь проведет в пустом доме, а потом в ответ получит лишь «Работы много.». Кажется, что начнёт посуду громить с таким спокойным лицом, будто это всё слишком просто и не проблемно. Следующим утром ловит себя на мысли свалить отсюда следом, прихватив и собаку с собой, если некогда единственный и первый хозяин вовсе не думает об этом. Смыть с себя его этот грязный запах, пропитанный самыми продажными двушками Нью-Йорка. Грязный и мерзкий, что ей саму себя ругать хочется за то, что позволяла самой себе так глупо попадаться в эти идиотские воронки и идти на дно вместе с ним. Он непроизвольно оставляет там, куда никогда не попадал сам. Настолько нагло и ненормально. Не хочет видеть ей рядом, не хочет чувствовать никакой поддержки. И не лекарством ли этого она здесь явилась. Не для того ли Джуно так маститься к ней, опасаясь, ч то у сына не будет больше возможности вылезти на поверхность. И серьёзно ли ей сейчас так плохо? Уверена ли она уже, что на самом деле, такая плохая? И убеждает саму себя в том, что это лишь детские самовнушения. И вновь внушает это самой себе, забивая собственную самооценку в самый дальний угол подсознания. И лишь малейший шанс выбраться из этого дерьма храниться где-то на поверхности. Уже заранее выбирает подходящие фразы, чтобы отца уговорить. Но и как бы ей не хотелось вернуться в свой родной дом, где ей будет уютно всегда, всё это ломается в последние моменты. Когда сидя на кухне, она вскакивает от звука открывающейся двери. Зейн ли? Пятьдесят на пятьдесят. Она не готова к иному исходу, но и не самые лучшие варианты не исключает. В доме ведь нет крепкого мужчины, готового защищать её напролом. Как Патрик к примеру. Может, все и считают их крайне неформальными и поехавшими, но разве не видно их любви? Но любовь здесь, наверное, только у Джексона. Он уже верно летит к ногам выбежавшей в гостиную хозяйки, как верный защитник. И всё тот самый Малик, перекидывая через плечо черную кожанку, с которой сыпется не успевший растаять снег, небрежно стаскивает с ног ботинки, но всё же старательно отодвигает в сторону. С такой едкой еле слышной фразой, соскакивающей с губ «Чтобы не возникала!». Трезвый. Абсолютно. Но холодный и черствый. Даже скорее пессимистичный, будто потерял уже смысл что-либо расставить по полкам. Холод от его взгляда, не от открывшейся на пару секунд двери, вызывает дрожь в её теле. — Мы оба отлично понимаем, где я был и что делал, — бубнит брюнет, направляясь к своей спальне. — Поэтому не приставай со своими расспросами, — буквально за секунду до того, как верь в его спальню захлопывается, выдаёт парень, еле слышно добавляя для самого себя: «Дибильными.». Это уже пройденный этап, не так ли? Но она лишь не уйдет на работу в этот раз. Кажется, в этом плане что-то уже щёлкнуло в её наивной головушке, конечно же, после того как абсолютно все начали попрекать её в нездоровом сне, питании и откуда-то взятому похудению. Может быть. За эту неделю то уж точно. Будет извиняться, и та как дурочка поведётся, чтобы вся история повторилась в очередной раз. Бесит. Может быть, обидно. Даже… В первый раз, когда его откровенное признание в этих походах к другой девушке, она отреагировала отнюдь не спокойно. Ночью ввалилась в дом «под градусом», еле стоя на ногах. Но каждый раз вспоминая, лишь гордо задирает голову. давая самой себе понять, что алкоголь — не решение, а возможность уйти в вымышленную реальность, где всё отлично, где тебе хорошо, где есть возможность высказываться сколько угодно, а на утро просто забыть. Алкоголь — не её возможность, а её угнетатель. Не выход из ситуации. Выход один. И они оба идеально знают о нём. Но что-то не позволяет ступить на шаг ближе к нему. Привычка? Привычка мозолить друг другу глаза по утрам? Привычка ругаться?       Она стоит там как дура. Покусывая зубами изнутри щёку, делает шаг назад. Тишина давит. Давит настолько, что кажется, уши закладывает. Хочется домой, как ни странно. Хочется другого. Абсолютно. Это ведь всё не её. Эта вся серьёзная жизнь совсем не под неё подстроена. Хочется сиять от искр безумия в глазах, когда любимый человек приходит за тобой на работу, а не проклинать идущего тебе — после тяжелого рабочего дня — навстречу угрюмого «сожителя», который своим видом вызывает лишь отвращение. И никакие его чертовы «Ну, прости» уже не помогли бы. Хочется смеяться над любой его глупой шуткой, строя из себя слабенькую дурочку, которую он должен защищать всегда и везде, а не за его гниением наблюдать. Но он особенный. Это внутри всё где-то. Глубоко-глубоко, что настолько просто не достучаться. Он особенный в другом. На поверхности есть то, чего нет у других. В нём есть всё. Но не сразу.       Непонятно зачем, но Селена всё же закрывает дверь в свою спальню на замок. Хотя и знает, что ему плевать и вовсе. В лакированную белоснежную шкатулку она убирает обручальное кольцо. Устала. Просто выжата уже. Эта её стадия отрицания, обиды и разбитости. И когда лишь идёт на возрастание с каждым днём, начинает казаться, что ни с кем она не засияет. И что той же улыбки, мелькнувшей буквально месяц назад более не сверкнёт. Её просто выпили как бокал дорогого вина. Залпом и, не ощутив всей прелести послевкусия. А Майкл вечно попадает не в самое лучшее. Эти дебильные идеи приходят в его голову, когда ей настолько хреново, что убить его готова. Когда из-за него опять разбивает какую-то колбу, не выдерживает и бьёт ладонью по железной холодной столешнице. Не сильно, но кожа уже горит. И раздражённо шипит сквозь зубы, будто вот-вот выругается. Хочет закричать во весь голос о том, как всё же они её достали. Со своими идиотскими шутками, со своей идеальной жизнью и безграничной любовью. Со своими идиотскими заскоками и проблемами, которых, кажется, выше крыше, со своими принципами, желаниями, требованиями. И нет места уже, где бы она смогла освободиться от этого. Нет никого, кому бы могла рассказать. Маме вряд ли будет это интересно. А жаловаться Адриане и надеяться, что всё останется только между ними двоими, уже невозможно. Но наверное, нет уже человека, который бы не заметил отвратительного настроения девушки уже несколько дней. И её уже ломает от переполненности. Невыносимо, что даже вторую ночь подряд не может расслабиться. Всё зашло далеко. Настолько, что её мысли движутся совсем в иное русло, куда бы не следовало. Она уже уверяет себя в том, что не нужна даже матери, если практически весь месяц она ей вовсе не звонит; по-другому смотрит на подругу: недоверчиво, с опаской, с неким отвращением и брезгливо. Эти глупые избегания её уже не интересуют. Действительно глупо в двадцать четыре года бегать от своего мужа по дому, строя из себя обиженную. Она не обижена, она угнетена, забита и обесцвечена. Пустая. И всё заходит так далеко, что они будто сквозь друг друга ходят. Малик вынужден. Вынужден её не трогать, даже в её сторону не смотреть, опасаясь, что этот взгляд окажется таким серым, злым, равнодушным и обиженным, что ей и смотреть на него больше не захочется, чтобы вновь этими отрицательными чувствами не пропитываться. Всё слишком далеко, что кажется, даже Джексон принял свою сторону, окончательно перестав появляться в спальне своего первоначального хозяина.       Касандра опять, будто как в тот самый день, рассматривает листающую в стороне справочник Селену. С ног до головы. И не замечает блестящего на безымянном пальчике золотого колечка, снятого брюнеткой уже как две недели — если не больше — назад. Две недели они не разговаривают. Не удивительно, что эти мысленные размышления в саму, что есть, худшую сторону сводят её с ума. И за эти чертовы две недели на ней буквально отвисает половина её одежды. Слишком далек она загнала себя в эту сраную депрессию. Даже от новости о замужестве она не сбрасывала так сильно вес. Кажется, верность настолько принципиальна для неё, что такое прямое заявление со стороны Зейна отправило её в пустоту. Такой резкий удар по всему, то когда-либо у неё было. А ведь совсем недавно, ты и сама была готова предложить ему делать это на стороне.       Даже сидя за стойкой на кухне, не смотрит ему в спину, желая прожечь до дырки. Не смотрит. Даже если ему и удаётся словить на себе этот долгожданный взгляд, то вряд ли она делает это с удовольствием, улыбкой, гневом или злостью. И как бы оно не было наивным, но никто не считает это нормальным. И как бы оно не было слишком глупым, но все хотят и бояться это обсуждать. Ведь личная жизнь каждого есть личное и неприкосновенное. Хотя раньше их это не волновало. И кому бы как не Майклу с Адрианой понимать, что она просто сгорела. Окончательно. Ведь даже над самыми тупыми шутками Харриса она когда-то смеялась взахлеб, что только от её смеха хотелось хохотать в голос, от её одной улыбки хотелось не думать ни о чём.       Неприятно в груди жжёт, когда он, застывая у двери своей спальни, слышит как она устало стонет, разуваясь в прихожей. Хочется сесть на пол и стащить ботинки как ребёнок. Хочется разрыдаться от ноющих болей во всём теле после тяжелого рабочего дня и порой не хочется просыпаться, зная, что с утра тебе снова вставать слишком рано и в холод идти на работу. Он слышит, как она что-то роняет и не единожды наблюдает, как она невинно сжимает кулаки, будто готовясь расхреначить здесь всё к черту, как каждый раз губы плотно сжимает и игнорирует его предложения помочь.

Горячая жидкость обжигает нежную кожу на ногах, совсем у пальчиков, когда на пол приземляется кружка, в которой пару секунд назад был горячий кофе. Брюнетка еле слышно шипит, косясь на оглянувшегося Зейна, и шустро поднимает с пола бокал. Она невинно поджимает губы, намертво застывая в одной позе на несколько секунд. Краем глаза замечает, что Малик уже подходит к кухне, и хватается за бумажные полотенца, присаживается на корточки и сразу несколько штук кидает на пол. — Может обычной тряпкой? А она не слышит совсем. Лишь на автомате собирает мокрые салфетки, глотая слёзы. Устала уже. Конкретно. И сейчас хочется сквозь землю провалиться, чтобы все забыли о существовании твоём, не трогали сутки, может быть даже несколько дней, неделю. Хочет истерически заорать, чтобы он отстал от неё наконец, чтобы опять свалил куда-нибудь к бабам своим и не трогал её. <i>Не молчи, мать твою.</i>

И еле слышно с Майклом шепчется в прихожей, когда она на кухне кофе заваривает. — Так и не разговаривает? — в надежде увидеть девушку выныривает из-за спины друга, но напрасно. — Не-а, — покачивает головой брюнет, оглядываясь. — Адриане тоже ничего не говорила, — Харрис пожимает плечами. Малик щурится. — Может, ты обувь опять не так поставил? — усмехается парень. Бред. Но Зейн всё же бросает взгляд на свои ботинки, аккуратно стоящие в стороне. — Парень, — Майкл неодобрительно покачивает головой, похлопывая друга по плечу. — Что бы оно не было, ты жёстко накосячил. Я её такой ещё не видел. Он и сам знает, черт возьми. Эта тишина с ума сводить начинает так, что он даже уже план в голове продумывает, как бы её врасплох поймать, как бы на пару фраз в его строну её вывести. И она будто ломается на несколько минут, когда невинно болтает ногами, сидя на высоком барном стуле, накручивает на указательный палец кудрявую угольную прядь, пронзая таким уставшим взглядом спину стоящего перед телевизора Зейна. Забывает о странном чувстве, жгущем в груди, на слишком короткие несколько минут. И меркнуть на заднем плане, привлекая к себе лишнее внимание, не хочется уже. Никогда не хотелось. Его ей хочется. Всего. Настолько, что от запаха от тела и одежды его по спине электрический разряд проходит. А он всё пальцами запонки дергает, медленно пятится назад и вовсе лицом к ней поворачивается, улавливая этот о помощи и поддержке молящий взгляд. Брюнетка глаза в кружку с кофе опускает и принимается ложкой уже остывший напиток помешивать. И он слишком близко. За её спиной прямо. Сам глубоко ноздрями аромат её волос втягивает, пока у неё по телу мурашки бегают от его запаха. Такой грубый, но плавный, что ей его за шею к себе притянуть хочется, носом к горячей коже прилипая. И ей нравятся не застёгнутые две пуговицы с самого верха, нравится, как он по тату на шею пальцами ведёт, как пальцы в растрепавшиеся к вечеру волосы запускает, сжимая их в кулаке, что она уже представляет, как именно её пальчики блуждать по этому телу, в волосах роются и эту грёбаную рубашку прямо на нём разрывают. И на работе в себя проваливается, опять забывая обо всём. И так хорошо. Никакой тоски по старой жизни, усталости и печали от всех этих изменений и предательств. Когда он в её голове, всегда хорошо. Гомез лишь безымянный палец на правой руке трогает, уже привычно желая кольцо покрутить, но вспоминает, что вот недели две уже без него ходит. И странно, что никто ещё не поинтересовался, куда же оно делось. Каменный взгляд так заметно смягчается, когда депрессивные оковы хватку ослабляют. Когда её саму ломать перестаёт. Когда ей дышать так легко становится. Но молчит всё ровно. Лишь зрительные контакты ему позволяет, потому что самой не хватает. Потому что сама хочет. Селена всё также молча размешивает горячую жидкость, звонко постукивая ложкой по стенкам бокала. Зейн расстёгивает верхние несколько пуговиц на белоснежной рубашке, которая, как ни странно, после рабочего дня остаётся такой же идеально белой. Идеально. Всё в нём идеально, черт возьми. А он медленно так на кухню идёт, ноги плавно переставляя, переваливаясь с правой на левую, и снова к запонкам тянется. Напротив неё останавливается, локтями в стойку упираясь. Сам устал уже от тишины этой дибильной. — Где твоё кольцо? — будто давно смотрел туда, будто давно спросить хотел. А она взгляд невинный на него поднимает, губы дуя. — Не носишь его? — усмехается парень, обходя стойку, и вновь проходит ей за спину. Теперь, кажется, какая-то устрашающая дрожь по её тело пробегает. Он не в духе совсем. И его уже не волнует, что она устала от всего этого. Его самого по головке не погладили в этой ситуации. Его бесит уже. Но даже несмотря на выражающий недовольство голос, Селена молчит. Взглядом блуждает по пустому пространству, хлопая длинными ресничками. И вновь жжёт что-то неприятно, когда его запах, его духи в нос ударяют, и лёгкие от приятной боли сжимаются И его бесит. Бесит всё. Бесит то, что не может эти её волосы на кулак намотать и аромат их учуять, что не может за них потянуть сильно, голову её назад оттягивая так, чтобы в губы прошептать, насколько бесит она его, когда молчит, что не может губы эти до крови искусать, с удовольствием капли крови на своих губах отпечатывая, что не может рукой шейку её тонкую сжать сильно так, что она воздух жадно глотать начнёт, не может к ключицам её прильнуть, чтобы жар её в полной мере ощутить. Хочет её ладони холодные на груди своей. Чтобы контраст этот окончательно крышу сорвал. А она уже истерично головой крутит, мышцы шеи потягивая от непонятного дискомфорта, пока он косится через плечо на неё, стакан под кофе с полки стягивая. И его взрывает окончательно, что он даже кружку в раковину кидает, на ходу петлю галстука оттягивает, срывает с шеи и на диван кидает, моментально дверью в свою спальню хлопая, от чего Селена жмурится, дёргая плечами. Он в этот момент в губы ей готов прошептать «К херам депрессию твою», телом вплотную прижимаясь. Готов к этим херам её саму послать, к стене всем телом прижимая. Её отпустила, кажется, за считанные минуты, когда только грохот от кружки раздался. Готова вскочить была и бежать перед ним, не позволяя опять в себя уйти. Ведь Зейна стрессы намного хуже. Ты ли не убедилась в этом за четыре месяца? Ещё только за четыре месяца. Виноватый взгляд в пол опускает и со стула поднимается, наперёд продумывая, что дальше то делать. Но варианты есть разве? Сидеть и ждать, пока выйдет, что так невинно выдать ему в лицо «Не нужно нервничать»? Вряд ли.