Сильнее чем ненависть

      Она, кулаки гневно сжимая и кожу себе ногтями продавливая, тогда в спальню уходит. А с утра с кровати даже подниматься не хочется, несмотря на неприятную боль в животе от голода. Ей на себе взгляд этот убивающий ловить не хочется абсолютно. Край одеяла себе под голову подминая, брюнетка лицом к окну переворачивается. Из-под покрывала руку вытягивает, пальцы разжимая, эти следы багровые на ладонях замечает и кровь под ногтями. Гомез нервно одеяло в сторону отбрасывает и с кровати вскакивает. И уже в ванную летит, чтобы кровь с руки отмыть, где на Зейна наталкивается. Полотенцем ранки мелкие вытирая, она из ванной комнаты выходит и едва ли в его грудь не врезается. И он ей руку протягивает. Зачем — неизвестно только. — Это моё, — он взгляд в сторону уводит, будто в глаза ей смотреть стыдно. И она ему это полотенце грёбаное в грудь впечатывает, пальцами его самого отталкивая. С Рождеством. Ублюдок.

***

Гомез из этого дома бежит буквально. Лишь бы горечь эту неприятную в глотке не ощущать. Чтобы чувство недосказанности и незаконченности не ощущать. Её эта тяжесть бесит откровенно. И вряд ли это происходящее между ними ещё терпимо. Первая в её жизни отвратительная Рождественский день. Даже первое Рождество с маленькой Грейси, когда Селене было девятнадцать или двадцать и ей в очередной раз досталось за то, что она решила провести время с друзьями, а не посидеть с сестрой, чтобы родители съездили в гости, оставило больше положительных воспоминаний. Нежели это. И она удивлена действительно, когда ей ближе к обеду, когда Гомез окончательно решает до вечера на работе оставаться, мама звонит. — Да? — она на ходу из кармана джинсов телефон вытягивает и динамиком его к уху прикладывает. — Привет, дорогая. У неё это «Дорогая» уже даже улыбки не вызывает абсолютно. Ничего. Это уже просто как вариант сдобрить. И от этого обиднее лишь. — Ты что-то хотела? Я просто на работе. — Сегодня Рождество, — Аманда улыбается, будто улыбка эта на дочь на её повлияет как-то. — Конечно, хотела. Видеть тебя сегодня у нас на ужине. Соберемся всей нашей семьёй. — Я не буду ничего обещать. Её чрезмерно смущает тот факт, что толка в этом нету никакого абсолютно. Посидеть под прицелом недовольного взгляда отца. Послушать визги детей. Лишний раз понаблюдать за фальшивой улыбкой мамы. Послушать эти жалкие речи бабушки и крестной, что им действительно жалко Селену. И порой она себя саму заставляет над этим задуматься. Есть ли смысл в чём-то ещё? И в них ли всех проблема? — Я постараюсь. — У тебя всё в порядке? Гомез в сестринскую проходит и останавливается. Она пальцами на веки слегка надавливает, голову опуская, и замолкает. — В полном. Всё отлично. Особенно в Рождество. Это её проблемы. И вряд ли она ими кому-то голову забивать хочет. Она из этой ямы, куда он её вместо себя самого затянул, сама выберется. Но вряд ли её коллеги подтвердить это могут, ей в глаза глядя. Вряд ли Адриана ей поверила бы в этом случае. Адриана во что-либо уже верить отказывается. А Гомез уже работа собственная убивать начинает. Морально. Слишком много искренности, любви, заботы. Здесь её ещё больше проблем окружает. Здесь проблем больше становится. И вряд ли, когда Адриана опять на шее у Майкла виснет, легче становится. — Мама уже звонила. Сказала, что твои родители приехали, — парень лицо рыжей в свои ладони заключает и к себе подтягивает, в губы целуя. — Отлично. Я всё-таки передумала переодеваться. Поедем сразу, — Хоккин уже к двери направляется, как вдруг о подруге наконец вспоминает. — Сел. Может, тебя подвезти? А та в ответ ежится от холода, но головой отрицательно качает. Ей плевать уже, где она этот вечер проведёт. Будет ли желание к родителям идти. Будет ли желание идти куда-либо. Кажется, ей на миг показалось, что хотя бы сейчас она избавиться от статуса ненужной безделушки, от которой отказаться могут за грязные деньги. Но она становится лишней вдобавок. Она становится объектом ненависти. Но на все мысли гнетущие несмотря, она и сама не замечает, как быстро до дома родителей добирается, по пути такси словив. Для неё этот дом уже не родным становится. Существует ли место, которое ей лишь уют будет доставлять? Не эти лживые гирлянды, которые лишь внешне так сверкают, не эти злые взгляды человека, который пытался показаться таким хорошим, чтобы её дальше не загонять. Где никаких противоречий не будет. Где из спальни выходит не страшно будет. Где с утра не будет ссор из-за полотенце, а по вечерам никто не будет унижать и оскорблять. Как ни странно, но её со входа мама встречает. Раздевает быстро, полностью заторможенность и бессилие дочери игнорируя изначально. Но наверняка, цвет её кожи и температуру руку она может в стороне оставить. — Замёрзла что ли? — Аманда холодные пальцы девушки в своих ладонях горячих зажимает. И женщина только сейчас, судя по всему, сильную худобу дочери отмечает. До этого дня ведь её не интересовала жизнь дочери. Но вот возмутиться по поводу её нездорового вида решается только, когда к этому приступает бабушка. Они упитанные все здесь. А она гадкий утёнок по сравнению со всеми. Даже та Грейси сейчас полнее, нежели Селена, когда ей было столько же. — Предо мной врач? — бабушка Эби на внучку свою смотрит с удивлением. Эбигейл буквально внедрила девушке, чтобы та называла её по имени, потому что вряд ли готова носить такое слишком серьёзное «Бабушка» в свои пятьдесят семь лет. — Дорогуша, тебе не кажется, что ты себя запустила? Одни кости. Но Гомез игнорирует замечания любые. У неё нет никакого настроения обсуждать это. У неё нету абсолютно никакого настроения. И в какой-то момент как-то мерзко от самой себя становится, потому что она своей миной недовольной всем праздник портит, потому что она лишняя здесь. И у неё внутри разрывает всё от желания это всё высказать, но ей остаётся лишь из-за стола выйти и в гостиную уйти. Чтобы хоть где-то в тишине побыть. Отдохнуть от шума. От взглядов. От людей. — Возможно, это я во всём виновата. Но мне обидно, что ты не рассказываешь обо всём мне, — раздаётся голос Аманды позади, и Селена приподнимается на руках, вновь спину выпрямляя идеально. — О чём ты? — брюнетка невинно бровки вскидывает, затылок почесывая. — Триша сказала, что вы с Зейном опять поссорились, — Мэнди присаживается на диван рядом с девушкой и руку той на плечо кладёт, к себе притягивая. — Мне нет оправдания. Я позволила отдать своего ребёнка в чужую семью. Но я надеюсь, что до сих пор осталась твоей мамой. И я хочу принимать участие в твоей жизни всегда, когда нужна тебе. — Но есть ли в этом смысл? — Селена опять глаза пальцами потирает. Она не хорошо себя чувствует. — Пойми, что я не смогу рассказывать тебе причины наших ссор. Не могу. И дело не в расстоянии. Не в том, что я не вижусь с тобой каждый день. — Ты мне не доверяешь? — для Аманды это как приговор уже звучит. И слёзы сами по себе наворачиваются. А брюнетка в ответ головой отрицательно качает. К матери полностью лицом поворачивается и в объятия крепкие заключает. — Я доверяю, доверяю, — в шею ей шепчет. — Но никому сказать не могу. Это моё теперь. Моё личное, — кареглазая головой качает, отстраняясь немного. — Мы разные абсолютно. И понимаем действия друг друга не так, как хотелось бы. — Вряд ли я когда-либо прощу себя за это. Гомез глаза к потолку возносит, дабы не дать слезе горячей по щеке покатится. Она устала. И это не лучшая поддержка в этот момент. У неё просто выхода нету, кроме как себя самой вытягивать. — Прекрати, — девушка большими пальцами слезы с щёки матери вытирает и сама носом фыркает. — Не порть праздник. Возвращайся. Я домой поеду. — Как? Это семейный праздник. Ты должна быть с нами. Этот праздник испорчен окончательно. И вряд ли это самое подходящее окончание этого года. Вряд ли именно так должен проходить этот праздник. Но у неё просто настроения нету. — Я устала после работы. Хочу отдохнуть. Обещаю, я зайду на днях, чтобы ещё посидеть с бабушкой и сестрами. И она более чем уверена, что Зейн, отыграв все отрицательные эмоции на ней, с хорошим настроением сейчас в кругу семьи у родителей дома. Возможно, даже не ошибается. В дом она пустой заходит. Её только жалобный лай Джексона встречает. Кажется, со своими бесконечными ссорами она про него забыла абсолютно. Пёс перед ней присаживается и застывает, будто ожидая, что она опять мимо пройдёт. Но Гомез на колени опускается, собаку на руки подхватывая. — Прости, малыш, — она лицом в его шерсть мягкую зарывается. Может, именно это сейчас нужно, а не слёзы пускать из-за каких-то глупых слов мамы. Ей гораздо уютнее, когда она в полной тишине расслабляется в горячей ванной. Когда даже спустя час её не торопит стук в дверь или злобное рычание Зейна за дверью. Ей даже плевать, когда ещё часа через два она дверной хлопок слышит. Опять лай Джексона слышит. Ей всё равно в каком он настроении, потому что не интересно. Потому что не нужно. Его проблемы, которыми она себя забивать не хочет сейчас. Она каждый раз его толчок неприятный вспоминает, его тон повышенный, когда он её на улицу вытащил и отчитал как маленького ребёнка. И внутри всё наворачивает с новой силой. Обида, злоба, грусть, непонимание. Он в гостиной ходит, когда она с ванной выходит. В халате легком по колено и с полотенцем на голове. И в его сторону не смотрит даже. Но она отходчивая. Ей на утро легко уже. Не от того ли, что хотя бы вечер вчерашний удалось в покое провести? Но несмотря на то, у неё взгляд холодный, когда он ей на глаза попадается. Несмотря на то, она заговорить ему с собой не позволяет. Не раз его на попытке поговорить подлавливает и шустро перед его носом уходит. А у него кипит уже всё внутри от тишины этой. Ему её запаха не хватает как инсулина больному диабетом. Он буквально зависим уже от этого. Нет. Не зависимость. Привычка. Вредная, но приятная привычка. Он от злобы готов по зеркалу в ванной кулаком заехать. Теперь ему глотку криком диким разрывает. Заорать так хочется, чтобы его услышал уже хоть кто-нибудь. Но вместо того он вторую или третью ночь за роялем проводит. И вместо того чтобы прохладным бельём постельным наслаждаться и, на улицу через панорамные окна посматривать, он опять на этой кушетке обустраивается, клавиатурный клап поднимает и подушечками пальцев еле касается белоснежных клавиш. И она опять не может не обратить внимание на эти звуки откуда-то из-за двери, когда он после идеально исполненной мелодии по клавишам пальцами лупит, на одной ноте сбиваясь. Его тишина эта задрала. Он как может пустоту эту заполняет. И плевать уже, что разбудит её. Разве может ещё хуже сделать? Разве может ещё хуже быть? Он готов её крик вытерпеть даже. Готов её замечания по поводу того, что мешает ей, слушать. Готов ещё сотню пощёчин получить. Потому что он урод моральный. И заслужил. Но он впервые того, как она выходит и на лестнице присаживается, не замечает. Опять проигрывает мелодия и на том же месте сбивается. Но уже не бесится, по клавишам пальцами ударяя, лишь крышкой клавиатурной по клавишам бьёт резко, голову на руки опуская. Ему тихо слишком. Пусто. И она ему молча в спину смотрит в лестницы, когда он опять психует, с пуфа срывается и в свою спальню летит. Дверь хлопает. И сложно этой ломки его не заметить, когда она с утра опять с кухни раньше уходит. Он кулаком по столешнице бьёт, челюсти стискивая плотно. Очередной выходной опять в документах пропускает. Ибо же жизнь тот же смысл теряет. Ибо же больше делать нечего. Он опять в бумажках копается, уже даже на его мелькающий в стороне силуэт не обращая внимания. Он уже на то, что она уходит куда-то, возвращается, внимания не обращает. Лишь краем глаза отмечает, что она внешне идеально опять. Стуку её каблуков бесится. Глазам коньячным бесится. Платьям обтягивающим и рубашкам с декольте бесится. Бесится, что ему на это смотреть только дозволено. Опять в половине первого ночи как по привычке из комнаты выходит и к роялю тянется. Пальцами шею потирает, головой покручивая, и на пух опускается. А у самого уже голова от этого звука нудного болит. Но он клап поднимает и застывает. И бесится несомненно. Это как способ себя изнутри выпотрошит, чтобы больше ничего грязного не осталось. Чтобы больше ничего не осталось. Сбивается на ноте какой-то поганой и рычит злобно, пальцы от клавиш отрывая. Кулаки сжимает, выдыхает и снова за одно и тоже принимается. Его самого этот процесс бесить начинает, потому он от этого рояля избавиться к черту готов. Кажется, когда в том доме не было подобного, то и проще всё было. Выбора не было. Бесит. По клавишам пальцами стучит нервно и опять крышкой хлопает. — Прекрати, — ему кажется, что у него глюки уже, но она действительно на лестнице стоит, на перила облокотившись. Давно, судя по всему, стоит. Малик смотрит на неё непонимающе, брови хмуря. Интересно, она раздражена или нет? Но он уже к этой тишине привыкать начинает, поэтому доля равнодушия во взгляде ощущается. — Успокойся, — она даже сейчас идеальная. Сонной выглядит слишком. Уставшей и измученной. Ну конечно, всю ночь по больнице скакала. — Ты не мешаешь мне и делаешь хуже только себе самому. — Я не пытаюсь… — Найди другой способ выражения эмоций. Этот явно не помогает. И не успокаивает. Этот другой способ сейчас опять уйдёт к себе и с утра его как ни в чём не бывало будет игнорировать, поэтому дерьмо — твоё предложение. Но она его выводит окончательно. Они друг другу остатки крыш сносят. И это уже не стадия обид или депрессий. Они откровенно бесят друг друга, если ещё не ненавидят. Он чаще этих мужиков незнакомых домой водит. Чаще с ними в гостиной зависает. И её бесит. Он без понятия, где она большую часть времени, когда не на работе, проводит. Да и вряд ли его это интересует теперь. Его бесит только то, что она такая идеальная не для него. Зейна уже не отталкивает знакомую блондинку. Она опять на стол облокачивается, ему зону декольте оголяя. Ему плевать. На всё это плевать уже. Она ему впечатление обо всех других девушках испортила. Они все слишком слабы по сравнению с ней, потому вряд ли одна из тех, кто ему продолжает звонить или настойчиво липнуть в ресторане, ещё его привлекают. Он на это с равнодушием смотрит, на спинку диванчика облокачиваясь. И нервно на тот гребаный стол смотрит, из-за которого Селену выволок. И противно от себя же становится. Очередная волна злобы подкатывает. Он что-то шипит злобно, и блондинка его ладонью по щеке гладит аккуратно. А парень руку её отталкивает грубо. Но вряд ли её это останавливает. — Почему ты так напряжен, малыш? — девушка улыбается так наивно. Он молчит в ответ, пальцы в кулаки каменные сжимая. — Проваливай, — сквозь зубы целит. — Зейн, — блондинка смотрит на него непонимающе. — Я сказал уходи. Его эти светлые локоны бесят. Эта одежда откровенная, порой не сочетающаяся между собой. Ему это всё не нравится уже.