***
У неё под рёбрами копашится руками кто-то, по костяшкам ноготками царапая. Её тяжесть эта изнутри давит. Её пламя это выжигает всю. Кровь в висках долбит невыносимо, боль по всей голове отправляя. Мышцы руками растягивают, а органы между собой ворошат. У неё там жжёт что-то неприятно, будто грудину лезвием тупым вспороли. Будто лезвием этим душу зацепили. Внутри цунами. Буря. Воронка. Она иссякла вся, потому других засасывает. Из неё вырезали всё, потому пустоту эту слышно. Мысли эхом отдаются уже. А ей как никогда хреново. Хреново так, что это будто она себя саму резать тупым металлом продолжает. Сама себе ребра царапает. Распознать пытается. Себя найти. Но там искать нечего больше. Воронка, которая из других высасывает. Своего нет уже. Она чужое в себе ненавидит до оскала звериного. Ненавидит так, что ногтями с себя кожу содрать готова. До крови себе тело разодрать и всю грязь эту постороннюю выпустить. Не она это, потому ненавидит так, что себе самой противна становится. Так что в зеркало себе самой шипит что-то, кулаки сжимая гневно, чтобы в своё отражение им не въехать. Она его вкус на своих губам ещё ощущает. И лезвие глубже как будто прикипает к коже. С болью адской. Она себя криком собственном оглушить готова. Она горечь от его касаний на шее до сих пор помнит. И кожу в кровь стереть готова лишь бы от грязи его избавиться. А глаза стеклянные в зеркале. Не её. Противно ей, что повелась на это так глупо. Не она. Не её это. Не способна она. Она взгляд его непонимающий до сих пор помнит. И когтями ему кожу готова продавить. Чтобы уродство везде оставить, чтобы след этот его грязный и снаружи видеть. Ненавидит себя так, что в пустоту орёт глухо. Но он не услышит. Ему плевать. Ему понравилось. Он лишь ей в след смотрел непонимающе, когда она тыльной стороной руки губ касалась и по лестнице убегала. Противен ей. Мерзок. Гнил. И испорчен. Она человека ненавидит, потому что он жизнь испоганил ей. Потому что чего-то жесткого в нём не хватает, чтобы прекратить это всё. Лишь гадкое и эгоистичное. А выхода нет. Нет. — Я не знаю, — Майкл падает духом. Он качает головой, облокачиваясь на спинку дивана. — Я думал, это будет что-то особенное. — Это всего лишь предложение, парень. — Ты не знаешь Адриану, — парень взмахивает руками. Он на стук каблуков о ступеньки отвлекается. На ней брюки классические зауженные и пиджак черный, под грудью на одной пуговице застёгнутый, из-под которого белая блузка едва ли выглядывает. А грудь локоны черные, как крыло воронье, закрывают, будто там и правда ссадины глубокие и шрамы багровые. В голове эхом слова подруги отдаются, а ей будто эти ссадины снова вспарывают.« — Я не представляю, что с тобой будет, когда вы… — Не будет такого. »
Она на себе взгляд его ловит, а в голове визг какой-то. Это у неё, у неё крышу сносит. Это у неё сбой произошёл. Её натура перфекциониста идеально с нотками оптимизма гармонировала всегда. Но здесь не идеально всё. Здесь лишь какие-то зацепки для позитива ищешь. Не живешь, а доживаешь. Взгляд какой-то неопределенный. Хмурый. Строгий. Спокойный. Легкий. И леденеет всё от такого. Её женственная натура всегда наивностью и доверчивость всегда уживалась. Но здесь стоптали всё. Её стоптали. Выпотрошили. И нужно что-то привычное. Тишина. Что-то, чтобы себя прежнюю, настоящую найти. Одиночество. Лёгкие воздух свежий до боли забивает, а ей легче. Приятнее. Свободнее. Внутри не пусто становится. Но всё крутит снова, когда ей на встречу знакомый до ломки силуэт движется. Эти куртки плотные черные на нём вечно. И запах чужой. Непривычный уже. Она тормозит, стук каблуков по асфальту затихает, и назад мелко шагает. — Привет, — Джонас останавливается перед ней и взглядом с головы до ног заволакивает. Его туфли на высоком каблуке на голую ногу не удивляют совсем.Она довольная перед ним стоит, на плечи пальто накидывая. — Серьёзно? — Джонас ей на предплечье руки кладёт. — Туфли? Брюнетка вздыхает неровно, абсолютно его возмущений не понимая. — Что не так? — Дорогая, зима на улице, — в ответ ему ухмылка лишь эта неотразимая. — Ты так идти собралась? — Что такого? — хмыкает кареглазая. — Разве у нас так много снега? Тем более, мы к Адриане едем. <i>«Ненормальная», — усмехнулся бы он вслух, если бы она так близко не шла. Но он лишь её стойкости поражается. Ненормальная — не то слово. </i>
И локоны эти черные, подобные цвету куска блестящего угля-антрацита, карие глаза цвета коньяка, еле алые губы, вкус которых как вино бодрил, искусанные до ранок губы, которые он ещё такими мягкими, не изувеченными помнит. Она ресничками хлопает невинно и пальцы вокруг ремешка сумки плотно сжимает. Уже вокруг оглядывается, будто помощи ищет. — Не уходи, — за локоть ловит её, а она руку лишь вырывает и перед ним становится, пальцы в карманы пальто пряча. А ей в голову бьёт будто что-то. Не понимает, почему не ушла; не помнит, зачем согласилась с ним прогуляться, зачем в ресторан этот загрёбаный согласилась с ним зайти; не помнит, как за столиком напротив него оказалась, как вообще себя сюда затащить позволила. Не нужен никто сейчас. Но он появлением своим уже больно делает. На поверхность это всё снова поднимает, чтобы самому легче стало. А ей хреново лишь станет, когда осознание того, что он её до дома не проводит, что дома её другой уже ждёт, в висках пульсировать начнёт. — Давно вы поженились? — Джозеф улыбку добрую давит, а ей расцарапать личико его двуличное хочется. Молчит в ответ. — Летом, — она щурится негодующе, кончики губ подтягивая. Она тепло какое-то у спины ощущает, ей шею уже горячее дыхание обжигает. — По-моему, ты немного ошиблась в даче показаний, дорогая, — Малик руку на стол ставит, а другой за спинку стула хватается, тем самым выход жене с этой стороны блокируя.— Куда ты? — брюнет с дивана вскакивает, за ней следом в прихожую выходит. Гомез рукава пальто поправляет, на плечо сумку закидывает и на Зейна как-то неоднозначно смотрит. Взгляд тот спокойный, но строгий. Стеклянный взгляд. — Лидия предложила прогуляться и сходить куда-нибудь.
И наверное, предложение Зейна всё в ресторане у него обсудить не лучшим решением было. Накатившая горечь где-то в груди — не лучшее ощущение последние пару секунд. Контроль над разумом отсутствует напрочь. Тело, словно струна натянутая. Пальцы в кулаки каменные сжаты. И как челюсти его, едва ли не скрипящие от гнева, стягиваются, она видит отчётливо. А его по плечу Майкл ладонью постукивает, успокоить надеясь. — Лидия погулять предложила? — голос повышать начинает и склоняется к ней, зубы оскаливая. И его остановить никто абсолютно не успевает, когда он её за руку хватает грубо, позволяя лишь сумку и пальто со стула схватить, и на улицу волочёт буквально. Звереет моментально. И его ломать всего потом будет, когда он всхлипы её слушать будет. Когда с ней разбитой дома сталкиваться будет. Себя самого возненавидит потом. Но эти секунды считанные, и он с ней на улицу вылетает, чтобы ещё больше внимания не привлекать. А на окна плевать. На то, что за ними персонал ресторана выбежал, плевать. Она хрупкая в его руках слишком. Он руку свою отпускает, едва ли не отталкивая её. И понимает, что перебарщивает, что права не имеет, что не знает ничего, чтобы злиться так. — Променял тебя на деньги, да? Бедная. Тогда, какого хера, ты шляешься с ним? — сквозь зубы шипит. — Какого хера, из себя такую пострадавшую строишь, если сама к нему прёшься? В глазах разгневанных лишь желчь вся читается. В груди горит всё, когда её взгляд меняется, когда у неё грудь чаще подниматься со вздохами начинает. Ему бы по старой дозволенности её в стену всем телом впечатать, ещё пару матов в её сторону обронив. Ему бы её как всех бывших своих отчитать за неверность и вульгарность, хотя и сам понимает, что не знает ни черта. Сам понимает, что вчера ещё целовал её, а сейчас опозорить перед всеми готов. Очередную волну грязи пощёчина звонкая глушит. Её пальцы ледяные по щеке его бьют больно. И до него только сейчас доходит, что её в пиджаке лишь этом на улицу выволок. Она пальто в руке держит. У них крышу по очереди сносит. По разному. С разной степенью вреда. — Зейн, — ему рычит из-за спины Майкл и за плечо его оттаскивает, а Малик сам всю трагичность ситуации осознавать начинает. Гомез пальцы холодные в кулаки сжимает и опять в темень уходит, на ходу пальто на плечи натягивая. И кажется, что выбора уже нет как такового. Вряд ли отец будет доволен тем, что она им вечер субботы своими проблемами на ночь портит. Вряд ли её на работе опять комфортно будет как прежде. Вряд ли домой ей хочется. Ей бы не возвращаться туда больше. Потому в парк ближайший сворачивает. Зачем? Никто не встретит, не затащит куда-нибудь, не накричит и никому до неё дела нету вовсе. Солнце окончательно за линию горизонта заходит, а полумесяц ярче становится. А улицы лишь ярче сияют. Она поправляет ремешок сумки и к стене очередного магазина прижимается, когда ей навстречу компания нетрезвых молодых людей идёт. Руки в карманы убирает, пальчики замерзшие в кулаки сжимая. На главную площадь попадает, где людей сейчас, наверное, больше чем в остальных частях города. Рождественская атмосфера с головой людей заволакивает. Яркие гирлянды, сияющие праздничные фигуры оленей, ёлки. Перед ней дети пробегают, взвизгивая громко. И желание о своём менее счастливом детстве ностальгировать, чтобы глубже ещё себя саму подцепить и до конца добить, вибрация телефона прерывает. На экране имя подруги высвечивается, а ей страшно становится. Она только сейчас о Майкле, который с Зейном в ресторане был, вспоминает. И сейчас возможность всю ночь побродить по людным улочкам обламывается. Рыжая её прийти заставляет.***
Автомобиль дорогой у дома практически останавливается, а вокруг уже других машин полно. Селена пальцами на веки слегка надавливает и на Майкла смотрит. — Я не буду его оправдывать, но он сам понимает, что погоречился, — брюнетка глаза закатывает, а парень её лишь обнимает крепко. — На загоняйся. Она из машины неохотно очень выходит, машины вдоль пешеходной дорожки выстроившиеся рассматривает. Перед дверью в дом останавливается на пару минут, каблуком по каменной дорожке постукивая, на дверную ручку надавливает и в дом проходит. И предположения того, что огромная компания мужчин во главе с Зейном в гостиной собралась, не оказываются ложными. Молодые люди по-свойски по гостиной расхаживают, на кухне кофе себе заваривают. И Гомез отмечает, что впервые такое количество незнакомых людей в его доме видит. И на неё множество взглядов заинтересованных падает, пока она пальто в прихожей с себя снимает. Каблучками по паркету цокая, к лестнице идёт, эти взгляды пустые игнорируя. Она себе самой усмехается, вспоминая, как скакала на работе с улыбкой ненормальной ещё пару дней назад. На пол по стене скатывается, когда наконец в комнате своей оказывается. Ниже некуда. Некуда больше опускаться. Она на дне самом уже. Её оставили в одиночестве там, где она боялась оказаться всегда. Она на экран телефона своего с надеждой, что сейчас родное «Мама» на экране высветиться, смотрит. Но им плевать всем абсолютно. Они там вряд ли все беспокоятся о том, где живёт их дочь, чем она занимается, как выглядит и хватает ли ей денег, чтобы питаться хотя бы. Дверь в надежде, что в гостиной голоса наконец затихли или к ней поднимается кто-нибудь, приоткрывает. Но там гул невыносимый стоит. И кажется, всем плевать на её присутствие абсолютно. Может, Малик и осознал, что погоречился, что поспешил с выводами, но остался при своём мнении. Он неприкосновенен. Она упала в его глазах, когда это именно он потерял равновесие, когда он перешёл рамки, когда он по ней, как по стеклу разбитому, прошелся. Брюнетка волосы в хвост собирает, с плеч пиджак стягивает, от стены отклоняясь, и его на коленях укладывает. И кажется, она даже не помнит не помнит, как на полу же, на стену облокотившись, засыпает. Бессонная ночь с Адрианой дала о себе знать. Рыжая её вместо того, чтобы спать уложить, допрашивать стала. В себе кареглазая приходит, когда, а улице уже сумерки опускаются. В комнате темно становится, поэтому она по выключателю щёлкает, с пола поднимаясь. Туфли, наконец, снимает, в сторону отодвигая. Костюм на штаны домашние и футболку меняет и, абсолютно на чьё-либо присутствие наплевав, вниз спускается. Плевать бы уже, кто там до сих пор сидит, кто может ещё пару замечаний Зейну сделать о том, что он со своей женой не здоровается даже, что она под утро лишь домой приходит. Плевать, что ему ещё сказать могут. У неё ломка уже начинается от утомления и голода. А он в гостиной до сих пор сидит с парой молодых людей На неё взгляд прямой лишь на пару секунд бросает и вновь на бумаг в руках смотрит. Из-за плеча на неё косится, когда она дверцу холодильника открывает и ничего там абсолютно кроме пустой кастрюли, молока, сливок и масла не находит. И её бесить начинает до слёз. Гомез кастрюли эту грёбаную с полки стягивает, в раковину ставит и в кухонные шкафчики заглядывает, надеясь хотя бы на фрукты наткнуться. Но он все продукты выгреб из дома будто бы специально за ночь. — Позвони этому парню, — Зейн голос повышает, но брюнетка этому и значения не придаёт, ссылаясь на его разговоры с коллегами. — Может, он тебя в ресторан сводит. Поужинаете. На него парни неодобрительно как-то смотрят, одними лишь взглядами попрекая. И у неё в горле жечь неприятно начинает. Заорать во весь голос хочется, всеми матерными слова бы его с ног до головы накрыть, послать куда подальше бы. Разреветься хочется, ему об грудь кулаки в кровь разбивая. Ненавидит его взглядом, вздохом, разумом, сердцем, телом. Ненавидит до мельчайших нейронов. А ему уже с язвой гнилой добавить хочется: «Я не рассчитывал, что ты сегодня вернёшься.» Но её взгляд его намертво затыкает. И злезинку себе не позволит проронить. Будет ногтями себе ладонь пробивать, будет зубами скрипеть озлобленно, носом фыркать, но ему дальше этой оболочки вход закрыт теперь. Но обидно невыносимо становится. От того, что идти ей некуда просто. Подавись ты своей желчью. Он понимает, что уже всё. Что он испортил всё настолько, что вряд ли обычное «Прости» что-то исправить сможет. — Так, парень, мне кажется, нам следует уйти, — его коллеги бумаги к себе сгребают. — Всё в норме. Мы можем ещё поработать, — смотрит на неё так, будто она предала его.