— Майкл? — у неё глаза под лунным светом блестят. Кареглазая губу нижнюю кусает, косо посматривая на еле стоящего на ногах мужа рядом с шатеном. — Что происходит? У неё тело мурашками покрывается, и Харрис пьяное тело заволакивает в дом. — Перепил немного, — в ответ неразборчивое бормотание Малика, сопровождаемое глупой ухмылки, которую он не в состоянии продержать долго. Он не в силах самого себя на ногах держать полноценно. Брюнет шипит тих, себе под нос, к губам костяшки кисти поднося. По ранкам кровоточащим языком незаметно ведёт и, несмотря на коньяк, не позволяющий ему целесообразно размышлять и нормально вести себя, он всё же беззвучно материться, припоминая причину появления ссадин. Сам по стене рукой заехал, когда кто-то посоветовал ему закончить с распитием коньяка. А ей бы на все эти его «причины» плевать глубоко. Кажется, Майкл непроизвольно замечает, как у неё руки трястись начинают. А в глазах обида застывает. Гомез молча ему в сторону спальни Зейна указывает и испаряется у них за спинами.
А на утро едва ли не трясется, когда на пороге снова Майкла застаёт. Глаза красные, будто ночь всю не спала. — Не знаю, — Харрис голову в сторону отворачивает, локтями в колени упираясь. — Не знаю, что у вас там происходит. Но ты её опять загнал. Малик бровью недовольно дёргает, хмурясь до морщин. И провалиться куда-нибудь хочется, когда Майкл ему мозг очередной раз промывать начинает. Совесть изнутри его сжирать начинает, пока снаружи Харрис добивает. Но не за алкоголь, не за его состояние нынешнее, не за поведение, а за то, что получается так совесть жрёт. За то, что она на его фоне мышка, ничего в свои двадцать пять не достигшая. За то, что своими действиями он её такой и выставляет. Маленькой, беззащитной и ущербной. Кажется, бесконечные нотации Майкла, которые он на ходу выпаливает, даже не раздумывая над последующей темой, — потому что на языке всё вертится, потому что кипит давно, — никогда не закончатся. Но Малик трезвеет незаметно быстро. Его не просто она цепляет. Его даже малейшая тема, касающаяся её, задевает. Её, беззащитную, нежную и близкую. Уже родную и такую единственную, незаменимую. Самую близкую. Которую прижимать ради тепла и нежности хочется. Которую до этих красных отметит прижимать хочется, наплевав на любую боль. Потому что ему её всегда мало будет. Потому что для него её слишком мало такой. Такой нежной и понимающей. Потому что он не умеет сопливо. Не умеет слишком сладко. Потому он просто по лестнице до коридора поднимается, а к спальне её даже подходить не пытается. Кажется с ней так нежно и тонко нужно. Ему хочется на неё следов понаставить, наплевав на боль. Хочется всё же метки эти дебильные оставлять, потому что уже его. Потому что обоим понять, что они уже друг другу, а не себе самим, принадлежат. Он рубашку с себя стягивает, прикрывая дверь в спальню за собой. Руками за шею хватается и какие-то мелкие царапинки пальцами нащупывает. Рукой по плечу ведёт и перед зеркалом становится. По плечам едва ли красные царапины, уже покрывшиеся мелкой корочкой, от ногтей растянулись. И еле видные поверхностные лунки от ногтей, будто шрамы. Будто ногтями прямо кожу продавливали силой. Однако отметины эти улыбку у него вызывают. Глупую, но довольную улыбку. И он головой качает, не понимая, как сразу не заметил их. Даже не почувствовал, когда она коготками своими ему в плечи так сильно впивалась. Она. Хрупкая и беззащитная. Он же очередную речь Майкла как данное выслушивает. Едва ли не как губка впитывает. И снова мякнет, позволяя только ей его таким видеть. Потому что снова передавить боится. Нервно ручкой по стулу стучит, взглядом заполненный зал изучая. Уже раз так четвертый на какой-то цепкий взгляд очередной блондинки натыкается. Ещё одна. Малик снова на бумаги смотрит, которые даже разглядеть не пытается повнимательнее. Блондинка. Что-то щёлкает. Ем уже не нравится. Все бумаги рукой сгребает, перемешивая в одну стопку, и в папку складывает. Между столиками пролетает и на стойку барную папку эту бросает. — Директору передашь, — указывает парень бармену, одаряя того колючим взглядом, и к выходу направляется.***
У Гомез по телу всему боль ноющая дрожью проходит. Она выдыхает наконец, когда за ней дверь уже родного дома закрывается. Когда она наконец каблуки в сторону сбрасывает. Пальто с себя стягивать начинает и застывает, замечая сидящего на полу в гостиной Зейна. — Что случилось? — её сковывает всю при виде неподвижно лежащего на ногах у Зейна пса. Парень молчит в ответ, головы не поднимая. — Зейн. А он молчать продолжает. Ух… Бесит. — Ничего, — плечами невинно пожимает спустя несколько минут молчания и пальцами в шерсть пса зарывается. За считанные секунды она между ними расстояние преодолевает и на колени перед ним опускается. — Всё хорошо, — пытается одним лишь своим взглядом убедить её. когда та принимается собака тормошить. — Поэтому на полу сидишь? — лицо его своими ладонями сжимает и заставляет голову поднять. — Джексон? Заболел? Что происходит? Брюнет улыбку глупую растягивает, дрожь в её голосе улавливает. И за дрожащие руки, к собаке тянущиеся, хватает. — Всё в порядке. Он просто спал. Ничего ужасного не произошло. Он принципиален. Сука. Слишком принципиален. Боится в её же глазах очередной раз слабаком выставиться, потому возвращается к своему грубому тону. Она равнодушие это по сжатым у себя на запястьях пальцам ощущает и хмурится, готовясь от боли запищать. — Что происходит с тобой? — бурчит кареглазая, опуская руку ему на колено. — Не понимаю, что ты хочешь мне сказать, — Малик с пола резко поднимается. Вздох громкий его глушит. Она поднимается следом за ним. — В любом случае, у меня нет настроения, чтобы что-то обсуждать. Отвечает резко. Обрубает. Кратко. Грубо. И сам же ломается под давлением её невинного взгляда, прожигающего ему спину. Он себя ненавидеть готов за покусанные до крови губы, за красные глаза, за ломку в хрупком теле, потому что опять лишнюю смену на работе отматала. И даже дома не получила ничего взамен. Ничего положительного и приятного. Он себя ненавидит за то, что уйти готов, опять послать открыто готов. Только из-за принципиальности долбаной. К херам бы принципиальность эту. Но всё ровно уходит. Ему едва ли не час нужен, чтобы обдумать всё. Над самим собой подумать. Поэтому потом у порога в её спальню ломается, опасаясь войти. А вдруг спит. К черту. Разворачивается, чтобы уйти. И обратно к двери прибивается, за ручку хватаясь. Тихо. Тихо в комнату проходит, помещение взглядом изучая. В комнате свежо, чисто. Не то, что у него. Вечно скомканное одеяло, не заправленная кровать, сомкнутые какой уже день подряд шторы, духота. Селена на кровати сидит, под себя ноги поджав, подбородок кулаком подперев, и смотрит в пустоту куда-то. Зейну плевать уже совсем. Ему крышу её вздох резкий сносит, когда он со спины её за талию обнимает. Носом в волосы зарывается и в шею целует. — Прости, — шепчет, губами мочки уха касаясь. Мурашки по всему телу пробегают, и она его руки, у неё на талии смыкающиеся, своими ладонями накрывает. Холодные. Как всегда. И одно лишь извинение о многом говорит. Нет разве? Не плевать ему. Давно уже. Накрахмаленное постельное белье хрустит под ними, когда Зейн двигается к изголовью кровати, а Селена к нему прижимается. На грудь ему прикладывается, торс руками обвивая.***
Их едва ли не одновременно будит нескончаемый шум дождя за окном. Огромные капли громко ударяются о стекло со свойственным звуком, образуя невидимый купол вибраций. Первым, на что Гомез обращает внимание это серое небо. Эта мутная атмосфера её обратно в сон затягивает. Однако неприятная ноющая боль в затекшей от одного положения шее заставляет поёрзать ещё. У неё под головой всю ночь рука Зейна. Представить, как ему теперь не сладко. Но его самого обратно затягивает. Положение руки, на которой она лежит до сих пор, меняет немного, морщится и носом в подушку утыкается. Только длинные ноготки, скользящие по его щетинистой щеке, заставляют окончательно не провалиться в сон. Глаза открывает, позволяя ей насладиться более прекрасным видом на его длинные ресницы. Черные и густые. И улыбается, когда она руку ему на шею опускает. Его место слабое. — Я устала, — шепчет голос хриплым, ему в глаза заглядывая. — ссориться устала. Зейн в ответ молча мизинец ей протягивает, а она в ответ свой палец протягивать не спешит. — Если ты перестанешь ночевать на работе и приезжать домой ночью, — резко от подушки отрывается, переходя в сидячее положение. И он за ней следом поднимается неохотно. Пальцем указательным грозит ему, бровки сводя. — Ревнуешь что ли? — усмехается брюнет, а она его в ответ острым взглядом одаривает. Малик за подбородок ту хватает и в губы целует. — Постараюсь, — в губы шепчет, а она сквозь зубы имя его шипит, на что он усмехается ехидно. От губ от её отрывается, хмурится, внимательно в личико её вглядываясь. Рот приоткрывает, будто сказать что-то хочет, но в собственных сомнениях теряется. Закрученными ресничками и проницательными карими глазами пленен, розовыми нежными губами обездвижен. — Я как-то спрашивал у тебя про развод, — прядку угольных волос с её лба убирает и руку ей на затылок уводит, пальцами в черные локоны зарываясь. — А сейчас… Я что-то чувствую, кажется. Гомез нервно губу кусает, хмурится непроизвольно. — К тебе. Влюбился, — паузу глубокую делает. И самому в какой-то момент от своих же слов смешно становится, потому что от себя самого слышит впервые подобное. — Вроде как. А в ответ тишина. Селена ресницами хлопает невинно, параллельно каждую морщинку его нахмуренного лица изучая. — Ну… Молодец, — она губы облизывает, снова зубами в нижнюю впиваясь, и на колени становится. — Будешь кофе? — и с кровати за мгновенье вскакивает, из спальни с глупой улыбкой выбегает.