Очень по-русски

      Холод и ночь. Почему-то фонари в проулке не горят. Тишина укрывает Юри, помогая двигаться. — Юр, привет.       Что-то зашуршало в трубке, Юри приготовился к отказу, к привычным гудкам. Виктор же тоже сбрасывает, потому что не очень-то умеет говорить о чувствах. У русских это общая черта: неспособность говорить словами через рот. Кацуки, конечно, тоже трудно так говорить, потому что русский невыносимо сложный, но на английском что-то может сказать. — Привет. Что случилось?       Голос спокойный, сонный, сипловатый. Первый раз в общении было не страшно, и не хотелось снять очки, чтобы чужой кроссовок их не раздавил. В маленьком дворике, освещённом сумраком, виднелась скамейка. — Могу у тебя переночевать? У меня самолёт только завтра. — Диван в прихожей устроит? — Пол в коридоре — предел мечтаний. — Приходи, дурак.       Мягко. Виктор бы так не сказал, было бы то-то вроде: «Я очень устал, я сплю, давай потом». Юри на секунду сел на лавку, ощущая холод металла спиной. Нога в гипсе ныла до русской степени «невероятно», морозный воздух обжигал лёгкие; мерзкий ноябрь. Лужи, грязь. Мир ноет в ноябре. — Замёрз? Дорога заняла минут пятнадцать, но открытый всем ветрам Юри почти посинел. — Немного. — Выгнал? — Ага. Спасибо, что разрешил. Не думал, что пожалеешь. — улыбка похожа на ухмылку, оголённые зубы как клыки раненого пса. — Я не зверь. Чай будешь? Будешь, вижу. Что ж ты раньше-то не уехал, раздевайся. — Спасибо.       Только «спасибо» и осталось, по-русски очень сложно, все эти глухие согласные, непонятно, будто ветер шепчет или воющая вьюга, или удар хлыста… Каждое слово кажется злым, может, это от Виктора, может от самой страны. Чай с лимоном, печенье, Юра даже принёс плед, укрыл, сел рядом, прямо в прихожей. — Болит? — Да. И тут, — указал на сердце, — тоже. — Он мудак. Хорошо, что улетаешь домой, тебе нужно отдохнуть, поешь хоть. Только опять не до степени свинки, а то даже на юношеских не встретимся. — Плисецкий ударил мягко в плечо, но Юри уже зажмурился и съёжился, выставляя руки над головой. — Твою мать. — Прости. — Дать тебе одежду?       Кацуки хотел покачать головой, но только кивнул. — Мне не трудно. Дурачкам надо помогать, воздастся. — рассмеялся Юрий, поглаживая соперника по спине. Плисецкий — в мягкой футболке, в домашних штанах, в дурацких пушистых тапочках — так выглядит дом. Юри не видел дом уже полгода, и теперь что-то надломленное напомнило о себе. Рана закровоточила; в горле появился ком. Большая футболка и шорты — о, слишком многое он увидит, эти руки и ноги, как палки, такие несуразные, кривые, особенно та, что в гипсе. Пришлось раздеться тут же, снова в прихожей, и Плисецкий не отвернулся, осматривая как врач. Нахмурился. — Он тебе что, ещё есть не давал? — Нет, давал. — Пизды, понял.       Юри тихо усмехнулся, непонимающе глядя на хозяина квартиры. — Давать пизды — это русский аналог «бить». Ладно, не пригодится. Надеюсь. Самолёт-то во сколько? — Вечером, но неважно, я раньше поеду.       Метель ударила снегом в окно. — Отменят рейс у тебя, погода ужасная. — Пойду под мостом помру.       Плисецкий нахмурился, взял за тонкую руку и крепко сжал, глядя прямо в глаза. — Останься. Я жил у тебя, поживёшь у меня.       Юри пожал плечами, и Юрий прочитал в этом исконно родное «русским не доверяю». Нет, Виктор не русский, он петербуржец с недоговорённостью и больной головой, он не русский, и никто из них, они все дураки. И Юри. Юри, может, более остальных русский — он бы так хорошо вписался в роман Достоевского, стал бы, этакий князь Мышкин, угнетённый собственной неприкаянностью. Как хорошо, что Кацуки не православный, это было бы невыносимо. — Правда, я не кину. — Зачем ты это делаешь? — А кто, кроме меня?       Вопросом на вопрос. Юрий набрал знакомый номер — боже, час ночи, — и стал ждать. — Юрочка? — Виктор, а где Юри? Кацуки, услышавший голос, имя, точнее, имена, вздрогнул. — Дома. — Ага. Дай его, мне спросить надо. — Спит. — Пиздишь ведь как дышишь. — Котёнок, спи тоже. Он завтра улетит, не переживай. — Переживу.       Юри выпил чай, он даже поел, и свернулся тут же на диване. Полуприкрыл глаза, и смотрел на Плисецкого, на его волосы. На зеленоватые стены, на шаткий табурет, на деревянное окно и желтоватую штору, закрывавшую ночь. Кацуки примерно такую Россию видел в Пинтересте, и теперь это утешало. Ощущение обнажённости Юры, как будто входная дверь вела прямо в душу, минуя капканы подростковой агрессии и травм. — Ты как? — Хорошо. — Ложись удобно, я оставлю тебе воды. Отдыхай. — Юр. — А? — Я иногда вижу кошмары, и, если что, просто можешь облить меня водой. — Чувствую, как не высыпаюсь. — Прости. — Да не насрать ли? — Юрий убрал табурет, налил воды в стакан, выключил свет. Уже в темноте смотрел на гостя. Как будто зверёк свернулся, такой чужеродный, промёрзший, раненый. Лежал, свернувшись под цветастым пледом; в воздухе ощущался запах болезни. Словно бы попытка дышать заложенным носом, рассмеяться сквозь кашель, но усиленное в тысячу раз. Как спать в операционной.       А уснёшь тут?       Юра долго листал новостную ленту. Статьи, написанные официальным стилем вводили в тоску и уныние.       «Из-за погодных условий отменены все рейсы». Ага, улетит завтра. Русская зима жестока, особенно к иностранцам. — Юри. — тихо, может, уже уснул. — Да. — Рейсы отменили. — Я под мостом посплю, не переживай.       Какой дурак, неужели он думает, что бросят? В России принято и одновременно не принято бросать, это странное ощущение эмпатии, восприятие мира, где юродивых жалели и слушали, где их могли убить точно так же. Нет, Юри уедет домой целым и насколько можно невредимым, защищённым, со знанием, что Виктор — мудак, русские — странные, и жить надо комфортно.       Картонные стены хрущёвки легко пропускают не то что звуки — мысли. Слышно чужое дыхание, и как соседи хлопают дверьми, кипятят воду в чайнике. Кто-то тихо плачет, выговаривая непонятные слова на странной смеси англо-японского. Плисецкий попытался услышать, различить хотя бы из-за чего эта полуистерика.       Только стоны. — Юри. — не нужно даже кричать. — Да. — услышал из спальни, и замолчал. — Чего ты там? — Нога заболела, прости. — Спи давай. — грубовато резанул Плисецкий, закрывая уши руками. Стрелки будильника двинулись к половине третьего; недосып из хронического превращался в хтонический, уже близкий к земле.       Слышно, как в другой комнате человек зажал себе рот руками, тихо всхлипнул, не ворочаясь, не двигаясь. Человек болен.       Эта мысль итогом долгого вечера подвела черту между бодрствованием Плисецкого и его сном.       Юри очень и очень болен.       Он не уснёт до утра.